Последнее из трех кабаре

ФЛАК, или Последнее из трех кабаре.

(Жаркий летний день 1920 года. Крым еще белый, но над Перекопом уже собираются грозные тучи.
В феодосийское литературно-артистическое кафе ФЛАК вбегает потрепанный и до крайности взволнованный господин. Посетителей мало. У стойки – хозяин кабаре, литератор)
Г о с п о д и н (оглядывает зал, читает вывеску над стойкой): ФЛАК… Что за нелепое название?
О д и н   и з   п о с е т и т е л е й: Это сокращение, сударь. Феодосийское литературно-артистическое кабаре.
Г о с п о д и н: Понятно. Раньше «Бродячая собака» в Питере была – закрыли. Появился «Привал комедиантов». Тоже, говорят, прикрыли, уже большевички, не к ночи будь помянуты. А мы вот докатились – до сокращений...
Х о з я и н: Ну, чем богаты…
Г о с п о д и н (обегает зал и обращается к каждому с вопросом, пытливо заглядывая посетителям и хозяину в глаза): Когда же мы отплываем? Ну, скажите, когда? Не знаете? Жаль… А вы? А вы точно должны знать! Тоже не знаете? Как жаль Никто не знает… А ведь надобно же отплыть! Непременно нужно отплыть!!!!
(Посетители кабаре дружно прячут под столиками свой скудный багаж – кто потертый чемодан, кто – стопку книг, перевязанную веревкой, кто узелок…
Дама за фортепиано накинула каракулевую шубку, несмотря на жаркий день)
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: Видите, все мы на чемоданах… И никто не знает, когда отплываем!
О д и н   и з   п о с е т и т е л е й (уныло): Оставьте, может быть – пронесет, Господь милостив… Отбил же весной красных генерал Слащев…
Ю н о ш а    в   с т у д е н ч е с к о й  т у ж у р к е: Это вы оставьте, гражданин, не повторится больше ваше «чудо на Марне»! За красными – будущее, пора признать объективную реальность…
Х о з я и н: Объективная реальность состоит в том, что политики в своем заведении я не потерплю! Сменимте тему…
Г о с п о д и н (обращаясь к даме за фортепиано): Вам не жарко, сударыня? На улице такой зной! Да и здесь не слишком прохладно…
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: Может быть и жарко, зато – надежно. С некоторых пор стало опасно оставлять ценные вещи дома. Участились грабежи… И полиция с этим не справляется.
Г о с п о д и н: А здесь что – есть полиция? На улицах только военные патрули, при чем сплошь с такими продувными рожами! Поэтому я и спрашиваю, господа: когда мы отплываем?
(Общее молчание.
Господин тяжело вздыхает, садится за столик, достает из кармана пиджака не совсем чистый платок, обмахивается им.
Хозяин заведения подходит к нему, обтирает столик полотенцем, тоже не совсем чистым, подсаживается)
Х о з я и н (громко и отчетливо): Никуда мы пока не отплываем, милостивый государь… Доблестная Русская, она же Крымская армия надежно защищает Перекоп от красных орд! Большевики не войдут в Крым! (в сторону, вполголоса): Так, по крайней мере, уверяет генерал Врангель…
Г о с п о д и н: Ну, это все понятно… Доблестная, Крымская, Добровольческая, как там ее еще?.. Красные орды… Надежно защищает… И все же, когда мы отплываем? Нужно же назначить точную дату эвакуации!
Х о з я и н: Почему вы полагаете, милостивый государь, что мы должны непременно отплыть? Врангель удержит Крым!
Ю н о ш а   в   т у ж у р к е: Держи карман шире, извините за простонародный стиль.
Г о с п о д и н: Вот-вот! А если не удержит?
Х о з я и н: Ну, тогда и узнаете, когда мы отплываем! (уходит за стойку, приносит посуду и приборы, медленно расставляет на столике господина).
(В это время посетители заняты каждый своим: входят, выходят, пьют кофе… Дама рассеянно наигрывает на фортепиано… Кто-то раскладывает на столике пасьянс)
Г о с п о д и н (нервно вертит в руках сначала тарелку,  а потом – чашку, ложку, вилку): Грязное все какое-то… Помилуйте, нельзя же так сразу – бегом, и на корабли! Нужно же подготовиться! Счета закрыть, вещи собрать, постричься-побриться, наконец! В Феодосии и без того все парикмахерские переполнены. Дамы готовятся отплыть и спешно делают прически и маникюр… Надо же записаться в очередь!
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: Я тоже в очереди! Нынче тут за углом делаю маникюр у этого… мастера-француза, Жан-Пьера Ставридиса (трясет пальчиками).
Ю н о ш а   в   т у ж у р к е: Маникюр, гражданка, в последнюю очередь пригодится вам, куда бы вы не уплыли. Вспомните лучше какие-нибудь полезные навыки… А еще лучше – оставайтесь в Крыму, не паникуйте.
Д а м а   у   ф о р т е п и ан о: Остаться – с красными? Нет!!! И, помилуйте, как же можно, в Европу – в затрапезном виде? Афины… Неаполь… Марсель…
Ю н о ш а   в   т у ж у р к е: Даже на Варну и Констанцу не особенно рассчитывайте. Посадят вас куда-нибудь на острова, как сербов в пятнадцатом году на Корфу. Еще наплачетесь там с вашим маникюром.
