Белые снегири 26 -17-

________________________
11. МЫ ИХ ПОМНИМ
(продолжение)

ПЕТРОВ Юрий Васильевич (1926-2011)
Родился 7 января 1926 года в Ярославской области в деревне Климово, Мышкинского района. Подростком пережил ленинградскую блокаду.
Член Союза писателей России. В 1996 году создал в городе Лобня литературное объединение «Ладога» и руководил им до 2011 года. Выпустил восемь коллективных поэтических сборников «Чайки над Лобней», семь авторских сборников стихов и четыре поэтических буклета. Имел множество публикаций в периодике. Лауреат и дипломант литературных премий и наград.
Скончался 18 июня 2011 года.

БЛОКАДНОЕ ДЕТСТВО
Я родился 7 января 1926 года в деревне Климово Мышкинского района Ярославской области в многодетной семье.
В тридцатых годах семья переехала в посёлок Невдубстрой, под Ленинград. Жили в деревянном бараке до самой войны. В школе учился хорошо, занимался спортом, отлично плавал. Из школьных дисциплин любил физику и литературу. Любили мы ходить в кино, парк.
Началась война. Сразу всё изменилось, немцы подошли к Ленинграду. На наш посёлок, в связи с тем, что в нём находилась 8-я ГЭС, которая обеспечивала электроэнергией значительную часть Ленинграда, начались налёты немецких самолётов. Мы рыли укрытия возле своего барака и прятались там во время налётов авиации. Из укрытий мы видели, как фашистские самолёты на бреющем полёте стреляли по электростанции, а затем, набрав высоту, бомбили. В кабинах низколетящих «мессеров» отлично просматривались зловещие лица немецких стервятников в шлемах. Немцы подходили к посёлку всё ближе и ближе. Мы уже видели их костры с крыши барака. Тогда отец решил увезти семью в Ленинград, где у нас жили родственники. В июле мы переехали к ним, дом находился на Владимирском проспекте.
8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда. В этот день фашисты ворвались в Шлиссельбург и замкнули кольцо вокруг Ленинграда по суше. В этот день был первый массированный налёт на Ленинград. Были сожжены Бадаевские продовольственные склады.
Начались систематические бомбёжки и обстрелы города из дальнобойных орудий. Разрушались дома, памятники культуры, важнейшие коммуникации. Гибли люди. Запасы продовольствия уменьшались с каждым днём. Ввозить их с «большой земли» было практически невозможно. Была введена карточная система. Начался голод. Нас, ребят, которые выглядели покрупнее и покрепче, обучили борьбе с зажигательными бомбами, которые падали на чердаки или крыши домов. Мы их сбрасывали оттуда железными клещами или, подхватив ими, опускали в бочку с водой, которые были на чердаках, иногда закапывали их в песок, также находившийся на чердаке. Мы слышали, как барабанили по крыше осколки рвавшихся зенитных снарядов, которыми стреляли батареи ПВО, защищая небо Ленинграда от прорвавшихся немецких самолётов. Бывали ночи, когда нам по тревоге приходилось спускаться в бомбоубежище до десяти раз и более, пережидая там страшные разрывы тяжёлых фугасных бомб. Лютая зима 1941-1942 года – самое тяжёлое и смертоносное время за весь период ленинградской блокады. Нет тепла, нет света, нет воды, не работает канализация. Ежедневные обстрелы и бомбёжки. И всего 125 граммов хлеба в сутки иждивенцам и служащим. Такое мог выдержать только ленинградец.
Весна 1942 года. Облегчение ленинградцам: солнце, на улице и в домах теплее. В парках и скверах зелень. Её можно употреблять в пищу. Но дистрофия коварна. Она уходит очень медленно, несмотря на прибавку хлебного пайка. Люди, истощённые до предела, продолжают умирать. Оживилась эвакуация по «дороге жизни» по Ладожскому озеру, которое очистилось ото льда. Отец решил наибольшую часть семьи эвакуировать в Ярославскую область, к своей сестре. Мне исполнилось шестнадцать лет, высокий рост не соответствовал телу, скорее оно было похоже на скелет, чем на тело юноши. Я ходил медленно, меня качало. Надо было оформлять эвакоудостоверение на выезд на меня, маму, бабушку и младшего брата. Делать это пришлось мне, так как они чувствовали себя ещё слабее. А старшие сёстры Людмила и Валентина работали на оборонных предприятиях. Отца мы почти не видели: он также работал и неделями не приходил домой. За эвакодокументами я стоял двое суток в очереди. Падал, поднимался, опять падал и опять вставал. Но выстоял. В те минуты я чувствовал в себе какую-то внутреннюю материнскую силу, которая собирала мою волю в непреодолимый сгусток, который поднимал меня каждый раз, когда я падал. И я временами даже гордился тем, что могу бороться и даже побеждать, казалось, непреодолимое.
