Про черствый хлеб и про вишневый сад. В. Хатеновск

В застенках рая» - так называется новая книга стихов Виктора Хатеновского, вышедшая  в 2018 году в московском издательстве  «Российский писатель». «Намеренный ли это вызов или привычный для эпохи постмодерна оксюморон?» -  думала я, открывая эту книгу и вспоминая, как несколько лет назад у нас в Дагестане вышла философская поэма классика современной кумыкской литературы Бадрутдина Магомедова под названием «Муки рая». Название вызвало такую бурную реакцию со стороны духовенства, которое, не читая текст, попыталось устроить обструкцию автору, что в переиздании оно уже звучало иначе – «Меж двух миров». Так что можно только порадоваться за свободу художника в общероссийском литературном пространстве, не подверженного давлению со стороны.  Впрочем, какая свобода, если даже рай пыточный?  В современной поэзии все труднее встретить чистые жанры (пейзажная, философская, социальная, любовная и т.д.), и прозаизация лирики –факт, который отмечают критики,   но  творчество  В.Хатеновского, раскольнический герой которого говорит от имени социальных низов, являет пример того, как под пером Мастера  «непоэтическое» становится подлинно поэтическим. Любовная ли лирика, политическая, социальная, философская – все одинаково сильно и цельно, интонационно богато, богато той экспрессией, когда за самым нежным и просветленным чувством (чаще всего умело законспирированным) ощущается энергия взрыва и бунта. Диапазон жанров и чувств, доступных автору, кажется, безграничен, нет темы, перед которой он поставил табу, и эта свобода выражения, как смерч, проносится через книгу, нигде не переходя грань эстетической и нравственной меры. И это при том, что народная, площадная стихия языка пронизывает всё – так поразительны его естественность, органика, богатство.  И самые смелые и горькие суждения лирического героя – это народная правда – о себе, о стране, о власти.
 
Сегодня вновь, как тридцать лет назад,
Мы будем петь дурными голосами
Про черствый хлеб и про вишневый сад,
Про заскорузлый быт в смердящем храме;
Про то, как сброд зажравшихся господ
Златым тельцом раздавлен и разрушен;
Про то, что русский коренной народ
Своей стране давно уже не нужен.
 
«Монолог русского радикала» — это название –вызов. Там, где власть, борясь с радикализмом, готова увидеть опасность в самом народе, в его боли, в его крике, в его отчаянии, там пропасть: «Быть иль не быть?!» Сатрапы у крыльца Вердикта ждут кремлевских чужестранцев». Это стихи человека, кровно связанного со своей землей, а такие люди, как и народ в целом, не говорят пафосных слов о любви, но именно эта любовь и движет ими.
               Пугачевско-разинская смута давно канула в прошлое, но литература  нередко обращалась к этим образам,  воплощая в них стихию русского бунта. Его бессмысленность и беспощадность очевидна для почитателей классика, но такое утверждение, говоря о последствиях, снимает вопрос если не о причинах, то вообще о народе как таковом, его участи.  Говорить о нем и от его имени как смысле деятельности великих мира сего и движущей  силе истории легко,  отражать светлую сторону его жизни, сарафанно-песенную,  приятно, а вот всматриваться в его душу любителей мало: темно и  страшно, а попристальней кто хочет вглядеться -  ударит кипятком такой силы, что с ожогом этим жить уже пожизненно.  В 19 веке Н. А. Некрасов смог гениально выразить эту тему, и это был взгляд человека, увидевшего боль и страдания другого как своё. Двадцатый век   не взывал к состраданию, а  заговорил  в начале века голосом  одного из этой народной стихии- голосом Хлопуши   с гибельно-пугачевским размахом, а  на исходе столетия- голосом Высоцкого, которым рвал душу все тот же многомиллионный народ. Времена менялись от очень тяжелых до тяжелых, спокойных и почти счастливых, как потом выяснилось. И песни, то есть поэтические голоса, по-разному об этом рассказывали.  При определенной степени народности или стилизации это были индивидуально авторские голоса,  поэты писали о народе через призму собственной судьбы, сохраняя дистанцию  между автором и героем. У Высоцкого ее уже почти нет, при всем понимании индивидуальности его авторства.  Таков же характер соотношения между автором и героем в книге Виктора Хатеновского: это не о народе, это сам народ. Но позвольте, тогда фамилия должна быть знаменитая, в нашей стране такие поэты –уже классики, культивируемые сверху или признанные  снизу. Однако нет, те времена ушли, поэзия сегодня дело незнаемое или интересное самим пишущим.  Симулякры сегодня востребованнее оригиналов.  Виктор хорошо известен среди профессионально разбирающихся в литературе людей.  Автор независимый, стоящий особняком. К модным постмодернистским течениям не примкнул, не ушел, как во внутреннюю эмиграцию, в мир своего «я», найдя запоминающийся образ или войдя в литературный  мейнстрим. И нельзя сказать, что он «ушел в народ»   за способом самовыражения. Нельзя, потому что это и биографическая природность («Батьке»), и органическая стихия собственной жизни, потому и пишется так, как дышится. И этому голосу веришь.
