Рапорт ВСЕМ - 3

(окончание)

   26. Илы, описав круг, вернулись ещё раз, зашли с юга, пронеслись вдоль немецкой позиции, простреливая её из пушек и пулемётов – и умчались дальше, прочертив серое зимнее небо красными звёздами. Вряд ли у них было задание поддержать именно нас, но явились они очень кстати. Наверно, их командир – звена или эскадрильи – увидел сверху картину боя и решил попутно подмогнуть пехоте.
   Мы одолели уже большую часть склона, этого поля, где все могли полечь при организованной обороне противника, когда у немцев заработал уцелевший пулемёт. В ответ ему застрочил наш «Максим» – как-то особенно зло, и с одной очереди заставил замолкнуть. Немцы ещё сопротивлялись. По первому взводу у них вёл огонь ручной пулемёт, в нашей полосе затрещали автоматы. Но это уже ничего не меняло. Сопротивление было жиденькое. Тут сзади раздался характерный вой летящих немецких мин, но на этот раз его не надо было бояться. Видно, Зверьков освоил трофейную технику. Миномёты вели беглый огонь – один наш, ротный, и два трофейных. Фонтаны от мин поднимались на немецких позициях, то здесь, то там. Правда, стреляли они нечасто, потому что одному расчёту приходилось обслуживать все три ствола. Пулемётчик наш находил какие-то цели, которых я на бегу не видел, и бил короткими очередями.
      Я бежал, превозмогая одышку, сердце колотилось в рёбра, ноги еле отрывались от земли, в пересохшем рту застрял липкий вкус запредельного напряжения. Но мы уже были близко к концу подъёма, вот уже поднялись, и последние фрицы удирают среди сараев. А мои воины, обогнав меня, преследуют их, перепрыгивая недорытые окопы, искорёженные пулемёты, тлеющие жерди и трупы…
   Скажу прямо, я плохо участвовал в этом бою. И приотстал, и стрелял неточно, потому что руки ходуном ходили после этого кросса. Бойцы мои ворвались в деревню и, по завету Суворова, сами понимали свой манёвр. Вот гранаты уже перестали рваться, всё реже огрызаются немецкие автоматы, где-то на окраине села газанул отъезжающий грузовик, заржала лошадь, и вот уже слышны только редкие выстрелы наших винтовок вдогон, а ближе – голоса, для меня – уже привычные и знакомые.
   Лётчики, конечно, молодцы. Я имею в виду не только тех, которые так вовремя явились в этот день, а вообще лётчиков. И артиллеристы молодцы. И танкисты – герои, когда они есть. И все они свысока поглядывают на пехоту. А пехота всех их соединяет и объединяет. И делает Армию. И в любом бою за пехотой последнее слово, и точка, которую ставят в конце.
   И в этом коротком бою местного значения за развалины деревни Топорково третий взвод пятой роты поставил свою точку, выбив из деревни подразделения мотодивизии СС «Рейх».


      27. Прислонив пулемёт и винтовку к собачьей конуре, я залез на развесистую яблоню, которой повезло отделаться лёгкими ранениями. По просёлку в сторону шоссе удалялся, подпрыгивая на колдобинах, немецкий грузовичок  с несколькими солдатами в кузове. От него сильно отставала чем-то нагруженная конная фура. За ней рысцой убегали пешие немцы, сохраняя дисциплину и субординацию – впереди фельдфебель или унтер, за ним – шесть рядовых в колонну по два.
   На северную окраину деревни ворвался первый взвод, но им уже было не с кем воевать. Ещё севернее немцы скопились в строениях МТС, готовясь контратаковать наших правых соседей, которые захватили первую траншею, но дальше не продвинулись. На южной окраине  деревни была позиция немецкой батареи, накрытая Илами. Там торчали под нелепыми углами два ствола, что-то ещё горело и дымилось, вдруг рванул раскалившийся снаряд. В Рождествено продолжался затяжной бой, но видно было плохо – там горело несколько домов, а ещё ближе, у Полещука, коптили небо два подбитых танка. К западу от Топорково, примерно на километр, опять простиралось снежное поле, похоже, картофельное, а за ним закрывал обзор очередной перелесок. Здесь немцев не было видно.
   Я спрыгнул с яблони и пошёл собирать свой взвод. Навстречу попался Борис, с довольным видом осматривавший немецкий ручной пулемёт, такой же как у меня. Он издали закричал: «Ничего, немудрёная техника! Что я, пулемётов не видел?»
   Я чуть не спросил сгоряча, какие у него потери, но вовремя остановился.