Х о з я и н (подходит к юноше и вежливо, но со скрытой угрозой берет его за локоть): А ну-ка, мой скептический друг, извольте-ка прогуляться. Вы за кофе не расплатились, кстати.
Ю н о ш а   в   т у ж у р к е (умело вырывается): Это еще что за вольности? Сколько хочу, столько и сижу!
Х о з я и н: Сидите, что я, с вами здесь французской борьбой буду заниматься? Вот как раз патруль чубатых донцов от угла шагает… А у меня – большевицкий агитатор сидит, какая удача!
Ю н о ш а   в   т у ж у р к е (поспешно выбегая): Вам это еще зачтется, жандармский прихвостень! А вы знайте, граждане, красный командующий Фрунзе обещал всем в Крыму безопасность!
Г о с п о д и н: Может, зря вы так с ним, любезный? Приличный молодой человек. Опять же с большими перспективами…
Х о з я и н (раздраженно отбирает у господина посуду и приборы, снова тщательно расставляет на столике): Чашку, милостивый государь, на стол поставьте. С посудой совсем плохо, разобьете, на дай Бог. И, если все будет так скверно, как напророчил этот агитатор… Какие счета, какие вещи? Думаю, пароходы будут так переполнены, что вам придется выбросить чемодан в море, или оставить красным, на ваш выбор!
Г о с п о д и н: Чемодан – в море? Ну, уж нет!
П о с е т и т е л и (наперебой): Красным бандам на поживу? Это все, что у меня осталось от прошлого, господа! Ничего не оставим! (потрясают узелками и чемоданчиками).
Г о с п о д и н (рассеянно вертит чашку в руках, вздыхает): Мало ли прекрасных городов на свете? Париж, Берлин, Рио-де-Жанейро… Для начала высадимся где-нибудь в Константинополе, под защитой союзников…
Х о з я и н: А вот поэт Мандельштам, наш завсегдатай, написал:  «Недалеко до Смирны и Багдада, но трудно плыть, а звезды всюду те  же…». (Плюет на полотенце, протирает грязноватый бокал).
Г о с п о д и н: Ну, может, ему и трудно плыть, вашему Мандельштаму,  а я надеюсь устроиться…
Х о з я и н: Господин Мандельштам уже устроился…  Беднягу арестовали. Он сейчас в контрразведке!
Г о с п о д и н: Бог мой? За что? (роняет на пол чашку, разбивает). Ой, простите…
Х о з я и н (собирая осколки): Ну вот, я же говорил, оставьте посуду – доигрались! И Мандельштам тоже доигрался… в бесстрашие! Он – еврей, а к евреям у нынешних властей отношение подозрительное… В каждом втором видят красного агента. Это во-первых… Я предупреждал – не бейте посуду! Запишу вам в счет.
Г о с п о д и н: Осколки крупные, еще можно склеить…
Х о з я и н: Не больше шансов, чем собрать единую и неделимую Российскую империю…. Вдребезги! А, во-вторых, Осип Эмильевич взял редкую книгу у поэта Волошина и не вернул… А господина Волошина очень ценят белые власти…  (в сторону, тихо)  Его, впрочем, и красные власти ценили!
Г о с п о д и н: Как же он успевает служить двум богам?
Х о з я и н: А он, видите ли, и за тех, и за других молится. Так и написал: «И всеми силами своими молюсь за тех и за других!».
Г о с п о д и н: Надо же… Какие гениальные бывают люди! Всюду успевают…
(Входит Мандельштам: небритый, в потертом пиджаке, мятых брюках. На плече – холщовая солдатская сухарная сумка)
Х о з я и н: Осип Эмильевич! Какая радость! Вас отпустили? (Обнимает его).
Д р у г и е   п о с е т и т е л и (наперебой): Какая радость! Осип, расскажи! Тебя били?
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: Ну, хоть кого-то отпустили наши белые защитники! (наигрывает марш Дроздовцев).
М а н д е л ь ш т а м: Хм, я, собственно…
Х о з я и н (испуганно): Что? Вы… сбежали из контрразведки?
Д а м а  у  ф о р т е п и а н о (заинтригованно): Как вам это удалось? Бежать?
М а н д е л ь ш т а м: Оттуда не сбежишь! Выпустили, слава Богу! Я, собственно, есть хочу, господа!
Х о з я и н: Сейчас, сейчас, соберу вам свеженьких мидий, дорогай наш Давид, вырвавшийся из лап Голиафа! А вы пока рассказывайте, рассказывайте…
М а н д е л ь ш т а м: Обрыдли мне ваши мидии, но… давайте, делать нечего! Княгиня Майечка Кудашева, в девичестве – Кювилье, постаралась. Написала прошение лично господину Врангелю. Что я – не красный агент, а поэт. И далек от политики. И что книгу Волошину… Этому дачевладельцу! Непременно верну…
Х о з я и н: Позвольте, господин Мандельштам, Волошин – прекрасный поэт, а не дачевладелец.