Однажды, когда мне было пятнадцать лет, в нашу квартиру постучались. Вошла девочка, с ней была женщина. Они просили меня помочь отвезти на кладбище умершую мать девочки. Я не сразу решился на это. Но когда я вгляделся в лицо и глаза девочки, оделся сразу. Взрослая женщина куда-то исчезла, и мы остались вдвоём с одинокой теперь, несчастной девочкой. Я тогда боялся покойников. Но стремление помочь этим беззащитным глазам, полным горя и безысходности, этим невинным тонким ручонкам отогнало весь страх, и мы сделали вдвоём всё, что требовалось: обернули, окоченевшую уже женщину в одеяло, переложили её с кровати на салазки, увязали верёвками и повезли в сорокаградусный мороз на кладбище. Там её просто оставили в числе тысяч других жертв голода. Вернулись домой. Девочка по совету взрослых была устроена санитаркой в военном госпитале. Этот блокадный эпизод, как и другие, которые пришлось пережить, отражён в моём блокадном цикле стихов «Ленинградский реквием».
Мне бы хотелось описать ещё один блокадный эпизод, который характеризует вероломство фашистов и крепость русского духа. Это было ранней весной — 4 апреля 1942 года, в Страстную субботу. Все в нашем большом дворе говорили, что немцы верующие, и на Пасху всё будет спокойно, бомбёжек и обстрелов не будет. Но часов в одиннадцать утра немцы начали такой страшный налёт, какого нам ещё не приходилось пережить. Все жители нашего большого дома спустились в бомбоубежище, которое было наполовину заполнено талой ледяной водой. И мы в течение часа стояли по пояс в этой воде ни живые, ни мёртвые от страха. Многие плакали, стонали, взывали о помощи. Кругом был кромешный ад.
Наш высокий шестиэтажный дом старинной постройки, стоявший отдельно от других, ходил ходуном, и казалось, что он вот-вот рассыплется от тяжелейших бомб, падающих где-то совсем рядом. В эти минуты неимоверного испытания нервов и психики людей моя бабушка Федора Силантьевна, несправедливо раскулаченная в тридцатые годы и оставленная без гроша, молилась за победу нашей страны и за наше воинство, молилась за всех нас, кто стоял вокруг неё в заполненном водой подвале-бомбоубежище. Её лицо было бледным, отрешённым о всего земного, глаза подняты к небу. Она молилась истово Преподобному Серафиму Саровскому, Николаю Чудотворцу, Спасителю. Мы все, глядя на неё, стали спокойнее, надеялись на чудо и спасение. Многие старались прикоснуться к ней, погладить её, как бы поощряя на дальнейшие молитвы. Тяжелейший удар потряс наш дом. Он сильно качнулся в сторону и на несколько секунд замер в этом неустойчивом состоянии, готовый вот-вот рухнуть и рассыпаться. Но какая-то сила удержала его и возвратила назад. Дом остался целым и даже без трещин.
Последний, яростный разрыв.
День захлебнулся тишиною.
Как будто, в воздухе нарыв
созрел и лопнул над Невою.
И понял я: нас защитил,
как на заклание стоящих,
Святой молитвы чистый пыл
души воистину скорбящей.
Это отрывок из моего стихотворения «Айсштосс», что по-немецки означает «Ледяной удар», это операция, с помощью которой немецкие войска хотели уничтожить корабли Балтийского флота, стоящие на Неве. После этого налёта я заметил, что жильцы нашего дома стали относиться к моей бабушке с большим уважением, чем раньше.
Эвакуировались мы по Ладожскому озеру на крупном буксире, под бомбёжкой. К счастью, всё обошлось, бомбы падали где-то рядом, но мы остались живы. Когда добрались до Тихвина и сели в вагон поезда, нас впервые за много месяцев накормили манной кашей со сливочным маслом. Это было счастье, которого никто не ожидал. Во время движения поезда к Ярославлю состав несколько раз бомбили, но и на этот раз всё обошлось без жертв. А когда прибыли в Ярославль и разместились вокруг здания вокзала, на свежем воздухе, объявили тревогу. Был налёт немецких стервятников на город, на его военные объекты. По общему движению народа во время тревоги я заметил, что никто из прибывших не тронулся с места. Что это было: сильная усталость, пренебрежение опасностью или то и другое вместе – не знаю. Уж очень много пришлось пережить нам во время блокадных дней. Наконец, мы добрались до посёлка Заря, где жила моя тётя Анастасия Фёдоровна, родная сестра моего отца. Она нас приняла приветливо и с сочувствием. Я сразу написал письмо в Ленинград моему школьному другу Павлу Фёдорову. Письмо написал в стихах. И следующие письма к нему и к другим моим товарищам я также писал в стихотворной форме. Это им нравилось, а меня поощряло писать стихи. Я продолжал учёбу в средней школе. Через год меня вызвали в военкомат и, увидев моё истощённое дистрофией тело, дали отсрочку от призыва и даже посоветовали поступать в техникум. В Рыбинском авиационном техникуме я учился до конца войны. Осенью 1945 года наша семья вернулась в Ленинград.