   Быстро кое-что показал-разъяснил ему про пулемёт и приказал с первым отделением занять оборону по южной околице деревни, перекрыть просёлок в сторону Рождествено. На север, в сторону МТС, по плану развёртывался Орехов.
   Мы вышли на единственную деревенскую улицу, где осталось в живых всего шесть-семь домов, из них половина, видимо, брошенных и пустующих. Остальное – развалины и пепелища с остатками полуразрушенных печей. Здесь понемногу сами собирались мои воины. Я покричал, помахал руками, они стали сходиться ко мне, молчаливые, с мрачными лицами.
   Тут в соседнем доме, одном из уцелевших, скрипнула дверь, высунулась женщина в старом ватнике и чёрном платке, всплеснула руками, охнула: «Господи, наши пришли!», и бросилась на грудь к стоявшему рядом со мной комэску. Она не плакала, только судорожно, со всхлипом, втягивала воздух, пыталась что-то сказать, но у неё всё перехватывало дыхание.
  -   Мама, это наши, да? Они фашистов прогнали, да? – с крыльца сбежала рыжая девчушка лет пяти и завертелась вокруг нас, хватаясь то за одного, то за другого.
   Девчушка была тощая, с непокрытой головой, с тонкими рыжими косичками без лент, в приличном ещё пальтишке, из которого она выросла года два назад. Вдруг она встрепенулась и закричала:
- Дедушка! Ты вернулся, да? Ты же не взаправду умер, да? Я же им говорила, чтобы они тебя в земельку не зарывали, я же плакала, я помню! Мама, смотри, дедушка вернулся, он из земельки выкопался!
   Мы все оглянулись. По улице подходил наш старец с посохом.

   
   28. Девчушка подбежала к нему, ухватила за рукав, застрекотала взахлёб:
- Вот как хорошо, ты, ведь, опять будешь с нами жить, да? У нас дом-то стоит, его ещё ни разу не разбомбили! Только вот, горе у нас, фашисты братика Васеньку убили, вчера повесили, вот что делают, изверги поганые!
- Ввечеру? – глухо переспросил старец.
- Да нет, ещё днём, ну, вчера днём. Вон там, прям на воротах тётькатиного дома, дом то их разбомбили уже давно, пять дней назад и больше, а ворота остались…
- Указуй! – велел старец, и она потащила его за рукав.
   Дом стоял недалёко и был разбомблен, видно, ещё в ноябре, развалины уже покрыл толстый снег. А ворота остались. Они были распахнуты настежь, а на перекладине висел труп худенького, длинного, и от висенья ещё вытянувшегося мальчишки лет тринадцати. За пуговицу на груди был прицеплен обрывок тетрадного листа с крупной карандашной надписью: «Partisan».
   Мы подошли, здесь уже почти весь взвод собрался. Старец поглядел на стоявшего рядом кузнеца с молотом и сказал: «Подсоби, внуче!». Тот поставил свою кувалду в снег, подошёл, а старец, даже не вставая на цыпочки, дотянулся до верёвки, ослабил петлю, продел голову мальца. Кузнец подхватил тело и опустил на вытянутые руки старца, который, вроде, и не почувствовал тяжести. Старец долго смотрел в заледеневшее уже лицо мальчика, потом провёл по нему ладонью, чуть наклонился и дохнул – как дышат на заиндевевшее стекло, чтобы протаять дырочку. Выпрямившись, велел девочке:
- Палицу мою понеси.
   Он пошёл обратно, с мальчиком на руках, шагая неторопливо, но крупно. Мы шли за ним, а женщина стояла, где осталась, прямая, суровая. И молчала. Я шёл рядом со стариком и видел своими глазами, как жёсткая льдышка тела мальчика обмякает, и он уже слегка провис, как удобно провисают все дети на руках у взрослых. Перекошенное лицо его разгладилось, рот закрылся, опустились веки, закрыв замороженные серо-голубые глаза. Женщина встретилась глазами со старцем, и он сказал ей:
- Веди во дом свой.
   Женщина заворожено, не оглядываясь, пошла в дом, старик с мальчиком за ней, за ним притихшая рыжая стрекотунья с посохом выше себя, дверь захлопнулась.
   Я перевёл дух, сморгнул, на глаза мне попался Борис, который тоже моргал глазами, и я, чтобы придти в себя, рявкнул ему:
- Товарищ комэск! Какой был приказ?
- Приказ был занять оборону по южной околице деревни, товарищ командир! - с явным облегчением отчеканил он, - Разрешите исполнять?
- И быстро!