М а н д е л ь ш т а м: Если бы он был поэт, то не пожалел бы книгу, даже редкую, соратнику по поэтическому цеху! Нет, господа, он – меркантильный дачевладелец! (подсаживается за столик к господину, кричит хозяину) несите ж ваших морских гадов, умоляю! В контрразведке одна баланда с рыбьей чешуей была…
Х о з я и н (подает на стол): Извольте!
Г о с п о д и н   и   М а н д е л ь ш т а м (хором): Это что?
Х о з я и н: Те самые мидии! В собственном соку! И под солью! Пока доблестная армия Врангеля защищает Перекоп, соль у нас, слава Богу, есть! (Трясет солонкой над блюдом мидий). А вот поперчить, увы, нечем… У нас еще и кофей имеется – по-турецки!
М а н д е л ь ш т а м: Гадость какая. Скажите, вы серьезно считаете, что за это… кушанье вам станут платить?
Х о з я и н: Кстати, Осип Эмильевич, сами понимаете, не взыщите, у нас с вами разговор кабатчика с поэтом – чем платить будете?
М а н д е л ь ш т а м: Меня в контрразведке дочиста обобрали! Расплачусь, как обычно, стихами! Почитаю из нового, если публика пожелает…
Г о с п о д и н: Пожелаем! Непременно! И мне давайте мидии и кофе! А, позвольте поинтересоваться, что за книгу вы не вернули поэту Волошину?
М а н д е л ь ш т а м: Редкое издание «Божественной комедии» Данте. Старинное… Ну, посудите сами, зачем Волошину Данте? (уплетает мидии).
Х о з я и н: Как зачем? Он же – поэт?
М а н д е л ь ш т а м: Он – алчный дачевладелец! Поэт просто подарил бы мне эту книгу! Вот, взгляните, господа! (отрывается от мидий, хлопает себя по карманам пиджака, потом достает редкое издание Данте, показывает всем присутствующим).
Х о з я и н: И как это у вас книгу не отобрали… В контрразведке…
М а н д е л ь ш т а м: А там я сказал – том талмуда, надобен мне для духовных целей. Перелистали, переплет ощупали, читать не интересовались. Оставили. Книга и книга…
О д и н   из   п о с е т и т е л е й: Как духовно оскудело наше офицерство! Раньше, бывало, юнкерами Бодлера, Мюссе в подлинниках почитывали… А нынче…
М а н д е л ь ш т а м: И хорошо, что оскудело. А то остался бы я без книги.
Г о с п о д и н: Не скажите, что оскудело… У меня давеча один хорунжий издание французской порнографии – извините, дамы – на новую черкеску выменял… Кстати, не интересуетесь приобресть? С газырями! Нет? Ну-ну… (уныло ковыряет вилкой мидии).
(Мандельштам раскрывает книгу, тщательно разглаживает странички, вдыхает их запах, потом прячет книгу в карман пиджака)
М а н д е л ь ш т а м: А мидии – ничего… Вкусные. Остренькие такие. Можно вообразить даже, что это устрицы. Как это у Ахматовой: «Свежо  и остро пахли морем…».
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: (подхватывая): «На блюде устрицы во льду…».
Г о с п о д и н: А я, милостивые господа, не могу мидии устрицами называть. Воображение бедновато!
Х о з я и н: Не капризничайте, милый мой. Вот придут красные, и этого не станет.
Г о с п о д и н: Вот я и спрашиваю: когда же мы отплывем?
(Все молчат. Дама наигрывает на фортепиано грустную мелодию)
М а н д е л ь ш т а м: А знаете, господа, в Киеве есть кафе литературное. Называется – ХЛАМ. У вас – ФЛАК, у них – ХЛАМ!
Г о с п о д и н: Это почему же – ХЛАМ?…
М а н д е л ь ш т а м: Художники, литераторы, артисты, музыканты… Получается – ХЛАМ.
О д и н   и з   п о с е т и т е л е й: Остроумно, ничего не скажешь. Все мы, господа, просто рухлядь. С точки зрения обывателей. Оскорбительно, знаете ли…
М а н д е л ь ш т а м: Ничего тут нет оскорбительного, Хлам так Хлам. Так вот, читал я в этом ХЛАМе стихи. И мне за стихи банку варенья подарили! Огромную, десять фунтов!
(Вскакивает из-за столика и жестами показывает посетителям воображаемую банку)
Г о с п о д и н  (облизываясь): А варенье-то какое было?
М а н д е л ь ш т а м: Вишневое! Я в Киеве княжил!
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: Теперь в Киеве – красные…
Г о с п о д и н: И здесь будут, это только вопрос времени! Непременно, непременно надо назначить дату эвакуации!
Входит Майя Кудашева.
М а й я: Господа, давеча вы жаловались на духовное оскудение офицерства… Но мы-то, люди искусства – почему мы только о красных да о еде? Давайте почитаем стихи! Мандельштамчик, почитаете?
(Подходит к нему со спины, обнимает, гладит по волосам).
М а н д е л ь ш т а м (перехватывает ее руку и целует): Охотно, Майечка… Для моей спасительницы!
П о с е т и т е л и (наперебой): Извольте! Просим! Почитай, Осип!