               
            ЛИТО «ЛАДОГА» СЕГОДНЯ

ЗЕРЦАЛОВ Владимир
Член литобъединения «Ладога». Член Союза писателей России. Член СЕПИ (Союза европейских писателей и писателей других континентов). Есть публикации в газетах и журналах, коллективных сборниках и альманахах.

ДОВОЕННЫЕ ФОТОГРАФИИ
(перевод с мордовского стих-я Николая Ишуткина)
Вспомнил детские годы, тогда
Часто бабушка мне говорила:
— Видишь светлые, внучек, глаза
Фотографий, что долго хранила?

Это дяди Кузьма и Сергей,
Тот Иван, а вон тот – непоседа,
Коля наш, был он всех веселей.
Без таких не приходит победа.

Говорила с родными она,
Говорила до ночи глубокой.
Каждый вечер, чуть всходит луна,
Выходила встречать одиноко.

Лица дядей всё смотрят на нас
Сквозь простреленных лет паутину.
Подвиг близких нам молодость спас,
Счастье наше в лихую годину.

ЗЕРЦАЛОВ Павел Геннадиевич (1923-1997)
Мой отец, Зерцалов Павел Геннадиевич прошёл всю Великую Отечественную войну с 1941 по 1945 год, был на переднем крае и чудом остался жив. В 1941 он защищал Москву рядовым в лыжном стрелковом батальоне, приданном 71 морской стрелковой бригаде в составе 1-й Ударной армии. В 1945 брал Кёнигсберг лейтенантом, командиром автоматчиков 60 гвардейского танкового полка 8-й гвардейской танковой дивизии. Отец четыре раза был ранен. После войны он служил в Московском округе ПВО и закончил службу в звании инженер-подполковник. За время войны отец был награждён тремя орденами и многими медалями, среди которых особая медаль — «За отвагу».
Отец был ветераном 331 Брянской Пролетарской Смоленской дважды Краснознаменной ордена Суворова стрелковой дивизии, которая в 1941 году освобождала Красную Поляну и Лобню.
Ветераны этой дивизии каждый год на 9 Мая встречались на Лобне, в школе №1 и выступали перед школьниками, вспоминая героическое прошлое. Один из рассказов отца я всегда читаю и перечитываю каждый год на 9 Мая. Эти рассказы – его воспоминания о военных годах.
В.П. Зерцалов

