Святое семейство

  Вавилонское столпотворение птичьих голосов нисколько не мешало быть им одним целым: окликающий меня свист иволги и её приглашение поболтать, дёргание клювиком солнечных ветров теньковкой, разбивание воздушного стекла дроздами, усыпляющий металлофон синицы – всё было божественным аккордом.
  Я смотрел на толчёное стекло реки и читал Кублановского:

Скоро волны белые буду спать
И фосфоресцировать у порога,
А несметность космоса искушать
Неопределенностью – и мешать
Прямодушной вере в живого Бога.

  В этот день в небе над Велью царствовали чайки. Они кружились и кричали в немыслимой высоте, раз за разом появляясь над водой и исчезая в полях. Их тела были черны, только сам хвост, серпообразное оперение сзади сверкали солнцем, вбирали в себя и волочили за собой солнечный свет, словно птицы были подожжены и торопились сбросить с себя огонь.
  Безлюдное место все как раз обращало к «прямодушной вере в Бога» всей своей музыкой, светом и блеском.
  Я стоял в исподнем на берегу реки после купания, обсыхал и смотрел на солнце – «тусклое жерло солнца, на которое не больно смотреть… // Это ли небеса, где обетовано насытиться правдой?» – читал я поэтово.
  Внезапно стемнело, хотя небо было без единого облачка. Как будто в пространство реки кто-то впустил едва ощутимого фиолета. Замолчали чайки в полях, погасли молодые листы, попритух блеск перекатов. Так видишь видимое, так видишь свет, когда долго не спал или ранним утром выбрался на солнце из тёмной палатки или лесной избушки. Стало неловко, темно читать. Я встал спиной к реке.
  Отвлёк меня тупой бряк на перекате. Я развернулся и увидел метрах в ста от себя, на перекате, высокую и короткую лодку. Скоро я разглядел в ней «святое семейство»: мужчину, женщину и отрока.
  Лодка была сварена из какого-то тонкого металлического листа, выкрашена в бледно-зелёный цвет. В общем, она была похожа на большое корыто, где трудно было определить, где нос, а где корма.
  Скоро они проплывали мимо меня метрах в пятнадцати. Хозяин сидел в камуфляжной форме и высоких болотниках на «носу» лодки. На голове его была влажно-песочная мягкая шляпа. Отрок посередине, в белой рубашке, грёб вёслами, а на корме сидела женщина, в белой легкой накидке на голове и кофточке цвета прибрежной травы. На широком её лице была запечатлена мягкая улыбка. Все молчали и совсем не смотрели в мою сторону. Я зажал томик стихов в руке и пошёл рядом с гулким этим корытом по берегу. Они стали приближаться к берегу, но по-прежнему словно не видели меня.
  Мне мешал ивняк, заросли борщевика. Пришлось подняться на высокий берег и идти по нему. Сквозь травы и кусты было видно только плат женщины и мятую шляпу мужчины. Дважды хватив укуса борщевика, я продрался к берегу. И только тут мужчина, плотный, короткого роста, обратил ко мне свои очи:
  – Отрок, подай мне с берега вервие, пристанем на отдых.
  «Ничего себе отрок… помирать скоро» – улыбнулся я и, как заворожённый, поднялся наверх за «вервием», точно знал определённо, где оно лежит в траве.
  Верёвка была тёплой, как солома, светлой-светлой. Я потянул её из трав и стал опускаться к воде.
  Никого у реки не было. Пахло сосновой стружкой, потом и вечностью.