                «Это настоящая мужская поэзия», - пишут критики о поэте, меньше всего имея в виду   и не самые цензурные выражения.  Мужская по брутальности, энергии ритма, лаконичности. Излюбленная форма  – 8 строк.  Мужское не оттеняется женским – в  книге  «В застенках рая»  тема любви не самая главная. И она интересна в той степени, в какой подчеркивает главное.  Ключевые, сквозные темы книги – Жизнь,  Смерть, Бог, Человек (юродивый), Народ.  Жизнь и Смерть – вот важнейшие темы книги, причем тема смерти подчеркнуто доминирует, именно она интересует автора.  Из всех 178 стихотворений только семь получили название. Два из них — это «диалог со Смертью» и «Диалог со Смертью-2».  Никакого ореола таинственности, ничего зловещего.  Смерть максимально очеловечена: обликом, поведением, отношением. Диалог грубовато-приятельский, обмен насмешкой, поддразниванием как приветствие: «Эй, юродивый!» - О! Безносая?» И грубоватая забота о Смерти («Ты пошто стоишь в стужу босая?»),  и грубое одергивание («Что ты ластишься, рвань заборная?»).  Но это по форме диалог, потому что первая строка первой строфы и последняя в заключительной строфе из семи и есть обмен приветствием, все остальные строки – это монолог юродивого. Интонационно, по экспрессии он другой, там нет насмешки, это скорее обличение, полное горечи и драматизма. Это яростный монолог, со злой иронией в свой адрес, иронией «исправившегося» человека: «уж давно не лил водку в горло я». Нет, не ангел («не пою, не пью –мясо кушаю»). И не с нечистью ведет разговор: «да из форточки Бога слушаю». Бытовая сниженность общения с Богом – это не просто отказ от молитвы. Это неприятие той жизни, которая за окном («А за стёклами – копоть, смрад и грязь») и попытка низвержения несостоявшегося Отца. В обрамлении грубо-несуразного – сердцевина наболевшего, в котором исступленность обличения  кровавит состраданием и болью.  «Я кричу, задрав морду кверху: - Слазь! Погляди – с вином, с песней, с плясками Твой народ, как встарь, кормят сказками». Крик – предельная степень отчаяния, бунт против Бога, равнодушного или бессильного перед народом. Не услышанные в храме, люди взывают к Господу на площади.  Звон колокольный заглушает людские голоса, вера и отчаяние идут рядом, и ничего не меняется столетиями: «Но как встарь, на клич в небо – Господи, Помоги хоть ты жизнь не скомкати! -  Тишина в ответ, копоть, смрад и грязь, И плевать Ему - что кричу я: - Слазь!»– и дальше в трех строках вся бездна народной жизни и беспросветности: «И с проклятьями, да с молитвами Спим мы сутками, пьем мы литрами, Век на привязи ходим, бродим мы…». Это одно из пронзительнейших стихотворений книги. Все маски отброшены, и когда боль освобождается от глумливой иронии, когда душа перестает прятаться, она говорит не загадками метафор, а чистым голосом единственно человеческого чувства – сострадания к матерям, сестрам, братиям,  кто в церквах с колен смотрит на распятия: «Сколько горечи в тех глазах больных, Сколько муки там, сколько веры в них..» Не пишут сейчас так  о народе. Стихотворение написано в 1987 году – еще ничего не предвещало разлома в стране, еще лихие  девяностые  были впереди, но пророческое ли, надвременное ли – слово было сказано. И Бог здесь- не заступник, а жест отчаяния: «помоги хоть ты жизнь не скомкати».  «Жизнь не скомкати» — вот мольба. Вот диагноз, вот боль: жизнь. Не так прожитая и не так проживаемая… Не случилась жизнь. Жизнь   проигрывает по всем статьям перед смертью. Она не знает причащения к святому (неумело молится), она  не ценит сама себя, потому так быстр переход от жизни к небытию («Бутылка, хлеб… Надгробья»), она однообразно безлика и всегда словно находится  перед лицом Смерти, взирающей за каждый действием человека и не доверяющей жизни.