М а н д е л ь ш т а м (взбирается на небольшую эстраду, начинает): Золотистого меда струя из бутылки текла…
Г о с п о д и н (всхлипывая): Меда… Золотистого! Я такую партию меда однажды сторговал в Бессарабии… Как давно это было, как прекрасно!
М а й я: Не мешайте, господа! Продолжайте, Мандельштамчик.
(Дама наигрывает на фортепиано ноктюрн Шопена)
М а н д е л ь ш т а м:
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем,— и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки,— идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке:
В каменистой Тавриде наука Эллады — и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала,
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена,—
Не Елена — другая — как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны.
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
(Общие аплодисменты, крики «Браво!»)
М а й я: Осенька, ты – гений! Только варенья у меня нет… Могу в искупление дать облобызать тебе свою ручку!
М а н д е л ь ш т а м (спускается с эстрады, целует Майе руку): Ваши пальцы и по сей день сохранили аромат меда… Меда былой эпохи, которой мы сейчас наблюдаем прощальный след!
(Входит офицер Крымской армии: только что с позиций на Перекопе, обожжен зноем,  шинель – рваная и грязная, сапоги – пыльные, старые. Давно не брился, лицо землистого цвета, усы висят. Голоден, устал, зол. С трудом видно, что еще очень молод. Садится, точнее – падает на стул. Потом, что есть силы, ударяет кулаком по столу, надсадно кричит)
О ф и ц е р: Эй, человек! Жрать, скорее жрать! И выпить! Неси, все что есть, живо…
Х о з я и н: Опомнитесь, господин штабс-капитан, что за выражения? Здесь же дамы!
¬(Офицер оглядывает зал и только сейчас замечает Майю Кудашеву рядом с Мандельштамом, даму в шубке у фортепиано и других посетительниц)
О ф и ц е р: Простите великодушно, сударыни! Не заметил, что-то фокусировка прицела никак не наводится… Только утром с позиций… Халдей, не стой! Подавай живее, вина, водки, и мяса пожевать.
Х о з я и н: Нет у нас ни вина, ни водочки, ни мяса…
О ф и ц е р: Ответ не верный, господин прощелыга. Вот деньги (достает мятую пачку разноцветных купюр), чтоб тотчас на этом столе появилось и жрать, и выпить!
Х о з я и н: А все равно нету ничего, и не суйте мне ваш папифакс, штабс-капитан! Во всем Крыму сейчас хорошей бараньей тушки не найдешь! Но, как сообщает пресса, туши и полутуши мяса в количестве стольких то тысяч недавно отправлены для довольствования наших доблестных защитников на Перекопе. Вот, извольте! (протягивает офицеру газету). Может вы нас, несчастных обывателей, угостите мясцом из вашего обильного питания?
О ф и ц е р (не вставая из-за столика, выбивает у хозяина газету из рук): Туши, полутуши! Мерзость… Мы на позициях сухарями все зубы сточили! Интенданты, сволочи, воруют… А мы там змей ловим, едим, ежей едим…
(Мандельштам отрывается от мидий и с интересом смотрит на офицера)
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: Вы взрезаете несчастным ежикам брюхо, потрошите, жарите и… Какой ужас!
Офицер: Разрешите без подробностей, сударыня. Это один наш товарищ придумал ежей ловить, поручик пулеметной команды, Эфрон Сергей…
М а н д е л ь ш т а м: Какой Эфрон? Сергей Яковлевич? Муж поэтессы Марины Ивановны Цветаевой?
О ф и ц е р: Уж не сомневайтесь, Эфрон про свой брак всем раззвонил. А Марину Ивановну мы уважаем. Она о нас, о нашей борьбе, так написала… От сердца! Вот, чудом дошло с оказией из красной Москвы… (Достает из кармана гимнастерки помятый и грязный листок, благоговейно расправляет его) Я вам сейчас прочитаю… Не «ананасы в шампанском», не «незнакомка», а наша правда белой войны.
М а н д е л ь ш т а м: Читайте, штабс-капитан! Прошу! Для меня голос Марины Ивановны, долетевший сюда, особенно ценен!
(Посетители со слабым, но искренним оживлением образуют заинтересованный кружок. Офицер, не вставая со стула, усталым хриплым голосом читает)
О ф и ц е р:
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу — грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое — в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Старого мира — последний сон:
Молодость — Доблесть — Вандея — Дон.
Общее молчание.
М а н д е л ь ш т а м: Прекрасно, хоть и несколько романтично. И трагично. Узнаю Марину…
О ф и ц е р: Вы с ней знакомы?
М а н д е л ь ш т а м: Имею честь… Мы были близкими друзьями. Но какое это сейчас имеет значение?
М а й я: Она жила здесь – и в Феодосии, и в Коктебеле. Стихи на вечерах читала… Славные были времена!
О ф и ц е р: Так вот, передайте ей, если еще увидите в мире живых, что я ее стихи здесь носил… (стучит себя по груди, мучительно стонет и кашляет кровью в рукав шинели).
М а й я (участливо): Штабс-капитан, у вас кровь…. Вы больны?
