Кодекс дракона

I. Сизые фрески, как пепел на фризах былого,
Гаснут в закатах давно минувших времён
Под твердью печати давно забытого слова,
Где стилобат уже хрупок, и ветхой основой
Стены хранят следы ушедших имён.

II. Черты благородных, тех, что блистали речами,
Истёрты в песок до тверди сирых камней.
Взирает грядущее в вечность слепыми очами,
Шибениц страхом за стенами замков, ночами,
Щербинами их запечатав источник теней.

III. Бессмертны заплаканной осени бледные лики,
Дряквою обрякшей забвения чаши полны,
Воздвигнут пером одиночества кодекс великих,
Но время и их превращает в холодно-безликих,
Позором клеймит, не оглашая вины.

IV. Им память грядущего, что инкантации, всё же
Опять демеритами им прослыть суждено,
Инклюзом старинным мир теней растревожив,
Словом святым, как веригами, ветер стреножив,
Смирились они, и это предрешено.

V. Кто холодом тверди согреть сподобится ныне,
Кровавою жатвой насытив грани клинка,
Упав, поражённый, в травах и горькой полыни,
Запев свою песню, прославив на век своё имя,
К свету взлетая на крыле мотылька?

VI. Сиянье Сатурна низвергнув на тверди земные,
А травы накрыв солнечным светом росы,
Молитвы натянешь ты — в них облака грозовые.
Изгиб быстрых молний сойдёт, и огни вестовые
Вспыхнут в центре этой весенней грозы.

VII. Парчовою шкурой покрыв пики гор, что седеют
В свете луны — мандорлой в окладе теней.
Мамить туманы сподобились, в ночь леденеют
Воды озёр, словно б в мороке, тьмой цепенеют,
Пламя звезды порасплескав меж людей.

VIII. Уснёт вечным сном он, из бездны Эона слепого
Узрит в своих снах жизни обычной тщету,
Не вспомнит того уже, как под сизым покровом
Пропел саму жизнь, в праздности слога и слова,
То, что сейчас может присниться ему.

IX. Он в табарде шёлковом выйдет ветру навстречу,
Слезою виолы соткёт жизни праведной суть,
Дискордом забытым прославит немого предтечу
Восторгом событий, что новым эпохам навстречу
Во мраке бредут, познав сей путанный путь.

X. Краткая жизнь его — вдох, а смерть — только выдох,
Мгновение святости — капля в эпохах греха,
На дне его снов несть числа бесконечности видов,
В тщете утешаясь, проносятся вспышкой болидов,
Живы, пока огонь разжигают меха.

XI. Так грех — повитуха, что голема в жизнь допустила,
А следом за ним все исчадия тьмы низошли,
Но святость светла лишь в оправе греха, и горнило
В чёрных углях, словно пламень, толедо взрастило,
А следом за ним добрые силы пришли.

XII. Участь всех смертных — беспамятства хрупкая чаша,
Им радость — дремота в нежных объятьях мечты,
Мгновение сладкое юности, дальше — смерть наша,
В тот день Азраил расправит крыла: станет старше
На целую вечность земля в юдоли тщеты.

XIII. Родившись под солнцем безмерного вечного мира
Из звёздного света, что не иссякнет в ночи,
Амброзии жадно вкусив, что в хрустальном потире
Хмельным эликсиром как будто в реторте бродила,
Храня в своей пене от бессмертья ключи.

XIV. Восшествовал в мир, где жизнь своей вечною силой,
Ветрами и водами нежно вобрала его,
Как юноша дерзкий в любовных признаниях милой
Девице степенной, он страсти исполнен над нивой
Смертной природы! Бежит он на самое дно.

XV. В лобзаньях Фортуны смотрел он в волшебные очи,
Что увлажняли ланиты потоками слёз,
Вошёл он в природу безмерную тьмой непорочной,
Сию связь постигнув, достигнув навечно непрочной
Жизни в легендах, полной мифов и грёз.

XVI. Рыцарь печальный в торжественной строгости светел,
К престолу святому восшествует тихо во тьме.
Во тьме монохорд его песней бессмертной приветил,
Восшествовал в свет серебром пересприта, приметил,
Как сытые кровью сгорают в холодном огне.

XVII. Он знает, что было, что есть и что будет в грядущем:
Дарует ему прозорливость омелы цветок,
Что в чаше хрустальной рождает виденья о сущем,
Он спит на ветрах, что дуют чем дальше, тем пуще,
Питая собой познаний вечных росток!