         Что такого есть в русской жизни, в ее истории, что декорации меняются, время и содержание жизни, а экзистенциально – все повторяемо? Время, история, народ – эти темы  нередко получают емкое, афористичное звучание  под пером автора.  Стихотворение 1983 года «Все повторяется…» получает обобщенно-надличное звучание. Образ Времени как еще одной ипостаси Бога и образ спящего народа, которому снится несбывшееся, символизируют  фатальную непересекаемость стремящихся друг к другу начал.  Предпоследняя строка переводит смысл из общефилософского в социальный контекст: «Но и как встарь – безмолвствует народ – и Время крепом обрамляет лица».  При всем внешнем бесстрастии есть в каждом таком стихотворении   строка, которая рушится, как тонкий лед, когда  прорывается  скорбный вздох измученного и обреченного народа, прорывается, как горлом кровь («Все повторяется: пустых бутылок звон, И – кафедральный разговор металла , И запах хлеба, и со всех сторон – Как горлом кровь: «Начать бы всё сначала!»
          Взгляд на жизнь через смерть, на поверженную свободу через призму страха – это короткое прозрение и возвращение к привычной лжи. Чем чище был короткий свет, тем тяжелее возвращение в привычную тьму, и потому чистота должна быть отмщена и поругана, а жестокость ненасытна. Почему эту пустоту в душе легче заполнить злом, чтобы само понятие души уничтожить? И что делать с ее способностью прорастать из уцелевшей малости? Все повторяется, свобода сменяется ожесточенностью несвободы – и где мера личной и коллективной вины? И надо ли ее искать? Не легче ли нарождающиеся проклятые вопросы бытия растаптывать с тем, кто их задает и дать волю демонам в себе: «Кто еще здесь не распятый? Всех возьмем на абордаж!».  Власть – всегда нелюбимая, преступная, глумливая. Свобода ответит  за их грехи: «Вырвавшись из волчьей пасти , Ты нам лучше расскажи, Как в подвалах на Лубянке Расчленяют, под – «Ура!», Сжав саперные лопатки Дел заплечных мастера; Как в любое время года С громким чавканьем сапог , Вперемешку с кровью рвота  Бьет струей под потолок…».  («Взгляд на поверженную свободу через призму страха»). Жестко, жестоко, без прикрас. Ради правды, которая на время снимет боль, хлынет горлом. О титулованной мрази, балующейся раем, об убийстве под колокольный звон, о мужиках, развязывающих злые языки после запредельно выпитого, «забыв о рудниках, сбив со рта запоры», об ожесточении как уродливой форме протеста и попытке спрятать истинное, человеческое…
             Cтихи В.Хатеновского оставляют долгое эхо.  Тревожный гул тектонических сдвигов эпохи или скоморошья чудинка,  хриплая  ярость или смех,  бунтарство, вызов или пророческая горечь – за ними всегда бесстрашие и мужество  много пережившего, передумавшего человека, но  чуткий читатель  всегда уловит и отзвуки потаенной и надёжно укрытой от других жизни ранимого, гордого и нежного сердца, лик Человека, посвятившего удивительные строки Марине Цветаевой:  «За неженскую Мощь и силищу Твоим словом я Воздух вымощу. За талант в крови – На глазах – толпы  Я слезами Вам Ноги вымыл бы». Он разный, герой В. Хатеновского,  но  когда сквозь органичную  стихию живой,  богатой народной речи проступают молитвенные строки  («Господи, каясь – приветствую тлен… Только б – достойно дойти до могилы, И  – умереть у любимых колен»), когда читаешь  классически-прекрасные строки  стихотворения «Не потому, что я тебя люблю», восхищаешься удивительно точными и неожиданными образами («зима ребенком просится на руки», «душа над бездной чуть дыша, стихами греет руки»…),   понимаешь, что это Поэт милостью Божьей.
