Л. Корнеева. Крымский сонет Адольфа Зиганиди

Помнится, первое же впечатление от личности Адольфа Борисовича Зиганиди (р.1937) было неизгладимым… На каком-то литературном мероприятии в Ялте, где мне довелось быть, он был представлен ведущим как один из самых давних членов ялтинского литературного общества имени А.П.Чехова, как «хороший», но «очень скромный» поэт…Не забыть сам образ поэта, поднявшегося перед публикой в ответ на это представление: в нём, действительно, не было ни горделивой осанки официально чтимого мэтра, ни уверенного «свойского» вида признанного литератора, ни надмирного взгляда мудрого аксакала…А была лишь открытая улыбка и тихое
обаяние чего-то настоящего, но не публичного…Тогда сразу подумалось, что такие излучения могут исходить лишь от внутренней работы души, растущей поэзией. И это первое впечатление подтвердилось стихами, которые, в ответ моей заинтересованности, неожиданно пришли целой книгой – «Запах жизни».
Книга оказалась уникальной: войдя в неё со скупыми сведениями об авторе (родился в Ялте в 1937 году; стихи стал писать с 1998 года (!); член литературного общества им. А.П.Чехова; почитатель венков сонетов *; издано четыре его поэтических книги, эта – последняя), я вышла из неё с конкретным представлением об образе автора, человека и поэта.
Немаловажный факт, что наш герой родился и жил на Морской улице города Ялты в те
благословенные времена, когда на ней «восток солнцеликий» ещё не был закрыт высокоэтажными «пышными строениями», когда город ещё сохранял интимную и самобытную атмосферу старинного приморского городка. Знаменательным для связи с душой поэта видится ещё и его авторский акцент в стихах на самом знаковом ялтинском дереве:
Кружил на Морской платан
Над детством моим ветвями,
И здесь был когда-то сдан
Вступительный в жизнь экзамен.
Вероятно, для нашего героя, как и для многих других ялтинских поэтов, платан на Морской, который «объемлет полнеба», стал местом личностной сборки: ведь
неспроста именно там он сдал «вступительный в жизнь экзамен».
По мере чтения нарастало удивление. В первую очередь тем, что в книге поэта высокого возраста доминируют не абстрактные умозрения и философские наставления, а пробивающаяся сквозь стихи любого содержания молодая душевная непосредственность и восторг перед самой плотью жизни:
У Бога испросив хороший
Денёк в Ай-Петринском лесу,
Гуляю здесь без всякой ноши,
Лишь благодать в душе несу...
………………………………
Чабрец лазурный влез на кочки,
А батыр-чай покрыл откос,
Шиповник распустился сочно,
Льёт ароматы диких роз.
И в шелестеньи серебристом
Берёзок ласковая сень,
Всё тонет в стрекоте и свисте,
Поёт, сверкает, а в росе,
Ещё не высохшей в распадках,
Где травостоя плотный жгут,
Маслят головки в шляпках гладких
На ножках крепеньких бегут…
Пускай течёт неторопливо
в среде благой за часом час,
я здесь восторженно-счастливый
и удивлённый каждый раз...

* Зиганиди Адольф. Запах жизни. – Симферополь, 2009 С.126.

