И склонились ромашки повинно...

Сын стоял у могилы солдата.
Весь израненный сердцем. Седой.
А отец его так и остался
В сорок первом. Навек молодой.
Он не видел рождения сына,
Вёл с фашизмом смертельнейший бой.
Защищал он улыбку сынишки
И покой над его головой.
Всё гремело, звенело, свистело.
Дым и копоть смешались с землёй.
По-пластунски, бросками и маршем,
По дороге он шёл фронтовой.
В гимнастёрке, пропахшей боями,
Фотографию сына хранил,
Огрубевшими в битвах руками
Прижимал. И под сердцем носил.
И в затишье шептал заклинаньем:
"Кроха, крошка, сыночек, расти...!"
А за миг, перед смертным прощаньем,
Прокричал, прохрипел:"Доживи!"
За меня, за расстрелянных, павших,
И убитых в сраженьях, в боях.
За растерзанных, непокорённых,
И сожжённых в горящих печах.
Сын стоял у могилы солдата.
И незримо с ним вёл диалог.
Но впервые назвав его папой,
Он услышал:"Ну, здравствуй, сынок!"
Будто вечность он ждал этой встречи,
Верил в то, что дано увидать.
Но не смог он рвануться навстречу,
Чтоб сынка по-отцовски обнять.
Ветерком, по-весеннему тёплым,
Обласкал. И заплакал дождём.
И склонились ромашки повинно,
Над заросшим травой бугорком.