Не о вирусе, а о реальности

      Безмирность может стать политическим феноменом только если идет от веры, что мир должен погибнуть; где господствует эта вера, там разумеется почти неизбежно чтобы безмирность в той или иной форме овладела политическим пространством.
Это произошло после падения Римской империи и, похоже, нечто подобное могло бы повториться в нашу собственную эпоху, хотя и по совершенно другим причинам, совсем другим образом и главное без утешений новой веры. Ибо христианская аскеза против благ этого мира никоим образом не единственное возможное следствие, какое может быть извлечено из веры, что мир, рукотворное создание человека, так же смертен как и его создатель. Подобная вера способна с равным успехом невероятно взвинтить потребление и расходование всех мирских вещей, интенсивируя все те формы обращения с вещами мира, в которых мир не является как "койнон", как нечто общее всем.
Лишь существование публичного пространства в мире и совершающееся в нем превращение объектов в вещный мир, собирающий и взаимно связующий людей, рассчитано на долгую длительность. Мир, в котором должно быть место для публичности, не может быть учрежден только для одного поколения и планироваться только для живущих; он должен превосходить долготу жизни смертных людей.

     Х. Арендт. О деятельной жизни.


     Не является ли сегодняшняя вирусно-карантинная пандемия как раз той реальной ситуацией "исчезновения мира", которая с одной стороны завершает и замыкает нашу апокалиптическую, всем так хорошо известную формулу "Бог умер, человек умер, мир - на подходе", а с другой позволяет получать дивиденды с интенсификации прямых обменов в таком оголённом агонизирующем мире?
     Мы не переживаем смерть человека, смерть человека давно уже прошла и нами "пережита", не говоря уже о смерти Бога, нет, в непосредственный момент мы переживаем смерть мира. Одну из волн его ощутимого умирания. Мира как публичности, насколько эта публичность ещё жила в нашем мире, мира как соразделённой связности.
     Не случайно люди, насильственно выброшенные в свои частные владения из общего публичного пространства, заговорили о кровно-родственных связях. Этот регресс многие восприняли как прогресс.
     И клоун, который по слову Кьеркегора, сообщил о пожаре в театре, снискал заслуженные аплодисменты за самое "правдоподобное выступление".

    Русская действительность переживает ситуацию как всегда особо.
Пока Европа, столетиями рассказывая о собственном кризисе, умирании и закате, наконец подошла к заветному порогу, русским, как выяснилось и что не удивительно, - оказалось, как всегда, "нечего терять". Здесь лежат корни и нашей странной, необъяснимой невосприимчивости к вирусу - они целиком и полностью метафизичны и публичны и нисколько не определяются какой-то иной физиологией. Мы не болеем не потому что мы крепкие, а потому, что то, что сейчас отмирает - у нас так и не было построено. Наблюдаемый нами вирус - лишь симптом общественной неизлечимой болезни, а противоядие не найдено и не изобретено, даже если вам сообщают об этом, поскольку оно размещается не в пробирке.
    Так под влиянием Европы мы вошли в этот кризис, и так под её влиянием продолжаем якобы в нём оставаться, но на самом деле не удержались и давно уже выскочили оттуда, как пробка из воды.

    Под вопли о свободе и достижениях цивилизации мир накрывается счастливым тузиком, разбрасывая последние конфетти. Если бы здесь был Ницше, он бы сказал - это уже не симтоматика, это уже характерные признаки, ибо лоб смертельно больного покрылся холодным потом, а мы всё нервничаем не о том.
    Что же снова остаётся тогда сказать о нас, о нас, о русских? - Мы уже там, куда они ещё только идут. Раз мир отступает, то мы теперь своеобразно "впереди", как тыловые части обратившихся в бегство былых воинов. Мы впереди, потому что и не знали публичности, не продвинулись дальше "братства" и нам не привыкать, а вот им привыкать - теперь жить ТАК. Вот и обрисовалось новое значение России, в очередной раз, - матушки-собирательницы, первой среди варварских стран, не знающей равных. Туземец может сплясать танец победителя на обломках кораблекрушения завоевателя.

     Отныне даже самолёты не летают, хотя они летают во всякое время, вплоть и включительно - во время войны, но всё происходит в "обыденном порядке". Цивилизованное общество берёт на себя обязательство умирать цивилизованно. Дикари ждут. Они должны произнести ключевую фразу - "час пробил".
Человек выходит из сферы открытой непосредственной выставленности в мир и переходит в "теневое" соотношение с миром - опосредованное, косвенное, виртуальное; как говорится, раньше мотыги и кирка, теперь - интернет и телефон. И не то, чтобы нельзя было выйти, но там куда ты выходишь нет больше "целого мира" - это лишь не осмыслённый поток и натура. Король умер, да здравствует король!