Евгений Евтушенко. Мост. Рус. Бел

 Спасибо, девочка из города Казани,
 за то, что вы мне доброе сказали.

 Возникли вы в берете голубом,
 народоволка с чистым детским лбом,
 с косой жгутом, с осанкой благородной, -
 не дочь циничной бомбы водородной,
 а дочь наивных террористских бомб.

 Казань, Казань, татарская столица,
 предположить ты даже не могла,
 как накрепко Россия настоится
 под крышкою бурлящего котла.

 И в пахнущий казарменными щами,
 Европою приправленный настой
 войдут Державин, Лобачевский, Щапов,
 войдут и Каракозов и Толстой.

 Шаляпина ты голосом подаришь,
 и пекаря чудного одного
 так пончиками с сахаром придавишь,
 что после Горьким сделаешь его.

 Казань – пекарня душная умов.
 Когда Казань взяла меня за жабры,
 я, задыхаясь, дергался зажато
 между томов, подшивок и домов.

 Читал в спецзалах, полных картотек,
 лицо усмешкой горькой исковеркав,
 доносы девятнадцатого века
 на идолов твоих, двадцатый век.

 Я корчился на смятой простыне.
 Кусал подушку. Все внутри болело:
 так неуклюже торкалась поэма,
 ну хоть грызи известку на стене.

 Я около вокзала жил тогда.
 Был запах шпал в том тесном, одинарном,
 и по ночам, летя над одеялом,
 по ребрам грохотали поезда.

 В ячейках алюминиевых пиво
 плясало, пооббив себе бока.
 Россия чемоданы облупила,
 играя в подкидного дурака.

 И пели хором, и храпели хором.
 Бузил командировочный Ноздрев,
 и пьяные гармошки переходов
 рыдали под удары буферов.

 И поезда по-бабьи голосили,
 мне позвонки считая на спине...
 Куда ты едешь все-таки, Россия?
 Не знаю я, но знаю, что по мне.

 Я мост. По мне, все тело сотрясая,
 холопов дровни, розвальни малют,
 с боярыней Морозовою сани,
 теплушки и пролетки, танки прут.

 По мне ползут с веригами калеки.
 По мне, махая веером возам,
 скользит императрицына карета
 вдоль ряженых потемкинских пейзан.

 Я вижу клейма, кандалы и язвы.
 Я русской кровью щедро угощен.
 В моих кишках колесами увязла
 телега, та, где в клетке – Пугачев.

 На мне Волконской выпавший флакончик
 еще у следа пошевней лежит,
 и Пущина крамольный колокольчик
 набатом-крошкой к Пушкину спешит.

 Еще дышу я пушкинской крылаткой,
 еще дышу радищевской дохой,
 заплеванный, залусканный треклятой
 булгаринской газетной шелухой.

 Нет, не пропало, что упало с воза.
 С меня не смоет никаким дождем
 пот бурлаков, солдаток, вдовьи слезы
 и кровь крестьян, забитых батожьем.

 И по себе, такому и сякому,
 на копоть и на тряску не ворча,
 я на подножке мчащего сегодня
 во имя завтра еду во вчера.

 Назад – чтобы с грядущим рядом встать!
 Назад не означает – на попятный.
 Бездумное вперед толкает вспять,
 и вдаль бросает трезвый ход обратный.

 Назад, художник! Харкая, сипя,
 на поручнях вися, в пыли и саже,
 и там, где черт, а может, бог подскажет,
 стоп-кран,
 срывая пломбу, -
 на себя!


 Мост
 
 Дзякуй, дзяўчынка з горада Казані,
 за тое, што вы мне добрае сказалі.

 Паўсталі вы ў берэце блакітным,
 нарадаволка з чыстым дзіцячым ілбом,
 з касой джгутом, з выправай высакароднай, -
 не дачка цынічнай бомбы вадароднай,
 а дачка наіўных тэрарысцкіх бомб.

 Казань, Казань, татарская сталіца,
 выказаць здагадку ты нават не магла,
 як моцна Расія настаіцца
 пад вечкам бурлівага катла.

 І ў пахкі казармавай капустай,
 Еўропаю запраўлены настой
 увойдуць Дзержавін Лабачэўскі, Шчапаў
 увойдуць і Каракозаў і Талсты.

 Шаляпіна ты голасам падорыш,
 і пекары цудоўнага аднаго
 так пончыкамі з цукрам прыціснеш,
 што пасля Горкім зробіш яго.

 Казань – пякарня душная розумаў.
 Калі Казань узяла мяне за жабры,
 я, затыхаючыся, тузаўся заціснута
 паміж тамоў, падшывак і хат.

 Чытаў у спецзалах, поўных картатэк,
 твар усмешкай горкай перакруціўшы,
 даносы дзевятнаццатага стагоддзя
 на ідалаў тваіх, дваццатае стагоддзе.

 Я курчыўся на змятай прасціне.
 Кусаў падушку. Усё ўсярэдзіне хварэла:
 так нязграбна тыркалася паэма,
 ну хоць грызі вапну на сцяне.

 Я каля вакзала жыў тады.
 Быў пах шпал у тым цесным, адзінарным,
 і па начах, лецячы над коўдрай,
 па рэбрах грукаталі цягнікі.

 У бочках алюмініевых піва
 скакала, адбіваў сабе бокі.
 Расія валізкі аблупіла,
 гуляючы ў падкіднога дурня.

 І спявалі палацы, і храплі палацы.
 Бузіў камандзіровачны Наздроў
 і п'яныя гармонікі пераходаў
 рыдалі пад удары буфераў.

 І цягнікі па-бабінаму галасілі,
 мне пазванкі лічачы на спіне...
 Куды ты едзеш усёткі, Расія?
 Не ведаю я, але ведаю, што па мне.

 Я мост. Па мне, усё цела скалынаючы,
 халопаў простыя санкі, развалкі малют,
 з баярыняй Марозавай санкі,
 цяплушкі і брычкі, танкі пруць.

 Па мне паўзуць з вярыгамі калекі.
 Па мне, махаючы веерам вазам,
 слізгае императрыцына карэта
 ўздоўж ряженых пацёмкінскіх пейзан.

 Я бачу таўры, кайданы і язвы.
 Я рускай крывёй шчодра ўчаставаны.
 У маіх кішках коламі ўгразлі
 калёсы, тыя, дзе ў клетцы – Пугачоў

 На мне Валконскай  выпаўшы флакончык
 яшчэ ў следу развалак ляжыць,
 і Пушчына крамольны званок
 звонам-дробкай да Пушкіна спяшаецца.

 Яшчэ дыхаю я пушкінскай крылаткай,
 яшчэ дыхаю радзішчэўскай дахой,
 запляваны, залусканы трыклятай
 булгарынскай газетнай шалупінай.

 Не, не знікла, што звалілася з воза.
 З мяне не змые ніякім дажджом
 пот асначоў, салдатак, удовіны слёзы
 і кроў сялян, забітых батаж’ём.

 І па сабе, такому і сякому,
 на кураву і на трасяніну не бурчачы,
 я на падножцы што імчыць сёння
 ў імя заўтра еду ва ўчора.

 Назад – каб з будучым шэрагам устаць!
 Назад не азначае – на адваротны.
 Бяздумнае наперад пхае назад,
 і ўдалячынь кідае цвярозы ход зваротны.

 Назад, мастак! Харкаючы, сіпячы,
 на поручнях вісячы, у пыле і сажы,
 і там, дзе чорт, а можа, бог падкажа,
 стоп-кран,
 зрываючы пломбу, -
 на сябе!

   Перевод на белорусский язык Максима Троянович