XVIII. Он — пенное море, он — чайка над бурным приливом,
Он — ветер холодный, что гладит в ночи ковыли.
В горах буйством рек, что радость даруют в разливах,
Спешит он к долинам, растекшись по свету на нивах
Дикой природы меж трав заповедной земли!

XIX. Горячим дыханием солнца, что бризом исторглось,
Питает луга и лещиною сонной цветёт,
Рождает плоды; созревает в них солнечный голос,
Что нежен и тонок, как луч лунный и мягкий волос
Менады, что тихо, орфикам вторя, поёт!

XX. Ему снится сон, как родился герой ночью долгой
У матери смертной, затмения лунного сын,
Как он возмужал и пошёл бесприютной дорогой:
Увидеть весь мир и вернуться к родному порогу,
Узнав, что в мире всему один господин.

XXI. Как доблесть и слава — венком провозвестия света
Возляжет однажды герою сему на чело.
Всё ж гордости плод вызревает в сиянье рассвета,
И так червоточит тщеславьем. В сём благости нету:
Бесчестие губит героев, от оного зло.

XXII. Он, жаждая славы, тем большей, чем силой своею
Возвысится в доблести над иными людьми,
Тогда, посягнув на небесный престол, станет тенью,
В безумии мужества дух станет слабым! Растленью
Предастся и разум, пребудет навеки в тени.

XXIII. Погрузится мир в его тленной душе в сонный морок,
И сбудутся снова древних пророчеств слова,
Блеснёт в них от мудрости бывшей когда-то осколок,
Но не узрит сего блеска герой, ведь ему ныне дорог
Гордыни престол, а на престоле том — тьма!

XXIV. Поднявшись к небесным чертогам, герой наш увидит,
Как вечность девицею спит на постели времён,
Сверкнувши клинком, словно вор и убийца, насытить
Возжаждет он кровью клинок и тем святость обидеть,
Пока на перинах зрит она сладостный сон.

XXV. И не знает герой лишь о том, что он сам снится деве,
Тем паче не знает, что мир рождён для любви.
Не знает, что вечность не может действовать в гневе,
Ведь только любовь суждена ей, как трон — королеве!
В её милосердии люди покой обрели!

XXVI. Пагубный дух тьмы и доблести, вместе с тем фальши,
Что зрит пред собой он? Небесной лазури разлив!
В гордыне своей он не в силах узреть, что же дальше
Будет, когда в миг иссякнет любовь в песнях старших,
Когда перестанет ажурно сплетаться мотив.

XXVII. Как жертвенный агнец вечность, сражённая гневом,
Сны о бессмертии больше не будет смотреть,
Насытится смертность, как хлебом, её юным телом,
Предстанет убийца героем — своим тёмным делом,
Кровью в потире жизнь воспев через смерть.

XXVIII. Рыцарь — лишь сон, лишь тщеславия чаша, не боле,
Пророчат опять мудрецы, не взирая на смерть:
«Снимся мы вечности, в грёзах живём, как в неволе,
Не знать никогда нам иного, ведь лишь в этой доле
Мы способны псалмы этой жизни пропеть».

XXIX. Мы, как альтаристы, под гнётом скитаний страдаем,
Лишь кажемся живы, а сутью своею мертвы,
Слегка лишь порезавшись, звучно и горько рыдаем,
Не плачем над жертвою вечности, к ней мы взываем,
Зная: со смертью её станем вечными мы.

XXX. В нас сила и доблесть — гордынь и тщеславия дети,
Уснули они лишь на фризах в руинах дворцов.
Нет смысла в победах, тогда как все доблести эти
Во тьме растворятся, так бездною станут рассветы,
И не носить нам вовеки победных венцов?

XXXI. Преданья размыты дождями, ветрами над морем,
Развеяны пеплом, выпав слезами на твердь,
Растерзан гранит человечества страхом и горем,
Не в силах утешиться смертный той славой героя,
Ведь слава его несла только морок и смерть.

XXXII. С причастьем великого дела мы вечность вкушаем,
Сквозь толщу времён мы не можем увидеть, увы,
Как фальшью и злобой великий дракон рассекаем,
Всё ж люди, ничтожность убийцы за честь почитая,
Забыли о том, что давно уже сами мертвы!

Картина: Чернов Денис Валериевич "Allegory of Time II_Aqueduct, Uoroboros"