РАЗВЕДКА БОЕМ
После госпиталя я окончил курсы младших лейтенантов Западного фронта, где мне присвоили звание «младший лейтенант», и в конце февраля 1944 года я был направлен на 3-й Белорусский фронт.
По прибытии получил назначение в 1106 стрелковый полк 331 стрелковой дивизии 31 армии на должность командира стрелкового взвода.
Наша дивизия держала оборону под Оршей в очень тяжёлых условиях болотистой местности. Наступила весна. Снег, который зимой был хоть какой-то защитой, таял, превращая округу в настоящее болото. Солдаты иной раз сидели по пояс в воде. Отрыть траншеи было невозможно, они сразу наполнялись водой. Мокрые, грязные шинели сушить было негде. После восьми месяцев обороны вся местность простреливалась противником, от которого нас отделяло всего сто метров.
Солдаты моего взвода были в основном пожилого возраста, лет под пятьдесят, передвигались они с трудом и болели «куриной слепотой». Мне же, их командиру, только что исполнился двадцать один год. За время войны с 1941 года я видел, сколько гибло молодых солдат, и тогда, глядя на своих подчинённых, думал, что, наверное, добивают последних.
Все передвижения мы могли делать только ночью, а днём сидели в небольших углублениях, не поднимая головы. Желающих пойти за продуктами и боеприпасами в тыл за три километра найти было трудно. Некоторые солдаты оказались настолько обессилены, что готовы были отдать свою порцию, лишь бы их никуда не посылали.
В мае нас заменили и вывели из обороны. Старых солдат у меня забрали, отправив их в трофейные команды, а вместо них дали молодое пополнение из только что освобождённых областей Западной Украины.
Нас отвели в тыл на двенадцать-пятнадцать километров от передовой и приказали обучать молодое пополнение. Началась подготовка к боям за освобождение Белоруссии.
В середине июня наш батальон давал показные учения перед штабными офицерами 71 корпуса. Мне, командиру взвода, пришлось командовать ротой, потому что командир роты сказал мне: «Я заболел, и ты остаёшься за меня». Надел на шею повязку и ушёл в санчасть, где у него были знакомые.
Учение проходило со стрельбой боевыми патронами и снарядами, как в настоящем бою, только противник не стрелял — в этом было отличие. К тому же нас сопровождала артиллерия огневым валом, это когда своя артиллерия бьёт перед наступающей пехотой с небольшим упреждением.
На разборе учений генерал-лейтенант ругал артиллеристов за то, что они дали слишком большое упреждение, видимо, боясь зацепить своих.
Всё было готово к началу наступления за освобождение Белоруссии под кодовым названием «Багратион».
Утро 22 июня 1944 года, когда мы двинулись на передовую, было прекрасное и солнечное. Мы шли и видели много замаскированных в лесу и за кустами артиллерийских батарей крупного калибра, готовых ударить по врагу.
Передовая проходила по болоту, поэтому траншей не было, а защита состояла из земляного вала.
Мы расположились на переднем крае.
Нам раздали листовки, в которых говорилось, что Красная Армия переходит в решительное наступление от Черного до Баренцева моря, только части двинутся вперёд в разное время. Раньше нам говорили, что во время предстоящего наступления пехоту будет поддерживать большое количество техники, танки, авиация, а перед началом будет проведена многочасовая артподготовка.
В 9-00 всех офицеров вызвал к себе комбат. Он сообщил, что взят пленный, который показал, что немецкое командование узнало о нашем наступлении и поэтому все основные силы отвело в тыл километров на восемь, чтобы наша артиллерия обрушила свой огонь на пустые позиции. Поэтому наше командование отменило все, что планировало и обещало.
Комбат говорил, что перед нами пустые траншеи, стоят только небольшие заслоны, поэтому никакой артподготовки перед наступлением не будет. Нас будут поддерживать только тридцать минут полковые батареи сорокопяток и миномёты, которые откроют огонь в 13 часов, а потом по сигналу зелёной ракеты мы пойдём в наступление. Задача поставлена штурмовая. Никто не имеет права залегать, несмотря ни на какой огонь. Только вперёд.