- Первое отделение, в колонну по два, за мной! – прокричал он, и они пошли по улице, а я всё продолжал командовать, потому что надо было как-то опомниться, да и по делу нельзя было расслабляться:
- Второе отделение, вести наблюдение на запад, быть в готовности, занять пустующий дом, - я показал, - Третье отделение – пока со мной, расположиться в том доме! – я показал на дом, бывший в приличном состоянии, где, судя по следам машин и утоптанной сапогами дорожке, размещались немцы.
   Хоть я много необычного узнал о своих воинах за эти часы, мне было как-то неловко оставлять их на улице, на морозе, да и положено было давать обогрев личному составу. Я вдруг оказался один.
   Только тут я услышал позади шумное дыхание. Я обернулся – это был Плотников.

   
   29. Не знаю, когда он подошёл и что видел.
   Командир дышал тяжело, лицо у него было в красных и белых пятнах, каска сползла на брови, шинель застегнута на одну пуговицу, ворот гимнастёрки расстёгнут, вокруг плеча под одеждой что-то было набито, из-за пазухи торчал край белой окровавленной тряпки. Я собрался докладывать, но он движением руки остановил меня.
- Всё видел. Отличная работа. Мы же задачу дня выполнили! А ещё и десяти нет. До вечера кое-что ещё успеем.
   Он говорил отрывисто, с некоторым трудом, и посмотрел на меня так, что прикажи он сейчас мне, я бы бросился в огонь, не потому что это – приказ, а потому что – приказ этого командира.
- Товарищ командир, –  начал я, – там, в роще, на КП, санитарки. У них…
- Теперь мой КП здесь, – перебил он меня, – И я отсюда не уйду. Кроме как на запад.
- Я на дерево лазил, для наблюдения. Немцы… – снова начал я.
- Что немцы? – опять перебил он, – Накапливают силы, готовят контратаку? Я это без наблюдения знаю. Только я их сюда больше не пущу. (Он перевёл дыхание) Пошли кого… Нет, сам беги в рощу. Приказ – всех сюда. Полещука со всеми средствами усиления. С пушкой. Политрука с пулемётом. Миномётчиков. Пополнение. Связь пусть тянут. Вызвать Седых со всем имуществом. Санитаркам оставаться в роще до эвакуации раненых…
   Говорил он как в горячке, но всё чётко, я уже собрался выполнять.
   Вдруг он замолк, я обернулся. Из прогона между домами вылезал на дорогу мой пулемётчик, с трудом выволакивая через сугробы вязнущий колёсами в снегу «Максим». Плотников двинулся к нему, я тоже. Пулемётчик, наконец, одолел сугроб, развернулся, увидел нас, с явным облегчением отпустил пулемёт, отрапортовал:
- Товарищ командир роты, пулемётный расчёт перемещается согласно приказу товарища командира взвода.
   Тут в прогоне появился Ёжик, волокущий, как бурлак, лыжи, на которых, осыпанный снегом, лежал какой-то длинный и, видимо, тяжёлый груз. Плотников сделал несколько шагов к нему, остановился, спросил:
- Это что?
- Кима убило, – просто, не докладом, ответил Ёжик, – Ещё на опушке, когда немцы первый залп из пушек дали. И снаряд вроде далеко лёг. И всего один осколок до нас долетел. И осколок-то маленький. А ему – прямо в лоб. И – на месте.
- Сюда зачем привезли? – спросил Плотников.
- Так, из нашего же расчёта, ведь, – заминаясь, протянул Ёжик, – мы подумали, может, здесь кладбище есть. Похоронить его, чтоб не оставлять в снегу, значит. Потом, может, люди вернутся, за могилой присматривать будут…
- Нет здесь кладбища, – глухо сказал Плотников.
   Я приблизился. Ким лежал на этих санях-лыжах навзничь, привязанный верёвкой, по-прежнему в пулемётных лентах, как матрос на картине штурма Зимнего. Над правой бровью у него была маленькая дырочка, почти без крови. Лицо его, как обычно, непроницаемое, показалось мне почти русским. Красноармеец Ким, не успевший сделать на войне ни одного выстрела, в составе своей роты выполнил задачу дня и достиг указанного рубежа.
- Командуй, – сказал мне Плотников.
- Оставьте пока здесь, – сказал я, – ленты заберите. Идите на южную околицу деревни, там… мой заместитель, доложите ему.
- Есть! – ответил Юзбашиев, как старший.
   Мы с Плотниковым незаметно вернулись на то место, с которого отошли.