 Электронная библиотека С.А.Луговцева включает семь венков сонетов А.Б.Зиганиди: «Всевышнего на всём лежит
печать», «По сердцу всепрощение», «Двадцать первый век», «Заручник-зодиак», «Заповедник снов», «Весною любви
пробуждается пыл», «Жизнь – это вечности мгновенье»...
.......
Главная тональность этого стихотворения, как и всей книги в целом – жизнерадостность: «Дух юности, в котором нет / Доныне в счастие неверья» («Привязан сердцем к старине…»). И большинство высказываний в ней можно закончить последней фразой приведённого стихотворения: «Я здесь
восторженно-счастливый и удивлённый каждый раз». «Даже «Духовная пассакалья», по
традиционному назначению обязанная быть «торжественно-трагической песнью» о
быстротечности жизни и неминуемости смерти, исполнена у Зиганиди не в минорном ладе: «И не заплакать чтоб от горя, / Я ближним не творю невзгод, / И плещет ласковое море / У ног моих из года в год…».
Помнится, что сразу по прочтении книги встал вопрос, как удавалось А.Б.Зиганиди, поэту по природе, столько лет (ведь только после шестидесятилетнего возраста проявился его поэтический голос) удерживать в себе такую мощную лирическую энергию?.. Но тут же подумалось и другое:
может быть, какие-то силы спасали его от болезней созревания в не столь волнительные для него времена, чтобы уже в зрелом возрасте, в эпоху, взорвавшую его поэтическое существо, вывести его на исповедальный уровень истинной поэзии – сразу глубокими и трогательными стихами. Сам поэт говорит не однажды о позднем просыпании своего дара: «Пришла однажды дамой зрелой, / И
заговорил во мне Пьеро, / Только с головою поседелой…» («К Музе»); «…чувствую сильнее, / Чего лишён в былых годах»; «Теперь и мысль приходит злее, / И поражает иногда» («Проходит череда столетий…»). Нужно думать, с Музой у поэта сложились плодотворные отношения: «И помчались за строкою строки / Сквозь нелепость новых рубежей…» («К музе»); «И вот смиренно жду благую весть, / Взамен утрат, ничем не восполнимых…» (Во власти муз»); «И рад душою старый Агасфер, что
сами по себе сложились строчки, / Сошедшие к нему с небесных сфер» («Попутные уже задули ветры…»). Но однажды поэт всё же проговаривается о заданности своего творческого просыпания и «пожара неостывшего сердца»: «…Это СВЕРХУ наказ…». И как апофеоз осознания себя поэтом – в своей приближённости к высоте жизни, к её горизонту, онтологическую высоту которого на крымском ландшафте обозначил Волошин, – бытийная метафора своей «лодки»,
«подаренной» судьбой:
Я там, где в дымке Карадаг,
В скале – поэта профиль чёткий,
И ближе горизонт на взмах
Весла в подаренной мне лодке. «На смерть поэта»

И нельзя не заметить, как чутко и нескрываемо поэт отдаётся внутреннему движению
прорвавшейся к жизни творческой энергии, как страстно старается означить своим словом по-новому открывшийся мир – как будто стремится компенсировать своё долгое молчание…
Книга «Запах жизни» даёт безошибочное понимание энергетического источника в творчестве её автора:
Потому что наследием улиц
Я пропитан до крика души,
<…>
И подвигнут стезёю неспешной
Крик души наложить на прибой…
Вот пишу, потому что лелею
Старой памятью свой окоём,
Он меня подвигает и греет…

«Захотелось вдруг зовом далёким…»
И содержание книги, в своей основе, – это взволнованные запечатления конкретных
геопоэтических излучений родного окоёма:
…Где сосны цедят солнышко сквозь сито
Пахучей хвои, где стволы окрест,
Где ящерки скользят по серым плитам
И тишиною оглушает лес.
<…> растворяюсь,
Пьянею в этой прелести лесной…
«Шестьдесят лет спустя…»
Уже во всём весны приметы:
Вот выхожу я на крыльцо,
Мне духовитый тёплый ветер
Тотчас разгорячил лицо
И разъерошил мне седины,
И я как будто сам не свой
И чувствую себя единым
С вновь возвратившейся весной…
«В апреле»

