Анчар. часть 2

И раб «послушно в путь потек…»
История создания стихотворения А.С. Пушкина «Анчар».

От Николая Бестужева ассоциативная ниточка с л. 19 Второго альбома протягивается к другому Николаю, Раевскому-младшему, на самый информативный лист черновиков «Анчара» – ПД 838, л. 22.(см. в коллаже). Текст на нем – уже конкретно стихотворение «Анчар», соседствующее с набросками объяснений Пушкина для церковно-правительственной комиссии по делу об его поэме «Гавриилиада». В Малинники Пушкин и приехал, что называется, по свежим следам этого громкого проходившего в конце лета – начале осени 1828 года разбирательства.
Рассмотрим подробнее все три графических фрагмента этого листа (см. в коллаже). «Коряга» под «деревом-анчаром» от имени Пушкина сообщает: «4 Маiя 21 года въ Кишиневе я былъ принятъ братьями Раевскими въ масонскаю ложу Овидiй».Текст в линиях самого дерева эту тему поддерживает: «Братья Раевскiя были моими проводниками въ ложу Овидiй. Братъ Александръ былъ моимъ проводникомъ въ просвещенiи, его братъ Николай – въ поведенiи. Они теперь и мне братья».
Красноречива фигура «послушного» РАБа (РАБотника, «вольного каменщика»-масона: заседания в ложах называются работами) (см. в коллаже). Прямо бросается в глаза, что при всей огромности фигуры у раба очень маленькая (безмозглая?) понуро опущенная голова. На ней уже нет обязательной на масонских работах шляпы. Раб со связанными за спиной руками, в которых зажаты смятые листы рукописи крамольной «Гавриилиады», безвольно «течет» влево (в «либеральную» сторону). То есть, к краю страницы, совершенно не замечая, что это – конец его пути, тупик.
Форма лацкана блузы называет инициалы раба: «АП» – то есть, раб этот и есть сам провинившийся и вполне осознающий свою вину перед государством и Церковью Александр Пушкин. Поэтому изображение Пушкина-раба на листе перпендикулярно изображениям как масонского дерева-анчара, так и профиля друга и вдохновителя поэта на «гражданский подвиг» Николая Раевского.
В чем состоял пушкинский масонский «подвиг»? Об этом рассказывает текст в линиях изображения раба: «Я вступилъ въ ложу Овидiй въ 21 году. Тамъ вместо работъ я пишу стихи. А крамольная Гаврiилiада придумана вместе съ другомъ и братомъ Николаемъ Раевскiмъ какъ занятiе отъ скуки. Я самъ написалъ ея. Я показывалъ ея братьямъ по ложе и давалъ ея переписывать для ихъ друзей».
Последний рисунок этого листа – собственно профиль брата Пушкина по Овидию Николая Николаевича Раевского-младшего (1801-1843) (см. в коллаже). Во время вступления в Овидий Пушкину – 22 года, Раевскому – 20, но он уже масон с большим стажем, дающим право приема в ложу людей, за которых он ручается. Профиль одного из своих самых лучших друзей Пушкин рисует ущербным, дефектным. У него есть усы, как у реального молодого Раевского (портреты см. в коллаже), но почти нет …носа! Это означает, что у Раевского в то время, по выводу к 1828-му году сильно повзрослевшего и поумневшего Пушкина, как бы совсем еще не было «нюха»: он не чувствовал пагубного душка того, чем своему товарищу и неофиту ложи предлагал заняться вместо написания «правильных» масонских докладов. Большой провал на темени профиля указывает на то, что у Раевского в тот период как бы отсутствовали еще и мозги – ему нечем было думать о последствиях воплощения в жизнь его идеи не только для окружающих, но и для самого ее воплотителя, его друга Пушкина.
Текст в профиле Раевского Пушкин записывает такой: «Я нашел себе забаву от скуки. Я и мой другъ и братъ Николай Раевскiй-младшiй придумали написать богохульнаю поэму. Всю ея написалъ я самъ. Я читалъ ея въ ложе и давалъ ея переписывать всемъ братьямъ-масонамъ».
Итак, вопреки всему, что мы учили в школе и университете, «Анчар» не имеет никакого отношения ни к якобы всеобщему угнетателю российскому императору Николаю I, ни к вроде как неустанно преследующей поэта за свободомыслие царской охранке во главе с А.Х. Бенкендорфом. «Анчар» имеет отношение (причем, сугубо негативное) только к масонству, иллюминатству и является политико-философским рассуждением о его гибельности как для самого вступающего в него человека, так и для окружающих его людей («чуждых пределов»).
Особенно опасно масонство для человека умного и талантливого, который в пустоте масонских «работ» не находит себя, и особенно много негатива способен натворить, что называется, «от скуки». Церковные славянизмы («древо», «жаждущих», «вихорь», «хладными», «чело»), а также переигрывающая библейскую оливковую ветку принесенная рабом его «владыке» вместе с соком анчара его «ветвь с увядшими листами» свидетельствуют о том, что при написании «Гавриилиады» Пушкин целил в одну только Русскую Православную Церковь. А на самом деле попал, как это и до наших дней за либералами водится, – в саму свою Родину-Россию.
Разочарованность, раскаяние, недовольство собой – вполне естественные чувства для него, переживающего разборку по поводу его того неудачного «выстрела». Эта его, как ему тогда вместе с Николаем Раевским представлялось, безобидная шутка в руках братьев-масонов превратилась в рупор атеизма – первой ступеньки практикующегося в ложах люциферианства. Как у Бога нет иных рук, кроме наших, так нет их и у его антагониста-дьявола. Осознав, кто на самом деле тогда его руками воспользовался, Пушкин всю оставшуюся жизнь искренне страдал, когда кто-либо при нем восхищался его «прелестной пакостью».
Литературный критик А.В. Никитенко рассказывает о Пушкине «следующий анекдот: «Норов встретился с ним за год или за полтора до его женитьбы. Пушкин очень любезно с ним поздоровался и обнял его. При этом был приятель Пушкина (В. И.) Туманский. Он сказал поэту: «Знаешь ли, Александр Сергеевич, кого ты обнимаешь? Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе, он при мне сжег твою рукописную поэму». Дело в том, что Туманский дал Норову прочесть в рукописи известную непристойную поэму Пушкина. В комнате тогда топился камин, и Норов, по прочтении пьесы, тут же бросил ее в огонь. «Нет, – сказал Пушкин, – я этого не знал, а узнав теперь, вижу, что Авраам Сергеич не противник мне, а друг, а вот ты, восхищавшийся такою гадостью, настоящий мой враг». (Вересаев В.В. Пушкин в жизни. В 4-х т. – М.: «Правда», 1990. Т. 2. С. 446)
Похожий по смыслу эпизод о Пушкине приводит и его знакомец по военному Кавказу, адъютант генерала Н.Н. Раевского-младшего М.В. Юзефович: «Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок; Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости. И ежели в нем еще иногда прорывались наружу неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий». (Там же. С. 430)
Также и П.И. Бартенев со слов друга Пушкина П.В. Нащокина записывает про «…ту рукописную поэму, в сочинении которой Пушкин потом так горько раскаивался (Гаврилиаду). Пушкин всячески истреблял ее списки, выпрашивал, отнимал их и сердился, когда ему напоминали о ней. Уверяют, что он позволил себе сочинить ее просто из молодого литературного щегольства. Ему хотелось показать своим приятелям, что он может в этом роде написать что-нибудь лучше стихов Вольтера и Парни». (Там же. С. 182) Сомнительная, как видим, творческая удача…