      
   30. В небе стали развёртываться просветы, облака ещё приподнялись, среди них появились истребители, причём наших даже побольше, чем немецких. Там шли скоротечные воздушные бои. Плотников рассеянно сказал:
- Штурмовики в самую минуту оказались. Без всяких заявок и согласований…
- А может по молитве святого Сергия? – пробормотал я, повторяя недавно слышанное.
   Но командир моё неконкретное бормотанье пропустил. Горячка у него, видно, отступила, но он старался поменьше двигаться и говорить. Шинель у него уже была застёгнута на все пуговицы
   Внезапно заскрипела дверь, из дома, сильно пригибаясь, вышел наш старец, за ним выпорхнула рыжая девчушка и защебетала:
- Дедушко, теперь братик Васенька завсегда живой будет, да? А фашисты больше не придут, да? А ты теперь с нами будешь жить, да, в нашем доме?
- Ныне я в иной домовине обретаться имею, – сказал старик, покачав головой, – Пойди в дом, внука, негоже простоволосой на морозе стоять. Мать утешь, братца приголубь.
   Говорил он ласково, но так повелительно, что даже эта стрекоза, неохотно, но сказав только «Ага, ага!», скрылась за дверью.
   Дед вышел в калитку и оказался перед Плотниковым. Комроты был мужик рослый, плечистый, но рядом с ним выглядел подростком. Впрочем, сам он того не замечал, держался обычно. Они посмотрели друг другу в глаза, потом старец степенно произнёс:
- Боярин-воевода, срок, нам позволенный, окончается. А что могли, то мы сотворили. А до полудня мы имеем возвратиться во покой свой. А вамо предречено своею силою ворогов овитязить.
- Вот, значит, как… - помолчав, сказал Плотников, завернул левый рукав и взглянул на часы. – Полдень по Солнцу отмечаете?
- Не иначе же! – ответил дед.
- Значит, в тринадцать ноль-ноль по декретному, – уточнил командир, скорее для себя. – Немного в запасе есть. Одна просьба, отец! Подождите недолго, пока я свою роту соберу сюда.
- А пождём! – согласился старец – Недолго же!
   Он ещё раз посмотрел на Плотникова, отошёл и сел на скамейку перед домом, привалившись спиной к шелохнувшемуся забору.
- Русаков! – снова начал заводиться командир, - Приказ помнишь?
- Так точно! – откликнулся я, – Всех сюда. Кроме медсестёр и раненых.
- Правильно понял. Доложи комбату: рота задачу выполнила, переношу КП в Топорково, ожидаю контратак, имею значительные потери, прошу поддержать огнём. Пулемёт свой оставь, пригодится здесь. Я и за тебя покомандую пока. Да! Третий взвод я не расформировываю, должность за тобой остаётся. Примешь шесть новичков, истребителей танков тебе отдаю – их четверо в строю осталось, два пулемётчика, сам тринадцатый.
- Всё ясно! Разрешите исполнять?
- Погоди! – он подошёл ко мне, положил правую руку мне на плечо (левой он старался поменьше двигать), неожиданно спросил – Ты знаешь, что я мины чую?
   Об этом в батальоне рассказывали легенды – как лейтенант Плотников четыре раза проводил своё подразделение по минным полям без единой потери. Просто приказывал всем ступать след в след и шёл первым.
- Знаю, товарищ командир.
- Вот и здесь я чую что-то очень важное. Вячеслав, давай ты мне потом всё расскажешь подробно – после Победы.
- Обязательно расскажу! – обещал я.

   
(Лист, вероятно, вставлен позднее. Чернила чёрного цвета, перо другое. С листа 32 все номера переправлены на единицу больше)
   31. Для тех, кто интересуется ходом боевых действий, расскажу об этом коротко.
    Командир устроил свой КП в том самом доме, где жила женщина, а её с детьми и остававшимися в деревне двумя стариками, отправил ночевать в нашу старую ротную землянку. Они ушли до моего возвращения, и я их больше не видел.
   За день рота наша отбила пять контратак немецкой мотопехоты с танками, и Топорково удержала. Хорошо, что мы успели сосредоточить здесь все силы, и даже немного окопались. Правда нам помогала полковая артиллерия, а один раз – даже дивизионные гаубицы. Да ещё прислали сапёров, которые успели поставить мины.
