Белые снегири 26 -12-

ЮРИЙ ПЕТРОВ

«БЛОКАДНОГО ГОРОДА ПРОФИЛЬ».  БЛОКАДНОЕ ДЕТСТВО.

Воспоминания Юрия Петрова - лобненского поэта, члена СП России, Почетного гражданина города Лобня, переносят в те страшные дни. Подростком Ю. Петров пережил Ленинградскую блокаду.

В 1941 году, когда началась война, фашисты быстро подошли к  Ленинграду. На наш поселок Невдубстрой начались налеты немецких самолетов, потому что в нем находилась 8-я ГЭС, которая обеспечивала электроэнергией значительную часть Ленинграда. Мы рыли укрытия возле своего барака и прятались там во время налетов. В кабинах низколетящих «мессеров» отлично просматривались зловещие лица в шлемах. Немцы подходили к поселку все ближе и ближе. С крыши барака мы уже видели их костры. Тогда отец решил увезти семью в Ленинград, где у нас жили родственники. В июле мы переехали к ним, их дом находился на Владимирском проспекте.
8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда: фашисты ворвались в Шлиссельбург и замкнули кольцо вокруг Ленинграда по суше. В этот же день был первый массированный налет на Ленинград.
Были сожжены Бадаевские продовольственные склады. Начались систематические бомбежки и обстрелы города из дальнобойных орудий. Разрушались дома, памятники культуры,  важнейшие коммуникации. Гибли люди. Запасы продовольствия  уменьшались с каждым днем. Ввозить их с «большой земли» стало практически невозможно. Была введена карточная система. Начался голод.
Нас, ребят, которые выглядели покрупнее и покрепче, обучили борьбе с зажигательными бомбами, которые падали на чердаки или крыши домов. Мы их сбрасывали оттуда железными клещами или, подхватив ими же, опускали в бочки с водой которые были на чердаках, или закапывали их в песок. Мы слышали, как барабанили по крыше осколки наших зенитных снарядов, которыми стреляли батареи ПВО, защищая  небо Ленинграда от прорвавшихся немецких самолетов. Бывали ночи, когда по тревоге приходилось спускаться в бомбоубежище более десяти раз.
Лютая зима 1941-1942 годов – самое тяжелое и смертоносное время за весь период ленинградской блокады. Нет тепла, нет света, нет воды, не работает канализация. Ежедневные обстрелы и бомбежки. И всего 125 граммов хлеба в сутки иждивенцам и служащим. Такое мог выдержать только ленинградец.
Однажды в нашу квартиру постучались. Вошла девочка, с ней была женщина. Они просили меня помочь отвезти на кладбище умершую мать девочки. Я не сразу решился на это. Но когда я вгляделся в лицо и глаза ребенка, оделся сразу. Взрослая женщина куда-то исчезла, и мы остались вдвоем с одинокой теперь, несчастной девочкой. Я тогда боялся покойников, но стремление помочь этим беззащитным глазам, полным горя и безысходности, этим невинным тонким ручонкам, отогнало весь страх, и мы сделали вдвоем все, что требовалось: обернули окоченевшую уже женщину в одеяло, переложили ее с кровати на салазки, увязали веревками и повезли в сорокаградусный мороз на кладбище. Там ее просто оставили в числе тысяч других жертв голода.
Весна 1942 года принесла облегчение ленинградцам: солнце, на улице и в домах теплее. В парках и скверах зелень, ее можно употреблять в пищу. Но дистрофия коварна. Она уходит очень медленно, несмотря на прибавку хлебного пайка. Люди, истощенные до предела, продолжают умирать. Оживилась эвакуация по «дороге жизни» - Ладожскому озеру, которое очистилось ото льда. Отец решил часть семьи эвакуировать в Ярославскую область, к своей сестре. Мне исполнилось шестнадцать лет. Высокий рост не соответствовал телу, оно было похоже скорее, на скелет, чем на тело юноши. Я ходил медленно, меня качало. Надо было оформлять эвакоудостоверение на выезд на меня, маму, бабушку и младшего брата. Делать это пришлось мне, так как они чувствовали себя еще слабее. А старшие сестры Людмила и Валентина работали на оборонных предприятиях. Отца мы почти не видели: он также  работал и неделями не приходил домой. За эвакодокументами я стоял двое суток в очереди. Падал, поднимался, опять падал и опять вставал. Но выстоял. В те минуты я чувствовал в себе какую-то внутреннюю силу, которая собирала мою волю в непреодолимый сгусток, который поднимал меня каждый раз, когда я падал. И я временами даже гордился тем, что могу бороться и даже побеждать, казалось, непреодолимое.