О ф и ц е р: Простите, Бога ради, пустое… Утром большевицкий осколок цапанул. Слегка. Я, собственно, в госпиталь отпросился, доктор у меня есть знакомый, еще с германской войны… (Голос его срывается, он роняет голову на стол, бормочет) Сколько  толком не спал, с ног валюсь… Зашел, понимаешь, рюмку выпить… Заведение… Не пожрать, не попить…
Х о з я и н (с сочувствием): Господин штабс-капитан, быть может, проводить вас до госпиталя? Коли вы ранены?
О ф и ц е р (сонно): Иди ты… Пустое, царапина… Сейчас отдохну, сам пойду. Спать хоть дай, если пить нету, халдей…
Засыпает.
М а й я (подходит к офицеру, наклоняется над ним): Да он заснул, бедненький!
М а н д е л ь ш т а м: Господа, давайте устроим его на диван… Устал человек до предела, и ранен, к тому же. (К хозяину): Вот же у вас диван стоит в углу, кожаный!
Г о с п о д и н: И вы говорите, что они, такие заморенные, удержат Перекоп от всех армий Троцкого? Таки-нет!
О ф и ц е р (сквозь сон): Таки-да!
М а н д е л ь ш т а м: Давайте перенесем его, господа!
Мандельштам и хозяин берут офицера под руки и перетаскивают на диван.
М а й я (к даме у фортепиано): Одолжите нам на время вашу шубку, мы его укроем…
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: Извольте! Я, конечно, не смогу соперничать в спартанском духе с Мариной Ивановной Цветаевой... Но для наших защитников мне ничего не жалко! Даже этого манто… Только, умоляю, не на сапоги, испачкаете!!
(Дает Майе шубку, та укрывает офицера, гладит его по волосам, по щетине)
М а й я: Спите, отдыхайте, вы здесь среди друзей!
М а н д е л ь ш т а м: Майечка, я стану ревновать!
М а й я: Мандельштамчик, не дуйся… Бедные они, оборванные… Ты только взгляни на его сапоги!
М а н д е л ь ш т а м: Мои ботинки – не лучше…
М а й я: Но он – на позициях!
М а н д е л ь ш т а м: А я только что из подвала их контрразведки!
М а й я: Но не он же тебя туда засадил! Да и отпустили тебя…
М а н д е л ь ш т а м: Отпустили… Белые герои, видите ли! Красные не отпустили бы, наверное… Хотя, кто знает?
(Дама у фортепиано, тихо, наигрывает и поет «Казачью колыбельную» Лермонтова - «Спи, младенец мой прекрасный…»)
Г о с п о д и н: Ничего себе – младенец!
М а й я: Мой муж Сережа, офицер Добровольческой армии, тоже на позициях, на Кавказе… И я давно не получала от него писем. Даже не знаю, жив ли он… Все они – как дети. Бедные отчаянные мальчики. Рыцари. Вы тут сидите – с чемоданами и узелками, а они – сражаются!
Г о с п о д и н: Только будет ли из этого толк? Не лучше ли отплыть?
О д и н   и з   п о с е т и т е л е й: А как же Россия?
М а н д е л ь ш т а м: А России, может, и не будет вовсе. Россия закончится в Крыму. «Где обрывается Россия над морем черным и глухим…».
Г о с п о д и н: Вам легко говорить, господин инородец!
М а н д е л ь ш т а м: Ну, скажите еще, что евреи Россию продали. Евреи и в Белой армии воюют. Да будет вам известно, в Ледяном походе Добровольческой армии  участвовали до сотни офицеров и юнкеров с еврейской кровью под русскими мундирами!
Х о з я и н: Вот, например, господин Эфрон, который про ежей ловко придумал…  Говорят, его дед раввином был, а мать – из княжеского рода Дурново.
О ф и ц е р (сквозь сон): Отставить еврейский вопрос, господа шпаки… Спать не даете, пить не даете, расстрелял бы… И что это за бабий салоп? (сбрасывает шубку на пол, Дама бросается обиженно ее поднимать)
М а н д е л ь ш т а м (радостно): Как же я забыл! Вот растяпа! У меня же есть фляга с вином! (достает из сумки стеклянную флягу с красным вином).
Х о з я и н (потрясенно): И вы будете говорить, что вы только сейчас о ней вспомнили?
М а н д е л ь ш т а м: Видите ли, для меня опьянение никогда не было таким фетишем, как, например, для нашего спящего героя, вот и вылетело из головы… Должно быть, от радости встречи с вами, Майечка (вновь целует Майе руку).
М а й я: Не хочешь ли ты сказать, Мандельштамчик, что в контрразведке вино тебе дали на прощанье?!
М а н д е л ь ш т а м: Там даже не извинились. Но я в городе, перед тем, как зайти к вам, брата Сашку встретил. А мы с ним на винограднике работали. Вот он мне и дал – подкрепиться после лишений!
Г о с п о д и н (к хозяину): А вы говорите, что в Крыму нет вина!
Х о з я и н: У татар, может, и есть. Только татары вино прячут. А то реквизируют – для нужд военных, следом за таинственно исчезнувшим мясом...
М а н д е л ь ш т а м: Господа, кстати о нуждах военных – будите человека, обрадуем его!