     Мой взвод в новом составе командир развернул фронтом на запад, по таким же задворкам, что шли восточнее деревни. Это направление оказалось наименее опасным. Здесь только в 14.30 немцы контратаковали из перелеска через картофельное поле тремя танками плюс до взвода пехоты. Наши два пулемёта – «Максим» и трофейный MG (второй MG Плотников передал в первый взвод) – заставили пехоту залечь. Танки пошли было вперёд, ведя огонь с коротких остановок. Но наши гранатомётчики, устроив засаду в дренажной канаве, подорвали у головного танка гусеницу. Другой танк на буксире поволок пострадавшего в перелесок, а оставшийся попятился к залёгшей пехоте. Потом второй танк вернулся на поле, и было видно, как высунувшийся из башни офицер, размахивая рукой, орёт на пехотинцев. Те уже снова двинулись перебежками вперёд. Но один из пополнения, вернувшийся из санбата в свой полк сибиряк-снайпер, снял офицера с дистанции примерно пятьсот метров. Танк попятился и задумался. Да ещё миномётчики Зверькова стали забрасывать залёгших фрицев минами. Тут немецкая пехота приуныла, пулемёты наши её продолжали прижимать. Танки без пехоты не полезли больше. Промёрзнув, немцы отползли в перелесок, оставив десяток трупов, и далее ограничились редким огнём танковых пушек и пулемётов с опушки.
   Первому и второму взводам, перекрывшим рокадный просёлок, пришлось тяжелее, но они устояли. Ну, мы, конечно, в стороне не оставались – фланкирующий огонь влево, фланкирующий огонь вправо, выбивали просочившихся автоматчиков, вели гранатный бой с танками, в промежутках укрывались от артогня. Два танка ворвались, было, на деревенскую улицу, но один подожгли сапёры, а второй заскучал и огородами убрался обратно. А тут уже стало смеркаться, и день остался за нами.
   Из моего нового взвода четверо убыло безвозвратно – двоих убило на месте, а двух тяжёлых отправили в тыл. Так что, остался я сам-девятый. Меня в этом бою тоже задело – впервые за войну, но совсем легко.
   Вечером сапёры, с помощью тола, устроили братскую могилу, потому что были потери, и командир сказал, чтобы убитых не оставляли валяться в снегу. Впрочем, это к боевым действиям не относится.
   Когда в дивизии узнали о событиях на нашем участке, это направление было признано перспективным. Сюда решили выдвинуть, подчинённую дивизии, свежую стрелковую бригаду. Батальону нашему приказали передать этой бригаде полосу Рождествено (искл.) – Топорково (вкл.) и уплотнить свои боевые порядки. Комбат хотел перевести нашу роту на правый фланг, чтобы нарастить силы для атаки на засевших в МТС немцев. Но Плотников доказывал ему по телефону, что выгоднее брать МТС фланговым ударом с уже занятых ротой позиций, чем рокировать нас для очередного лобового штурма. И, наконец, в третьем разговоре переубедил (или перекричал). Я слышал, как он кричал в трубку: «Бойцы вперёд рвутся!», и это, видно, решило дело. В ночь на девятое мы передали свой участок бригаде, а рота сосредоточилась на северной окраине деревни.
   Сменившая нас бригада воевала не очень умело. Но поскольку перед ней противник не успел создать прочную оборону, на следующий день она продвинулась на два-три километра, и немцы вынуждены были оставить Рождествено, чтобы не попасть в окружение.
   А наша рота на рассвете внезапным ударом выбила немцев из МТС, и Плотников перенёс туда свой КП. Но перенёс, во-первых, по приказу комбата, и, во-вторых, всё-таки не на восток, а на север, по ходу наступления.
   А оттуда уже он шёл только на запад.
   
   32. За последние полчаса я уже отдышался, бежать без пулемёта, да ещё под горку было совсем легко. Да и никакой стрельбы навстречу! Я сразу взял направление на второй взвод, потому что только с его силами можно было попытаться удержать деревню.
   Там, видно, заметили меня, и на опушке рощи навстречу мне вышел сам Полещук, которого я издали узнал по мощной квадратной фигуре. С ним был знакомый мне сибиряк, и мы покивали друг другу. Полещук был весь закопчённый, в разорванной осколком ушанке, но невредимый. Его сизо-багровое лицо было как-то одновременно и радостно-довольным и злым. Был он в полушубке, а те полушубки, как я слышал, только накануне вечером в роту пришли, и, кроме него, их ещё никто не получил. Я передал ему приказ, походя поручив, вроде как от командира, известить политрука и Седых. Он похвалил нас за взятие Топорково, как будто он был сам комбат, смаху хлопнул меня лапищей по плечу,  спросил:
- Ну, как у вас, потери большие?
- Был бой, значит, потери есть, – отговорился я, не уточняя, тем более и сам не знал, какие потери в первом взводе, – командир ранен, пока остался в строю.
   Последнее я сказал с намёком, потому что, если командир выйдет из строя, кому-то придётся командовать ротой – ему, или Орехову, или политруку. Так что он должен быть, как говориться, морально готов. И по лицу его я увидел, что он это сварил.