Интонации его стихотворений разнообразны: и элегические, и восторженные, и гневные…Но особо хочется сказать об одной. Словно ради баланса своего зрелого самосознания и юного поэтического возраста, Зиганиди взрастил одну особенную (которая стала его фирменной), – дивную по тонкости обертонов интонацию «светлой иронии», которая в его исполнении источает обаяние простоты, искренности, истинного человеческого достоинства: «Былых времён ушли
химеры, / И я на финишной прямой, / И шаг ещё упруг, размерен, / И добрый Ангел надо мной. /Он шепчет сверху мне: “Не майся, / Не гнись под тяжестью грехов, / Не пой мне аллилуйю в трансе, / Займись-ка правкою стихов./ <…> / Твоя душа светла без лести, / Во всех делах царит ажур, / И ты по всем статьям на месте, / О чём я Богу доложу”» («О себе»).
Часто о самом важном поэт говорит именно в этой интонации, а если берётся сказать о чём-то значительном серьёзно, то набирается энергии, чтобы выдохнуть достойный афоризм: «Жизнь – Всевышнего затея, в ней пустых билетов нет». И хоть какие-то стихи поэта остались недоправленными по форме, но ни одно из них не создано в мудрой трезвости. А, как известно, «когда строку диктует чувство», то в
ней дышит что?.. Именно «почвой» и «судьбой» дышит эта искренняя книга ялтинского поэта. Но главным её открытием стал для меня «Сонет», который при первом же чтении, минуя сознание, проник в душу:

         СОНЕТ
Передним планом диорама –
Зелёный колер всех тонов,
И кипарисов, и каштанов,
Заросших наглухо дворов.
Стен эвересты, свалки хлама,
Поленницы гниющих дров,
Лозою дикою упрямо
Прёт виноград со всех углов.
А даль с камзолом Д'Артаньяна
Поспорит синевой небес,
И горной кромки чёткий срез,
И бриза пряного нирвана.
Сижу, гляжу – не нагляжусь,
И мысли дальние – про Русь!

И хоть «Сонет» пришёл в эту книгу как бы случайно, но вошёл в неё органично и законно. Встреча с ним позволила проявиться ещё одному примечательному и волнующему сюжету крымской сонетианы. Чем же так волнует, казалось бы, простое высказывание поэта?..
С первого же чтения в нём нельзя не почувствовать ненарочитый, но трогательный затекст, в котором узнаётся щемящая ностальгическая * тональность. С древнейших времён так звучат сердца тоскующих о родном: о своей деревне, своём городе, своей стране…

*Осмысление глубинного чувства (архетипа) Родины, Большой и Малой, является святой и древней традицией русской поэзии, в новое время получившей благословение нашего национального гения:

Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля без них была б мертва,
как безотрадная пустыня
и как алтарь без Божества
         1830
Достоверностью горнего смысла этого страстного послания своим соотечественникам Пушкин на все времена утвердил духовную природу ностальгии: его слово освящает человеческую верность родному и утверждает это чувство основой личностной идентичности человека (его «самостоянье»).
А крымский бытийный ландшафт издавна утвердился как сила, пробуждающая этот глубокий ментальный слой души человека. В романтические времена, особенно после «Крымских сонетов» Мицкевича (как известно, выросших из энергии тоски по родине и по любимой женщине) именно в Крыму, который в те времена разительно отличался от родных пенатов (и внешне, и внутренне), русские поэты испытывали ностальгию по России, и их ностальгические чувства часто звучали
сонетно… Одно из свидетельств – сонет Николая Берга (1823-1884):

       СТРАННИК
 (Подражание Мицкевичу)