О ф и ц е р (внезапно просыпается, садится на диване): Я и так пробудился! Ну, господин близкий друг Марины Цветаевой, я бы вас обнял, если б вы не были таким растяпой – ну как это можно было забыть?!
М а н д е л ь ш т а м: Не переживайте, я утешусь в объятиях дам… Я сейчас разолью, господа! Давайте бокалы!
Х о з я и н: Сию минуту… Не взыщите, кому не хватит античных фиалов – по чашкам разолью!
М а й я: Я жертвую свою порцию в пользу доблестной Добровольческой армии!
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: И я! И я!
О ф и ц е р (пытаясь быть галантным): Благодарю, медам! А Добровольческой армии более не существует, нас еще после эвакуации из Новороссийска переформировали в Добровольческий корпус…
М а й я: Все равно! Вы для меня останетесь Добровольческой армией всегда! И в истории…
О ф и ц е р: В историю бы пока не хотелось… Мы еще побарахтаемся! Эй, халдей, разливай!
(Хозяин расставляет по столу бокалы, чашки и кружки. Затем торжественно, как будто священнодействуя, разливает по чашкам вино)
М а н д е л ь ш т а м: Нектар и амброзия… (Потом вдруг останавливается и говорит, вспоминая). В «Бродячей собаке» я, бывало, ликером рояльные клавиши поливал… А теперь каплю вина напрасно пролить боюсь…
О ф и ц е р: Ну, господа, за что пить будем?
Х о з я и н: За победу нашей славной белой армии, конечно!
О ф и ц е р (пьет залпом): Тост хороший… Если не издевательство, конечно.
Х о з я и н: Вы что это, не верите в собственную победу?
Г о с п о д и н (в сторону): Куда им в победу верить, они там, на Перекопе, ежей ловят…
О ф и ц е р (серьезно): Победа – слишком поэтическая материя. Мы, военные, привыкли судить иными категориями. Вам они безынтересны…
М а н д е л ь ш т а м: Отнюдь. Я бы послушал с интересом.
О ф и ц е р: Может, предпочтете лучше посмотреть? В армию записаться еще не поздно, как и многим из вас, господа. (Мандельштаму) Вы бы там прижились…
М а н д е л ь ш т а м: В четырнадцатом году я думал так же, когда пытался поступить добровольцем. Не удалось… Теперь я не стану участвовать в этом безумии по иным соображениям, которые вам также безынтересны.
О ф и ц е р: Признаюсь, да, это ваш выбор. Но за вино спасибо. Могли бы подружиться с вами в иных обстоятельствах…
М а н д е л ь ш т а м: Несомненно (протягивает офицеру руку, рукопожатие). Если Бог или судьба еще приведут наши пути с Мариной Цветаевой на общий перекресток, я обязательно расскажу ей о вас… Простите, не имею чести знать имени.
О ф и ц е р: Для рассказа оно не понадобится. Благодарю за приятное знакомство, дамы и господа. Что ж, пойду я, пожалуй… В госпиталь, осколок вырезать. Мне же потом снова на позиции. (Подходит к двери, оборачивается, горько усмехается) Или в историю, а?
(Уходит. Майя Кудасова тихонько крестит его вслед, дама у фортепьяно обиженно отряхивает шубку, Мандельштам изо всех сил делает вид, что ему все равно. Повисает тягостное молчание)
О д и н   из   п о с е т и т е л е й: Так мы будем пить, господа? Никто, кроме этого штабс-капитана, еще не притронулся к своему вину…
Х о з я и н: Да, но за что? Мой тост пришелся не ко двору.
Г о с п о д и н: У меня, у меня есть тост! За присутствующих здесь дам! За дам, господа!!
М а й я: Ах, стоит ли…
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: Конечно же стоит! Прошу вас, господа!
(Все чокаются, возглашают здравницу дамам, пьют.
Входит Макс Волошин, в странно одеянии, напоминающем хитон, с венком из горных трав на голове)
М а н д е л ь ш т а м (ехидно): А, дачевладелец… Не ожидали, наверное, увидеть меня среди живых? Ну, здравствуйте!
В о л о ш и н (без тени ответного ехидства): Здравствуйте, поэт!
М а н д е л ь ш т а м: Только Данте я вам не отдам!
В о л о ш и н: А я и не прошу! Знаю, что не отдадите!
Г о с п о д и н: И вино мы уже выпили!
В о л о ш и н: Сегодня я обойдусь без даров Диониса…
Х о з я и н: И слава богу виноделия! Все равно его даров уже не осталось!
В о л о ш и н: Подсесть к вам за столик позволите?
М а н д е л ь ш т а м: Извольте, господин дачевладелец! Так и быть, прощаю, раз уж меня не расстреляли, а Данте, как я понимаю, вы даете в качестве утешительного приза.
Г о с п о д и н (подходит к хозяину, шепчет ему на ухо): Это тот самый ловкий господин, который служит и белым, и красным?…
Х о з я и н (назидательно, с тенью иронии): Он им не служит, он за них молится. За тех и за других…
Г о с п о д и н: А… Хорошо, что доброволец ушел, он бы не понял!