Комбат продолжал, что войска наступают на разных участках в разное время: «Вот справа слышите грохот — это 11 Гвардейская армия пошла в наступление в 9-00. Поэтому, если немцы и имели какой-то резерв в городе Орша, они его бросили против 11 армии, а против нас уже никого не будет, нам некого бояться».
От комбата я вернулся к своему взводу и обо всём сообщил.
Мне показали проход в нашем минном поле для моего взвода, дали одного сапёра, который той ночью делал проход в минном поле у немцев и должен показать этот проход мне во время наступления.
45 мм орудия были поставлены рядом с нами в боевых порядках.
Был безоблачный солнечный день, стояла тишина. Быстро летело время.
В 13-00 артиллеристы начали бить по немцам прямой наводкой. Выстрелы раздавались у нас над самым ухом. Немец как будто того и ждал. Сразу же обрушил на нас шквал снарядов и мин. Раздался оглушительный грохот. Нельзя было понять, где рвутся немецкие снаряды, а где бьют наши орудия. Поднялись клубы дыма и пыли. Не стало видно солнца. Мои необстрелянные солдаты в страхе забились во всякие дыры и щели, ведь они ещё не были в боях.
Не успел я оглянуться, как вижу: сквозь чёрные клубы дыма взлетела зелёная ракета. Это был сигнал атаки!
Поднять взвод в атаку можно было только личным примером, потому что из-за грохота никаких команд не было слышно, и я сказал помкомвзвода, что пойду впереди, а он чтобы поднимал всех солдат и выходил последним.
Приказав ни на шаг не отставать сапёру, знающему проход в немецком минном поле, я первым бросился в кромешный ад. Солдаты, видя меня, несмотря на страх, бросились за мной, потому что верили мне.
Несмотря на жестокий шквал огня, встретивший нас, мы продолжали наступать. Только оглядываясь назад, я видел, как рвались снаряды и падали мои солдаты.
Когда мы преодолели середину нейтральной полосы и уже приближались к минному полю немцев, вдруг мой сапёр упал, сражённый осколком снаряда.
Я остался без проводника, не зная, что делать, но продолжая двигаться вперёд. Мысли проносились одна за другой: впереди минное поле, прохода я не знаю, ложиться запрещено, остановиться подумать тоже нельзя…
И в этот момент, когда я продолжал движение вперед, сбоку осколком мне перебило нос. Кровь хлынула, как вода из бутылки, залив всё лицо. Я разорвал индивидуальный пакет, зажал нос рукой, чтобы остановить кровь и залёг в воронку.
Через некоторое время, посмотрев назад, я увидел, что от моего взвода осталось человек пять, и те тоже залегли сзади метрах в восьми от меня. Ни справа, ни слева никто не наступал, а снаряды продолжали часто рваться вокруг так, что едкий дым заползал ко мне в воронку.
Я решил лежать в воронке, пока не стихнет артобстрел, потому что если выползать при таком шквале огня, осколки снарядов обязательно пронзят меня, а в воронке может поразить только прямое попадание, когда даже и почувствовать что-либо не успеешь.
Я начал выползать, когда стих артобстрел и засвистели пули, это немцы добивали раненых. День клонился к вечеру.
Добравшись до нашего переднего края, я не узнал места, откуда мы начинали наступать. Кругом лежали глыбы вывороченной земли, как будто кто-то её перепахал огромным страшным плугом.
В глубине нашей обороны мне повстречался писарь батальона, который рассказал о больших потерях.
В санвзводе меня перевязали и отправили в санбат.
Мы добирались на машине до санбата на станции Красное почти всю ночь, потому что навстречу шли колонны танков и мы останавливались, уступая дорогу. Невольно думалось, где же вы были раньше?
Добрались мы до санбата только утром 23 июня 1944 г.
Часов в шесть утра, когда я был под душем в палатке санбата, загрохотала многочасовая артподготовка. Это началось генеральное наступление 3-го Белорусского фронта совместно с 2-ым Белорусским и 1-ым Прибалтийским, в результате которого была освобождена Белоруссия.
Как потом я узнал, наш батальон в числе других частей 22 июня 1944 года выполнял разведку боем.
«…22 июня оба фронта провели разведку боем. В результате удалось уточнить расположение огневой системы противника непосредственно на его переднем крае и расположение некоторых батарей, которые раньше не были известны.» — Г. Жуков. «Воспоминания и размышления» 10-е издание, 3 том, стр. 139.