Так, я достиг давно желанной цели:
У ног моих цветущий край земли;
И моря шум, и реют корабли,
Качаясь в волнах, как во колыбели.
Но снятся мне родимые метели…
О, Русь! Леса дремучие твои
Отраднее и слаще сердцу пели,
Чем звонкие Байдара соловьи!
И кажется мне краше и дороже
Немая ширь и глушь моих степей,
Чем пышное цветов душистых ложе:
Там я любил на утре лучших дней,
Там и она…Но снится ли ей то же,
Что снится мне о прошлом и о ней?
Очень достойный сонет, но что ни говори, присутствие всем известного мицкевичского смыслового
фона снижает признательные интонации русского поэта.
Но как самобытны интонации в сонете Зиганиди! Правда, в нём речь идёт о какой-то особой ностальгии: ведь его автор, урождённый крымчанин, не лишён возможности жить на родной земле, любоваться и воспевать её… Войдя в стихотворение, конкретно убеждаемся в этом.
Большая часть сонета (13 строк) является, по существу, живописной поэтической картиной ялтинских созерцаний автора. В катренах – наземная «диорама», исполненная в реалистической традиции: поэт, с любовным чувством, но не идеализируя, наблюдает «зелёное» великолепие
города («кипарисы», «каштаны», «виноград»), замечая при этом и «стен эвересты», и «свалки хлама», и «поленницы гниющих дров». Думается, поэт даёт описание в несколько сниженной тональности (виноград «прёт»; «хлам», «свалка»), чтобы не допустить в своё стихотворение искажающий реалии туристический пафос во взгляде на Крым. Но вот в терцетах взгляд поэта
поднимается над ближним планом и устремляется в «даль». А там: «синева небес» (поэт, вероятно, силой юношеских притяжений души, сравнивает цвет небес с «камзолом Д'Артаньяна»), классически «чёткая» картина гор, «нирвана бриза». Как видим, здесь, ближе к небесам, стиль
изложения поэта меняется на возвышенный. А его возглас «гляжу – не нагляжусь» понимается как признание блаженства от созерцания родного ландшафта, который ценен и дорог поэту не экзотическими приметами (о них нет никаких упоминаний), а тем, что красота места жизни
освоена глубиной души поэта. Потому так многозначительны, но сдержанны все средства описания геопоэтических впечатлений поэта…
И вдруг (но всё же как естественное продолжение достигнутого возвышенного душевного настроя) в этом состоянии блаженства герою являются «мысли дальние – про Русь!»… Пристальный читатель сразу же заметит главную характерную особенность сонетного
высказывания Зиганиди: авторская весть звучит в нём как нечаянное признание о сокровенном. И уже одно это впечатление от сонета может многое сказать о его создателе, и главное: автору ведом прихотливый язык сокровенного, без которого не обойтись, когда из души просится нечто трудноуследимое для сознания, но что живёт внутри, как неизбывная данность, определяющая
весь строй жизни… Стандартные реминисценции и аллюзии для такой данности губительны, а выспренность или декларативность смертельны…Неуместны и формулы чётких номинаций…
Подходит лишь язык поэтической интуиции. И хоть этот язык, по канону малосовместимый с сонетным жанром, но в этом сонете произошло чудо слияния как будто несовместимого…И вот мы одарены неординарным сонетом о какой-то особой ипостаси ностальгии: поэт всецело поглощён своим родным Крымом, но при этом его «мысли дальние» (читай «высокие») «про Русь!» И здесь не уйти от догадки, что эта ключевая строка явилась в сонет не из сознания автора, а из глубинных хранилищ его души. Думается, что распознать многозначность неожиданного
сонетного замка, а значит и сонета, можно лишь в общем контексте книги, в которую он включён.
И мы снова возвращаемся в книгу «Запах жизни». Двигаясь в пространстве разнообразных отражений души автора, невозможно не услышать их ностальгический камертон, исподволь звучащий из многих строк. Живя в украинском Крыму, поэт каким-то глубинным чувством не перестаёт ощущать присутствие «большой страны»: «За горы уплывают облака / С большой страною на свиданье». Поэт как будто ненароком, но настойчиво воссоздаёт узнаваемые образы
той ушедшей «большой страны»: «Вдруг в глазах возникла Рица, / В годы прошлые маня» (кто не помнит чарующее красотой абхазское озеро – обязательный туристический маршрут южного путешествия по нашей бывшей большой стране?); «Пускай Кавказ чужой отныне, пусть, / Но аура его в душе осела» («Апрель 2008»). И даже свою житейскую мудрость, метафорически запечатлённую образом «сверкания седин», поэт мыслит как итог «замирания сердца» от
множества дорог, которые были открыты ему в той большой стране:
…То вижу волжские картины,
То гор кавказских снежный пик,
То слышу мерный рокот трассы
Среди украинских степей,
То шорохи зелёной массы
Кубанских спеющих полей,
То грохот Терека в Дарьяле…
<…>
Ах, сколько сердца замираний:
Подъёмы, спуски, серпантин,
Росы сверканье утром ранним,
И вот…сверкание седин!
«Путь мысли неисповедимый…»
В книге нет каких-то специальных посланий, од, деклараций, посвящённых России, и
большинство высказываний поэта лишь прикасаются к её образу: «Я вновь дорогами плыву, / К берёзке прислоняю ухо»; «А в той душе всё та же Русь, что «нэнька» мне не заменила…» («На смерть поэта»).
 