М а н д е л ь ш т а м (услышав их последние реплики): Касательно красных, господа… Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит.
В о л о ш и н: Ошибаетесь, господа! И с пушкинским юродивым могу поспорить. Молиться надо за всех. А заблудшие души требуют особенной молитвы … (подсаживается за столик).
О д и н   и з   п о с е т и т е л е й: Свинца они требуют! После всего, что они понаделали по России!
В о л о ш и н: Во-первых, давайте глядеть правде в глаза, «понаделали», как изволили выразиться вы, не одни красные… А во-вторых, Христос учил прощать.
Г о с п о д и н: Верно-то оно верно, только если красных пустить сюда и простить, они никого не помилуют! Всех нас к стенке поставят!
Х о з я и н (вмешиваясь в разговор): А правда, господин Волошин, что у вас в доме есть потайная комната, где вы прятали одних от других… А других – от первых?
В о л о ш и н (спокойно): Все – сплетни!
О д и н   и з   п о с е т и т е л е й (внезапно зверея): Как - прятал и тех, и других? Он что – красный агент?!
М а й я: Успокойтесь, сударь. Максик – не красный агент. Он – поэт.
В о л о ш и н: В первую очередь – я скромный слуга правды. Нет в этом печальном мире ни одной великой религии, ни одной философской концепции, ни одной подлинной поэтической школы, которая не ставила бы любовь и доброту выше злобы и сиюминутной ненависти. Это было, есть и будет во все времена! А злоба будет облетать, как плевела…
О д и н   и з   п о с е т и т е л е й (напрашиваясь на ссору): Ну и кабак у вас здесь! То большевицкий агитатор, то дохлый вояка с Перекопа, а сейчас – этот, дачи своей ради юродивый!
М а й я (пытаясь перевести разговор на другую тему): Господа, а Максик по руке гадать умеет! Давайте узнаем, что с нами будет?
Г о с п о д и н (оживляясь): Да, вот вы-то мне и нужны! Когда мы отплывем?!?! (сует свою ладонь под нос Волошину).
В о л о ш и н (отодвигает его ладонь, даже  не заглядывая в нее): Вы очень скоро отплывете, уверяю вас! И даже преуспеете за границей. Собственное дело откроете, возможно, или в прессе... Там, где надо ловчить, милейший.
Г о с п о д и н: Ах, как славно! Но все же хотелось бы знать, когда именно мы отплывем…
В о л о ш и н: Зачем вам знать?
Г о с п о д и н: Как зачем? Чтобы подготовиться!
В о л о ш и н: Если я назову точную дату, друзья нашего Осипа Эмильевича из контрразведки сочтут, что я – красный агент!
Г о с п о д и н: Все проще. Даже вы не знаете. Интересничаете тут… (отсаживается от Волошина).
М а н д е л ь ш т а м: Коли у нас сегодня сеанс хиромантии… Дамы, надеюсь, я правильно понят? А со мной что будет, мой малоуважаемый дачевладелец? (Протягивает через столик, к Волошину, свою ладонь)
В о л о ш и н (смотрит в нее, потом отодвигает): У вас очень длинный язык, Осип Эмильевич.
М а н д е л ь ш т а м: Разве это недостаток для поэта?
В о л о ш и н: Бесспорно, достоинство… Только…
М а н д е л ь ш т а м: Что – только?
В о л о ш и н: Только вы не отплывете. Вы останетесь в России. Но лучше бы вы отплыли. Здесь вы плохо кончите.
М а н д е л ь ш т а м: Так и знал, и ничуть не жалко. А вы – хорошо? Надеетесь сто лет прожить? Под красными, зелеными, золотопогонными, хазарским игом – на своей уютной дачке?
В о л о ш и н: Не грубите, Осип Эмильевич, вам это не к лицу. Вы не хуже меня знаете, что я умру рано. От астмы. Я и сейчас уже задыхаюсь. А дом у меня отберут.
Г о с п о д и н: Тогда вам тоже надо срочно отплыть, чтобы избежать этой ужасной участи! Так и быть, я буду вашим импресарио!
В о л о ш и н: Увольте! Нет, господа, я остаюсь в России.
О д и н   из   п о с е т и т е л е й (издевательски): В красной России?
В о л о ш и н: В любой. А вам, сударь, настоятельно советую отплыть. Или хотя бы выбросить из багажа полковничьи погоны и ордена, которые вы недавно столь храбро сняли. Тех офицеров, которые останутся, большевики будут топить в баржах. Всех. Скопом.
М а й я (в ужасе): Боже, какое зверство!
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о (с горькой усмешкой): В Севастополе топили с камнем на шее. Поодиночке. И моего… Моего… Тоже… (закрывает лицо руками, рыдает, никто не обращает на это внимания)
В о л о ш и н (выходит из-за стола в центр зала. Говорит, обращаясь ко всем, как древний пророк): Духи стихий вышли на свободу. Как джинны из бутылки. Наше будущее печально, господа. Будет кровь. Много крови. Еще больше, чем сейчас. И пока духи не насытятся кровью, пока земля не пропитается ею, не закончатся эти ужасные времена. Поэтому я и молюсь, чтобы остановить братоубийство. Но мне не вернуть духов стихий обратно, в их прежнее обиталище. Мы сами выпустили их на свет. И теперь они смеются над нами! Истерически хохочут над нашей глупостью!