   Я ещё раз сказал ему, что всё надо делать быстро, он ответил, с привычными матерными украшениями, что сам знает. Не удержался, спросил у него:
   -   Немцы сильно на тебя пёрли?
   Он косо глянул в сторону, пробурчал:
   -   Как  всегда… Командир сам к пушке встал, когда наводчика ранило…
   И как-то ничего обычно-завершительного не добавил. Сам Полещук стрелять из пушки не умел.
   Потом фронтовые дороги развели нас с ним. Но в апреле 45-го прибыл к нам в корпус майор с 1-го Белорусского, который Полещука знал. Полещук дошёл до Одера, за всю войну был всего дважды легко ранен, получив множество орденов и медалей, но оставаясь всё в той же должности комвзвода и в том же звании старшины. От всех попыток направить его на курсы он категорически открещивался, ссылаясь на малограмотность, так что начальство махнуло на него рукой. Как-то Жуков, приняв фронт, объезжал войска и на смотре полка заметил Полещука с полной грудью наград и с лычками старшины. Жуков остановился, спросил у полковника, кто это. Полковник ответил. Жуков спросил: «Почему не офицер?» Полковник объяснил.  Жуков приказал: «Присвоить лейтенанта, назначить командиром роты». Ну а с Жуковым спорить никто не мог, даже Полещук не стал. А на другой день, накануне нашего наступления, Полещук надумал искупаться в старом мельничном пруду. Нырнул – и не вынырнул. Его солдаты забеспокоились, тоже стали нырять. И нашли – застрявшего головой между затопленных свай. Перелом шейного позвонка, мгновенная смерть.
   Ну, а тогда времени для разговоров у меня не было, война поджимала, я махнул Полещуку рукой и рысцой побежал вдоль опушки к знакомой танковой поляне, на недолго служивший нам временный КП.
   Найти поляну было легко, потому что там ещё тарахтел заведённый утром танк. Над его мотором отогревал руки один из новичков. Поодаль, на утоптанном уже снегу, на валежинах, устроились остальные. Чуть в стороне расположились телефонисты.
   За ними, прислонясь к стволу берёзы, сидела одна из санитарок – постарше, та, что уже утром была в измазанной кровью шинели. Другая, уткнувшись лицом ей в грудь, взахлёб ревела. Возле них, на подстилках из ваты, лежали несколько раненых, в бинтах, укрытые той же ватой.
   Один лежал в стороне, в нескольких шагах, за прозрачными кустиками. Его лицо было прикрыто каской. На нём была ещё новая офицерская шинель, распоротая по верху плеча автоматной очередью, с единственным кубиком младшего лейтенанта в петлице. Это был Орехов.

    
   33. Внезапно, дважды чихнув, замолк мотор танка – кончилось горючее или ещё что стряслось… Стало тихо, не считая, конечно, звуков боя на соседних участках фронта. Один из раненых стонал. Санитарка перестала реветь, и только всхлипывала, а другая нашёптывала ей что-то бессвязно-утешающее. С берёзы шумно осыпался снег.
   Теперь я понял слова Плотникова: «Я и за тебя покомандую…».
   Но, прежде всего, надо было исполнять приказ. Я сразу послал одного из новичков к миномётчикам с приказом сменить позиции (подчеркни – немедленно!), сказав ему оставаться пока в распоряжении их командира. Телефонисты соединили меня с батальоном. Комбат был на передовой, трубку взял начштаба. Я доложил ему, что велел сказать Плотников, в конце прибавил от себя:
- Командир роты ранен, остался в строю. В бою погиб командир взвода, младший лейтенант Орехов.
   Начштаба назвал нас молодцами, сказал, что доложит комбату, мне велел передать командиру роты, чтобы он вцепился в Топорково и держался до последнего. Что, впрочем, Плотников и собирался делать. На моё добавление начштаба не сказал ничего – это была обычная информация с передовой. Вот, если бы командира роты убили, он бы сразу спросил, кто за него.
   Я сказал телефонистам снимать связь и переходить в деревню. Они стали отсоединять свои клеммы и прятать в карманы трубки, привычно ворча на нехватку провода, а я поднял остальных новичков, объявил, что они зачислены в третий взвод и велел старшему вести их в Топорково. Я проводил их до опушки и рукой показал направление. За ними, разматывая катушку, пошли  связисты, предупредив, что провода хватит только до ближайшего забора, если немцы не оставили им в наследство метров двести.