И лишь изредка, наблюдая картины исторической неправедности, поэт не сдерживает
огорчений: «Хоть перестройка и сгубила / Всё, что собрал Гиперборей» («Попытка, говорят, не пытка…») и вожделений: «Россией я живу / И верю только ей!» («В канун Пасхи»); «Приходит собиратель раз в сто лет, / Я верую в пришествие Мессии / И прячу в тайнике в моём столе / И боль, и ностальгию по России» («Приходит собиратель раз в сто лет…»). Иногда же высказывания поэта
полны откровенным историософским любованием Россией: «От Арктики и до Эвксина /
Вознесена величьем Русь» («Попытка, говорят, не пытка…»); «Но нет такой на свете силы, / Что Русь сумеет покорить» («Свидание с Волгой»); «Россия, как всегда, защитница в беде» («8 августа»). Как видим, поэт всеми возможными силами хранит в себе большое чувство к «большой стране», олицетворением которой для него является Россия. И мы, благодаря внимательно прочитанной книге, опознав мировоззренческие константы поэта и почувствовав характер его поэтических касаний к образу России, воспринимаем в его сонете не только ностальгическую, но и историософскую ауру: поэт не может мыслить свой родной Крым вне связи с Россией: трепетный образ Руси появляется у него тотчас, как только он поднимается от житейского восприятия Крыма к возвышенному. Что это за «мысли дальние – про Русь» в
украинском Крыму, как не призывание исторической праведности?
Здесь вдруг вспоминается о том, что правильный сонет должен сообщать некую истину о бытии парадоксальным движением поэтической мысли. Вероятно, это вспомнилось неспроста, а для того, чтобы понять о сонете Зиганиди очень важное. Конечно, немаловажно, что поэтическая мысль автора движется в формальных рамках внешнего канона (четырёхстопный ямб; рифмовка АвАв АвАв Cdd Cee; нет повторения значимых слов; спондеи и пиррихии оправдываются
авторским стремлением высказаться в разговорной интонации), но главнее то, что сонет блистательно верен канону внутренней формы, ибо находит истину в иерархическом противопоставлении различных планов бытия и сообщает её парадоксальным итогом сонетного замка. Соединяя в тринадцати строках близкие земные и высокие дальние впечатления от крымских созерцаний, поэт вдруг обнажает своё восчувствие высокой российской дали. Другими словами, поэт, созерцая Крым в момент, когда его взгляд настроился на высокую крымскую даль, мыслит Русь, утверждая в своём сознании свыше заданную неотделимость Крыма и России. И
чувство это, как видно из контекста книги, питается верой в промыслительность истории. Без такой веры сонет был бы лишь проявлением мечтательности. Так своим сонетом поэт отзывается высшему смыслу исторической судьбы Крыма – его внутренним духовным узам, незримо связывающим его с Россией. Вот такая особая, историософская, ностальгия жила в душе крымского поэта…
Сегодня, с высоты перемен в истории Крыма и России, можно определённо сказать, что поэт Зиганиди, как и многие другие крымские поэты, не только внёс вклад в осмысление парадоксов истории XX века, но и был участником того внутреннего духовного движения Сопротивления в Крыму, направленного против неправедности истории, ибо своим искренним поэтическим словом приближал общее историческое бытие Крыма и России.Могли ли Высшие Силы не отозваться на такие сокровенные зовы?!