4 апреля 1942 года, Страстная суббота. Все в нашем большом дворе говорили, что немцы - верующие, и на Пасху все будет спокойно, бомбежек и обстрелов не будет. Но часов в одиннадцать утра они начали такой страшный налет, какого нам еще не приходилось переживать. Это была операция «Айсштосс», что по-немецки означает «Ледяной удар», с помощью которой немецкие войска хотели уничтожить корабли Балтийского флота, стоявшие на Неве. Все жители нашего большого дома спустились в бомбоубежище, наполовину заполненное талой водой. И мы в течение часа стояли по пояс в ледяной воде ни живые, ни мертвые от страха. Многие плакали, стонали, взывали о помощи. Кругом был кромешный ад. Наш высокий шестиэтажный дом старинной постройки, стоявший отдельно от других, ходил ходуном, и казалось, что он вот-вот рассыплется от тяжелейших бомб, падавших где-то совсем рядом. В эти минуты неимоверного испытания нервов и психики людей моя бабушка Федора Силантьевна, несправедливо раскулаченная в тридцатые годы и оставленная без гроша, молилась за победу  нашей страны и за наше воинство, молилась за всех нас, кто стоял вокруг нее. Ее лицо было бледным, отрешенным от всего земного, глаза подняты к небу.  Она молилась истово Преподобному Серафиму Саровскому, Николаю Чудотворцу, Спасителю. Мы все, глядя на нее, стали спокойнее, надеялись на чудо и спасение. Многие старались прикоснуться к ней, погладить ее, как бы поощряя на дальнейшие молитвы. Тяжелейший удар потряс наш дом. Он сильно качнулся в сторону и на несколько секунд замер в этом неустойчивом состоянии, готовый вот-вот рухнуть и рассыпаться. Но какая-то сила удержала его и возвратила назад. Дом остался целым и даже без трещин.   
После этого налета я заметил, что жильцы нашего дома стали относиться к моей бабушке с большим уважением, чем раньше.
Эвакуировались мы по Ладожскому озеру на крупном буксире, под бомбежкой. К счастью, все обошлось. Бомбы падали где-то рядом, но мы остались живы. Когда добрались до Тихвина и сели в вагон поезда, нас впервые за много месяцев накормили манной кашей со сливочным маслом. Это было счастье, которого никто не ожидал. Во время движения поезда к Ярославлю состав несколько раз бомбили, но и на этот раз жертв не было. А когда прибыли в Ярославль и разместились вокруг здания вокзала, на свежем воздухе, объявили тревогу. Был налет немецких стервятников на город, на его военные объекты. По общему движению народа во время тревоги я заметил, что никто из прибывших не тронулся с места. Что это было: сильная усталость, пренебрежение опасностью или то и другое вместе – не знаю. Уж очень много пришлось пережить нам во время блокадных дней. И только осенью 1945 года наша семья вернулась в Ленинград.
* * *
Люди России, склоните знамена.
Над Пискаревским плывет перезвон.
Это, восстав со священного лона,
Спавшие вечно прервали свой сон.
Люди России, блокадные дали
Не забывайте, любите живых.
Как защищались и как голодали,
Спросите у них, спросите у них.
Вспомните тех, кто ледовой дорогой
Вез сквозь блокаду спасительный хлеб,
Кто не дошел до родного порога,
Кто умирал, чтобы город окреп.
Знайте, что павшие наши невзгоды
Видят. И это тревожит их сон.
В самые страшные, смертные годы
В колоколах раздается их стон.
Люди России, склонитесь главою
Перед живыми, кто был в том кольце,
Перед тяжелой блокадной порою,
Вставшей над миром в геройском венце.



***
Боролись мертвые в блокаде,
Живущим экономя хлеб.
И в каждой нашей канонаде
Их голос креп, все больше креп.
Стальными челюстями голод
Ел тело жертвы до костей.
Он не смотрел, кто стар, кто молод,
Ел, не жалея челюстей.
Но, звоном холода покрытый,
Весь белый, город не стонал,
Стоял, снарядами пробитый,
От бомб тяжелых не упал.
Боролись мертвые. Блокада
Все умножала скорбный ряд.
И хлеба им уже не надо,
Сердца их больше не стучат.
Пусть тело их врагом убито,
Лежит в траншее, не дыша,
Но грозной ратью, с нами слитой,
Шла в бой их чистая душа.

Боролись мертвые в блокаде…