   Слева было видно, что первая группа солдат второго взвода уже скрывается за дымящимися развалинами сарая наверху. За ними двое тащили пулемёт. Ниже несколько человек на лямках еле тянули «сорокопятку», а другие – передок. Последними из рощи вышли трое, доверху навьюченные, потянулись за остальными. Среди них, мне показалось, был и Полещук.
   Из рощи, отдуваясь и матерясь, вылезли миномётчики под командой рыжего Зверькова, нагруженные трубами, плитами и прицелами. За ними мой посланец на самодельной волокуше еле тащил ящики с минами. Зверьков пожаловался, что людей мало, своим составом они только две трубы смогли поднять. Я предупредил его, чтобы он вернул бойца в третий взвод, к остальным. В моём новом взводе, по расчёту командира, должно было быть всего двенадцать человек, и каждого следовало учитывать. Я выходил тринадцатым, но на все эти суеверия я чихал. Миномётчики малость передохнули, даже без перекура, и пошли дальше пахать снег. На нашем участке пока было тихо, наверно, у немцев возникли где-то более острые проблемы. «Хоть бы они ещё помешкали полчасика!» – подумал я.
   Проходя мимо танка, я немного погрел руки и рукавицы на жалюзи моторной группы, через которые шёл ещё тёплый воздух от не совсем остывшего двигателя. Здесь валялся мой вещмешок, который я оставил перед атакой. И правильно сделал, сказал я себе, вспомнив, как бежал вверх по склону с пулемётом в руках, едва поспевая за своим воинством и еле поднимая ноги.
   Я вскинул вещмешок на одно плечо и пошёл попрощаться с Сергеем.
   

   34. Санитарки занимались с ранеными, поили их чаем. Тот, что стонал, немного приумолк, даже что-то отвечал им. Зато другой неразборчиво бредил.
   Я подошёл к Орехову, сел на пенёк, стряхнув снег, достал из вещмешка флягу, которую Седых вчера пополнил спиртом, выдавая сухой паёк. Налил в алюминиевую кружку наркомовскую норму, снял ушанку, сказал тихо: «Прощай, Сергей!», выпил. Потом взял снегу почище и зажевал, стирая с языка и нёба обжигающую плёнку спирта. Мне не хотелось ни расспрашивать, ни поднимать каску, закрывавшую его лицо. В голове крутилась, как на зациклившейся пластинке, непременная фраза в конце приказов Верховного главнокомандующего: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!».
   Потом я машинально полез в рюкзак, вытащил начатую утром буханку черняшки, отломил кусок, сунул в рот. В пайке ещё был кусок конской колбасы «суджук», совершенно твердокаменной и насквозь промороженной. Я попытался порезать её штыком, но взаимодействие у них получалось плохо.
   Подошла поглядеть старшая из девушек. Спросила: «Знакомый?». Я кивнул, показал фляжку, спросил: «Будешь?».
- Ей нужно, – ответила она, - Зойка же его с поля притащила, ещё жив был. Здесь уже…
   Она помахала подруге. Когда та подошла, налила ей в крышку от фляги, чуть не насильно влила. Та выпучила глаза, закашлялась. Старшая отыскала в кармане леденец, сунула ей в рот, скомандовала: «Соси!», налила себе такую же крышку, поклонилась в сторону Сергея, опрокинула не без лихости, поморщилась. Тоже заела снегом – у меня, что ли подсмотрела? Я предложил им закусить, они отломили себе хлеба, от колбасы отказались. Старшая сказала: «Ешь сам, тебе ещё воевать!». Потом добавила: «Кстати, там его кобура на дереве висит. А документы у меня».
   Я стал жевать колбасу, примерно, как беззубый дед жуёт сухой горох, пытаясь припомнить домашний адрес Орехова. Вдруг вспомнил, как мы с Сергеем выкурили перед боем две из последних его трёх папирос, спросил у старшей девушки: «Табачком здесь негде разжиться?». Она полезла в карман, достала солдатский кисет, протянула мне, извиняющимся голосом сказала: «Вот, на фронте курить начала». На кисете было вышито: «Храброму бойцу на память от Маши». Я закурил, она тоже.
   Младшая девушка сразу запьянела. Она вдруг опустилась на колени, сняла каску с лица Орехова, поглядела. Обернулась ко мне, стала громко и быстро говорить:
- Я утром-то пришла к ним, как вы послали. Доложила ему. А он спросил, как зовут? А я говорю – Зоя. А он посмотрел так на меня, и говорит: «А давай, Зоя, поженимся с тобой после войны!». А сам… поженился… со смертью! – выкрикнула она с ревностью и снова заплакала.
