престидижитатор

Столица. Лето. Россыпи тепла.
Уже и сам не помнишь точно, где ты.
Под небом - золотые купола,
в развалах книжных - университеты.
И кажется - вот руку протяни,
под вечер на скамейках деревянных
сидят евреи в аспидной тени,
среди цветастых лёгких вышиванок.
За русской речью плотный строй зевак,
команда литераторов досужих.
Теплынь ползёт, как медленный червяк,
смешав слова в певучий плавный суржик.
Здесь всё во всём, прожитое насквозь,
восток и запад, всё в одном флаконе.
Пся крев от Польши, русское авось,
опять смешались в кучу люди, кони.
А черный грач, уныл и востронос,
глядит над бездной киевской подземки
на радость написавшего донос,
и муку жертвы в недрах черной Эмки.
Там ночь темнит столицу дочерна,
как будто роговицу глаукома,
там даже смерть давно подчинена
капризу неусыпного наркома.
Там лето и каштанный камнепад -
летят шары в ежовых рукавицах,
и все под них попавшие вопят,
пока июль гуляет и резвится,
роняя вниз восторженное - ах,
на общий строй, на общие знамёна.
Там всех, кто вынес братство на штыках,
в любое время помнят поимённо.
И тех, и этих. В лужах кровяных
разлит закат, обугленный по кромке,
как будто бы и не было войны,
подсудных дел, послевоенных, громких.
И только черный грач трещит - не шей
из давности арестов и посадок,
не шей грачам погромов, грабежей.
Июль в цвету, несбыточен и сладок,
волшебник, престидижитатор, маг,
забывший жизнь патологоанатом.
Из маршалом подписанных бумаг
важнейшая осталась в сорок пятом.
Но нет страны, остался только блеф,
а резкий крик грача звучит, как зуммер.
И стонет век, войной переболев -
мне кажется, что я ещё не умер.