ОБЕРЕГИ ВОЙНЫ
Стальная ложка
Однажды ночью мы втроём передвигались по обороне друг за другом. Как всегда кругом всё время свистели пули, но мы уже привыкли и не обращали на них внимания.
Вдруг Казаков М.И., который шел последним, показывает нам свою столовую ложку из нержавеющей стали, в которую ударила пуля и в ней застряла. А ложка находилась у него в левом кармане гимнастерки! Она спасла ему жизнь. А эта пуля пролетела мимо нас и ударила в него».
Ветераны 331-й Брянской Пролетарской Смоленской дважды Краснознаменной ордена Суворова стрелковой дивизии каждый год на 9 Мая встречались в школе №1 города Лобни. Из подмосковного города Электросталь приезжал и фронтовой товарищ отца Казаков Михаил Иванович. Отец спросил Михаила Ивановича о ложке, которая сберегла ему жизнь.
— Сейчас эта ложка находится в музее Советской Армии на втором этаже, — ответил он.

Ремень со звездой
Перед наступлением я сшил себе из тонкой немецкой плащ-палатки маскировочные штаны. Отдельного пояса не было, а всё держалось поясным ремнем. Тогда мне нравился ремень со звездой, и я достал такой, выменяв на что-то. Итак, брючный ремень я сменил на ремень со звездой на пряжке.
Наступление было назначено перед рассветом, но наступил рассвет, а канонады не было. Оказалось, что ночью два солдата убежали к немцам и сообщили о готовящемся наступлении, поэтому наше командование наступление перенесло и приказало начать его днём.
Мы пошли в наступление Я был впереди, за мной взвод. Двигались мы по оврагу. Когда прошли середину нейтральной полосы, вдруг у меня вырвался штырь из ремня, а всё держалось на нём: и пистолет, и диск автомата, и гранаты, а главное, маскировочные штаны начали сползать. В руках у меня был автомат ППШ, и пришлось в руки взять ещё и ремень, а также придерживать маскировочные штаны, чтобы не сползали. Движение замедлилось, и солдаты сзади начали наседать. Тогда я скомандовал, чтобы они обходили меня и шли дальше. Вдруг впереди, метрах в десяти-двенадцати, прогремело несколько взрывов. Оказалось, что мои солдаты напоролись на минное поле. Тогда я скомандовал тем, кто всё же прошел минное поле, идти вперед, а сам с остальными бойцами взял левее, туда, где наступал соседний взвод.
Мы преодолели первую немецкую траншею и двинулись вглубь обороны противника. Местность была овражистая. Вдруг я увидел толпу солдат, которые двигались впереди меня в том же направлении. Сначала я думал, что это солдаты соседнего взвода, которые прошли раньше. Но когда я пригляделся, то увидел, что это были немцы! Они бежали без ремней, в распахнутых шинелях. Оказывается, немцы нас не ждали и спали в своих землянках. Не успели мы опомниться, как те завернули за высотку и скрылись из глаз. Мы продолжали продвигаться вглубь обороны немцев. Ни впереди справа, ни слева я никого из наших бойцов не видел и понял, что идти вглубь опасно, немцы могут отрезать нас сзади. Тогда я остановил взвод на высотке и начал занимать оборону, собирая к себе всех отставших солдат.
Ночью ко мне пришел посыльный от комбата с приказанием оставить свой взвод и принять взвод разведки. Командир взвода разведки погиб днем.

Сапёрная лопатка
Я пошел во взвод разведки, туда, где он занимал оборону. Это было ночью. Утром все пошли отдыхать в землянки, захваченные у немцев. Во второй половине дня, к вечеру, я послал людей за продуктами и за боеприпасами. Когда начало смеркаться, немцы произвели минометный налет и ударили не с фронта, а с левого фланга, туда, где я был недавно со взводом, командование которым сдал прошлой ночью. Левый фланг нашей обороны немцы захватили врасплох. И я увидел, как они уже спускались с высоты слева и, обстреливая, хотели отрезать высоту, на которой мы занимали оборону. Справа сзади было озеро. Я принял решение оставить высоту, и, пока немцы нас не обошли, пробиться к нашему батальону. В это время уже почти смеркалось. Чтобы потом окопаться я схватил саперную лопатку и заткнул её за ремень. Старый, лопнувший ремень, я уже давно поменял на другой. Передав команду приготовиться к броску в тыл, я вылез из траншеи на бруствер в полный рост. Немцы сильно обстреливали, и видны были трассирующие и разрывные вспышки. Я стоял и ждал, когда все солдаты выберутся из окопа. Внезапно меня осветила вспышка, и я ощутил удар пули, но боли не было. Я понял, что ждать больше нельзя, и мы бросились под градом трассирующих пуль через лощину, на высоту позади нас.
Когда мы перебежали лощину и оказались на высоте, совсем стемнело.
Я приказал занять оборону и окопаться. Окапываясь, заметил, что лопатка плохо входила в грунт. Оказалось, что в ней было широкое отверстие и заусенцы. Я начал ругать себя, что второпях взял плохую лопатку. Но потом всё понял. Оказалось, что пуля пробила лопатку и застряла в вате телогрейки, в левой половине груди!
Позднее нас перебросили на другой участок обороны.