М а н д е л ь ш т а м: Господь дал человеку свободу. Даже во зле!
В о л о ш и н: А мы здесь, в России, выпустили на свободу духов стихий. И пока они не насытятся…
Х о з я и н (мрачно): Боги тоже жаждут…
М а н д е л ь ш т а м: Не боги, а духи… Бесы. В «Бродячей собаке» это однажды уже предсказывал другой пророк. Распутин.
М а й я (решившись, бросается к Волошину): Максик, миленький, скажи, жив ли мой Сережа?
В о л о ш и н: Я не знаю, Майечка, жив ли он. Только я и раньше видел у тебя на руке два брака. Две линии. И второй брак – не в России.
Г о с п о д и н (обрадовано): Княгиня отплывет вместе с нами!
В о л о ш и н: И отплывет, и не отплывет…
Г о с п о д и н: Как это? Или отплывать, или нет!
В о л о ш и н (подходит к Майе, берет ее ладонь, внимательно вглядывается в линии): Россия… Франция… Не знаю. Два брака, две судьбы!
М а й я: Я знаю, я верю, Сережа будет жив, он пройдет через все сражения и отступления! Значит, мы с ним расстанемся… Но почему?!
В о л о ш и н (мягко): Не знаю, Майечка. Это между вами и ним. (усаживает ее обратно за столик)
Х о з я и н: А я?
В о л о ш и н: Вы останетесь в Феодосии. И вскоре станете заведующим в столовой общественного питания.
Х о з я и н: Столовой чего?!
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о (переставая плакать): Фи, как некрасиво звучит…
В о л о ш и н: Ничем не могу помочь. В России скоро не станет красивых названий. Знали бы вы, мадам, как будет называться в одном из новых учреждений ваша должность…
О д и н   и з   п о с е т и т е л е й (доставая из саквояжа и завязывая в узелок офицерские регалии): Так значит, я не ошибся – все было зря? Столько лет войны, столько смертей – и напрасно? Не спасем Россию?
В о л о ш и н: А вы спрашивали у нее, хочет ли она спасаться? У нас тут все перемешано: в каждом Стеньке – святой Серафим, и в каждом Серафиме – Стенька Разин!
Г о с п о д и н: Поэтому всем, за исключением Разиных и Серафимов, надобно немедленно отплыть!
В о л о ш и н: Или принять все, что суждено России…
Г о с п о д и н: Нет, это уж увольте, это без меня… Я без предпринимательства здесь погибну, чекистам даже не придется тратить на меня пулю!
М а н д е л ь ш т а м: Где обрывается Россия, над морем черным и глухим…
Г о с п о д и н: Что и где обрывается? Фронт прорван?!
М а н д е л ь ш т а м (рассеянно): Ничего… Пока ничего… Потом – все!
В о л о ш и н: Прощайте, господа, не буду я больше предсказывать. Хватит вам и без меня тоски. Пойдем, Майечка, здесь тебе не место!
М а й я: Пойдем, Максик (уходит под руку с Волошиным).
М а н д е л ь ш т а м (вслед, сквозь зубы): Вот змея!
Г о с п о д и н: Ну вот, наговорил, напророчил, перепугал всех, да еще увел из общества самую красивую даму! А сказать, когда точно мы отплывем, не смог!
М а н д е л ь ш т а м: Да скоро, скоро вы уплывете, успокойтесь. И скатертью дорожка! А я – решено – останусь. И будь что будет, мне еще столько надо здесь успеть!
Г о с п о д и н: Да, вам легко говорить, вас с вашей фамилией точно сделают каким-нибудь комиссаром! А я – честный человек, меня в Одессе все коммерческое сообщество знало! Все, я побежал собираться! Столько дел… (Выбегает).
Х о з я и н (задумчиво): Значит, столовая общественного питания… Надо же, как мерзко звучит! (роняет на пол кружку, она разбивается вдребезги).
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о (задумчиво перебирая клавиши): Уехать – остаться… Остаться – уехать… Ах, если бы в нас было чуть больше твердости, чуть меньше этого благородного легкомыслия... (вскидывается на дальний протяжный звук): Вы слышите, господа, пароходная сирена?
Х о з я и н (обреченно глядя на осколки): Где? Ничего я не слышу!
М а н д е л ь ш т а м: И я и слышать не желаю!
Д а м а   у   ф о р т е п и а н о: А я так прекрасно слышу! Прощайте, господа, пойду делать маникюр, он пригодится мне и там, и здесь! (уходит).
(Посетители кабаре медленно расходятся. Темнота.
Вдали звучит пароходная сирена.
Мандельштам, один, в луче, читает стихотворение «За высокую доблесть грядущих веков»)
М а н д е л ь ш т а м:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звёзды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Опять звук пароходной сирены.
(Звучит песня на слова Туроверова «Уходили мы из Крыма». Потом колокольный перезвон. Занавес)

Октябрь 2019 – май 2020.
Светлой и вечной памяти Елены Раскиной посвящаю.
М.