- Ну, что ты, что ты? – наклонилась к ней старшая, поднимая с колен, – Он же не виноват, война же, фронт! – и, обняв её за плечи, повела куда-то в деревья.
   Я думал, что командир, наверное, берёг Сергея. Не посылать в бой он его не мог – на то война, и фронт, и командирская должность, чтобы посылать людей в бой. И самому идти с ними. Потому что рота – она вся на передовой, и ротный командует в бою своей ротой лично и непосредственно. Плотников пошёл с Ореховым, чтобы поберечь его от нелепой смерти, но не мог уберечь от смерти закономерной. И Кима командир берёг, чтобы тот, по незнанию языка, не был бы убит нелепо, бестолково. Наверно и меня он берёг, хотя я каждый день был в бою по его же приказу. Он велел мне отдыхать в землянке, чтобы я не погиб от случайно попавшей ночью в окоп мины, от шальной очереди, выпущенной наугад немецким пулемётчиком, то есть без пользы. Он был ненамного старше, но посматривал на нас, как на детей, впрочем, большинству из нас и было меньше двадцати. Он понимал, что жалеть нас на войне невозможно. Но он считал правильной только ту смерть, которая работает на Победу.
   Я собрал вещмешок, положив туда серёжину кобуру с ТТ, завязал лямки. Сунул в нагрудный карман его бумажник. Надо было идти воевать дальше. Поискал взглядом, куда я прислонил винтовку. Тут с опушки послышались шаги по снегу, треск сучьев, меж деревьями  показались люди. Я вгляделся – это шёл мой бывший взвод.


   35. Комэск шёл впереди. Увидев меня, он замедлил шаги, другие тоже притормозили. Борис подошёл, взглянул на Орехова, потом мне в лицо, спросил: «Друг?». «Да» – ответил я. Остальные тоже приблизились, обступили.
   «Со святыми упокой!» – прозвучал приглушённым, но мощным выдохом голос монаха. Мальчишка-гусар, корнет князь такой-то, встал перед телом Орехова на одно колено, снял кивер, трижды перекрестил Орехова, сам перекрестился. Я вдруг увидел, что он очень похож на Сергея, разве что годом помладше. Сергей уже начал отпускать «фронтовые» усики, а у корнета они только намечались. Гусар поднялся, всё ещё держа кивер на сгибе локтя, поглядел на меня, сказал:
- Право, жаль, что я слаб в стихосложении…
   К нему подошёл тот юноша, что вечером играл на свирели, а утром бежал впереди всех с одной саблей. Этот был ещё моложе. Он положил руку на плечо корнету, сказал – не то ему, не то всем:
- Се песню о нём сложат, яко о тех витязях русских, что пали возле Траянова вала, а не отдали землю свою ворогам.
- Воистину, – сказал кто-то за моей спиной.
   Гусар ещё раз поклонился Сергею, надел кивер. Юноша поглядел на кого-то мимо меня.
- Дедо! – позвал он, – Успокоим ли оного среди нас?
   Старец, стоявший позади всех, кивнул головой, вымолвил:
- Тако сотворим.
   Он оглядел остальных, все согласно молча наклонили головы. Взгляд старика остановился на русобородом богатыре-десятнике. Тот важно кивнул, подошёл к телу Сергея. Гусар обеими руками взял с груди Сергея его каску. Богатырь нагнулся, поднял Сергея на руки, как ребёнка. Я увидел перед глазами того мальчика, которого старец снял с виселицы, и жуткая надежда вдруг захолонула мне сердце. Но чудо не повторилось.
   Богатырь, с Сергеем на руках, медленно пошёл прямиком по снежной целине через рощу, выдерживая азимут на угол Зелёного оврага. За ним шёл гусар, держа обеими руками каску с красной звездой. За ним оказался стрелец, нёсший на вытянутых руках полученную от меня винтовку. Остальные пристраивались, как случалось, мои отделения нарушились. Но последним, как обычно, шёл старец. Проходя, он взглянул на меня, чуть склонил голову, прощаясь, потом обвёл взглядом окружающее, словно запоминая.
   Я думал, что остался один. Но, обернувшись, увидел комэска. Он тоже оглядывал всё вокруг, задержал взгляд на очистившемся синем небе. «Во Сварге синей…» – припомнилось мне.
- Вот, и пора уже! – сказал он, притронувшись к рукаву моей шинели, – Прощай, сынок. Победа будет за вами! – и побежал догонять ушедший взвод.
   Он догнал их, а строй уже начал скрываться за редко стоявшими деревьями. Берёзы изредка сбрасывали ночной снег. Казалось, они машут руками вслед уходящим. Или роняют слёзы.