Солдатская каска. Тяжёлое ранение
18 октября 1944 года.
Когда стемнело, нас опять бросили в наступление. Мы ворвались в боевые порядки немцев, ориентировались по освещению от разрывов, как во время грозы. Вдруг мой связной закричал. Я наклонился и встал на колено, чтобы посмотреть, что с ним. Оказалось, что ему оторвало пальцы на руке. А в этот момент передо мной разорвалась граната, и меня тяжело ранило осколками в лицо. На счастье, я был в каске, глаза при наклоне были защищены и остались целы.

__________________________________________________

КОРОЛЁВА Людмила
Член Союза писателей России. Член литературного объединения «Ладога». Член СЕПИ (Союза европейских писателей и писателей других континентов). Есть публикации в периодике, коллективных сборниках и альманах. Автор сборника стихов.

МОЙ ОТЕЦ
Мой отец – Саглаев Василий Игнатьевич – родился 22 марта 1926 года. Воевать ему не довелось, так как его шестнадцатилетним юношей из родного села Владимировка Николаевской области вместе с двоюродным братом Владимиром Игнатовым и другими ребятами и девушками, немцы увезли на работы в Германию. По дороге пытались бежать с братом, но не получилось… Он, конечно, рассказывал свою историю жизни в Германии, мытарства и тяготы жизни там, постоянный голод, тяжкий труд, тоска по родине, родным… К моему большому сожалению я не помню подробностей, и в голову тогда не приходило записывать, а теперь нет в живых никого, кто мог бы хоть что-то рассказать. Помню, рассказывал, что когда совсем уже умирал от истощения и потери сил, его спас пожилой немец, который стал его подкармливать, и практически спас его. Фотографию этого немца он хранил, храню теперь и я…
После освобождения из фашистской неволи отец оказался на Урале, не знаю, почему именно туда отправили его. В городе Сатка Челябинской области отец стал работать рабочим на металлургическом заводе, видно, стране нужны были рабочие руки. Там по воле судьбы оказалась и моя мама, это уже другая история. Там родилась и я! И как грустно, как странно было осознать и принять, что без этих драматических, даже трагических событий, которые случились с моими родителями, со страной – меня бы НЕ БЫЛО!..
«ЛИХОЛЕТЬЕ… РОДИНА… РОДНЫЕ...»
Лихолетье… Родина… Родные —
Наши деды, прадеды, отцы,
Вы прошли сквозь годы огневые,
Отдавая жизни молодые,
И награды ваши боевые —
Славы нашей Родины Венцы.
И, встречая мирные рассветы,
О войне не стоит забывать.
Эту память, словно эстафету,
Хочется потомкам передать.

ПИСКАРЁВКА
Пискарёвка… Бывшие задворки
Ленинграда — лес, луга, река…
Ты вошла невыразимо горько
В память человечью на века.
На былых купеческих угодьях
Столько братских вырыто могил!
Призрак лет блокадных тихо бродит
Тенью без надежды, плоти, сил.
Теребит, тревожит нашу память —
Невозможно разуму принять!
Эта тяжесть, кажется, раздавит,
И не отвести, и не унять…
…Самое большое на планете
Кладбище — вот памятник войне.
Ленинградцы — взрослые и дети —
Выкошены злой, голодной смертью,
Сотни тысяч — здесь, в последнем сне…
Кинохроникой всплывают лица…
Без имен, короткою строкой —
Только год на каменных таблицах,
Вечный обозначивших покой…
Покидая горестное место,
Окунувшись в мир привычный свой,
Чувствуешь, что сердцу стало тесно,
И теряют мысли ритм и строй…

К 75-ЛЕТИЮ БИТВЫ ПОД МОСКВОЙ
Пусть война — история уже.
Вспоминаем мы в святые даты,
Что на этом самом рубеже,
На последнем — шли бои когда-то.

До кремлёвских стен — рукой подать! —
Луговая, Красная Поляна,
Лобня… Нет, к столице — ни на пядь
Не пройти фашистам окаянным!

Через боль, отчаянье и кровь
От Москвы фашиста гнали в шею.
Заросли травой зелёной вновь
Наши легендарные траншеи.

Память только — нет, не заросла,
Мы героям кланяемся низко!
И живым гвоздикам — несть числа,
Что несём к подножью Обелиска.

…Это был победный первый шаг.
Боль утрат и горечь поражений,
Беспримерность подвигов, сражений —
Впереди еще… А в завершенье —
Над Рейхстагом наш победный флаг!

______________________________