Так мелькая в озорстве...

Так мелькая в озорстве
и снежинками в лыжне
из слова родилась искра,
потом помножилась на два.

Потом прошло лишь полчаса,
еще ботинок обсыхал,
под землю черную скользя
искать пошла она отца.

И слышала умерших трель,
которых не простил апрель,
лежал там также Гулливер,
и Пикассо, и Рафаэль.

И ей казалось, что во льде,
еще быстрее в темноте
сменился вечностью апрель
и превратился в слов капель.

Тогда она изменилась в лице,
не помнила уже о своем отце,
ей хотелось чтобы все было и рай, и ад.

Молния положена чумной грозе,
а берег моря волн бирюзе,
и по другому не прожить никак.

И пусть любовь это игра,
порой чумна, порой сера,
любви не стоят все гроба,
должна дрожать всегда губа.

И если серо и хандра
еще накинем соболя,
согреет холод шкура вер,
другим не надо и нечем.

Пусть летят пылинки дождя в грозе, 
пусть слеза течет поутру в росе,
даже если просто, глупо и невпопад.

Нет такой другой и не будет всей,
Енисей, Тунгус и Амур, Сергей,
будет тело дело поверх стиха.

Месяц в синеве Нисан,
такая даль, но мне не жаль,
маску синюю напяль,
самолет летит Эль Аль.