 
Душа на кончике ножа
      Понятия «реальность» и «вымысел» - очень зыбкая почва для утверждений, когда речь идет о литературе. Да, гвоздь в сапоге может быть кошмарней фантазии Гете, но художественные миры смеются над попытками математически определить соотношение двух реальностей и признать одну из них первичной.   А ведь задача увлекательная – понять это, а не только почувствовать радость от встречи с подлинным поэтом. Вот и слово «радость» сопротивляется, когда речь идет о книге, которая уже названием предостерегает от однозначности. Все-таки амбивалентность – универсальный закон   поэтического мышления, познающего ли жизнь или уходящего от нее. А уход, как бы ни старались творцы всех времен и всех народов, может быть только один – в отражение этого мира, а оно по кругу возвращает к исходному. И этот круг, где начало движения и конец  могут располагаться в любой его точке, обрекает на  безысходность в попытках  выстроить логически предсказуемый и ясный мир. И единственно приближающий к нему путь постижения -   только лабиринт сцеплений, которым мы идем за автором,  то соглашаясь идти и ориентироваться  на его обозначения сцеплений, на всполохи его горизонтов,  то самостоятельно пытаясь остановиться на точке разлома или соединения.  И тут уже, чтобы понять, придется позволить себе попытки выпрямления круга или упрощения хотя бы на определённом этапе, да простит нас автор. Он –то  знает, что обращаясь к себе, он был обречен смотреть вглубь и вниз, в бездну, в то отражение Вселенной, где его слушают Бог и Дьявол, живые тени былого и будущего, где ему нужно мучительно ловить молчаливое эхо их отражений  и в их многоголосом молчании угадывать свой голос и определять меру совпадения в нем чужого, ставшего своим, своего, открывающему ему в попытках определить границы своего «я» и определить меру своей правды и права вопрошать… Нет, это не я так много и сложно сказала, это лишь начало объяснения того, что такое говорить о поэте или быть им. 
              Книга В. Хатеновского небольшая по объему, хотя и включает стихи, написанные с 1981 по 2018 год.  Это интересно и потому, что говорит о приоритетности внутреннего переживания для автора и несуетности  его слова, и потому, что перед нами поэтическое свидетельство о времени, о  значительном этапе в жизни страны и народа.  Классик утверждал, что история души человеческой не менее интересна, чем история народа, но показал, что  душа одного человека вмещает в себя нерв эпохи.   Начало восьмидесятых  –  время еще относительного благополучия, затем распада страны и  вхождения в другую жизнь, хорошо нам всем сегодня знакомую. Поэт не описывает конкретно-исторические приметы времени, они угадываются, хотя в то же время их легко можно отнести к любому историческому этапу.  Герой стихотворений – человек улицы, площадей, темных переулков. Себя он определяет словами «юродивый». Религиозный подвижник или безумец? Как принято в православной традиции, юродивый призван обличать мирские ценности, скрывать свои добродетели, навлекать на себя поношения и оскорбления.  Лирический герой не просто навлекает  –  он саморазоблачается, он видит себя не носителем света и не паломником добра, а тем, на ком темные силы поставили свое клеймо, и остается только признать себя частью этой силы либо  так отразить трагическую и расчеловечивающую суть времени, где лучший обречен быть худшим или стать на этот путь.  Феномен расщепленного сознания, свойственного героям Ф.Достоевского, описал М.Бахтин, отрицавший возможность диалога в лирике, позднее С.Н.Бройтман блестяще продолжил тему, доказав, что уже 19 век заложил двуголосое слово в поэзии. Это явление присутствует в лирике В. Хатеновского, здесь мы не будем уходить в  глубины структурного анализа, пока лишь отметим, что всякое явное утверждение в поэтике автора содержит в себе отголоски, оговорки или прямые высказывания другого голоса, и все они объединены единым образом автора, потому не могут быть  полностью сведены к одному из голосов.  Не случайно многие стихотворения строятся как диалоги, собеседник не всегда указан, но он может быть как внешней стороной, так и другим голосом одного сознания.  Образ юродивого трансформируется в образ смерти: «Куда ты несешь свои бренные кости –Суставы скрипят, как кресты на погосте, С пустыми глазницами, с выбритым лбом?! – На встречу с распятым Иисусом Христом».  Последняя строка поразительна: как сильна должна быть воля  к вере и святости, если через полное преображение физического я, его смерть и мученическую жизнь после смерти, при полной опустошенности («пустые глазницы»), униженности этой жизнью, отверженности («с выбритым лбом») путь остается прежним.  В последующих строфах идет кольцевое развитие этой темы, юродивый парадоксально  уподоблен не уравниваемым героям: «Опомнись! Куда?! Новоявленный Брут, Тебя, как Христа, по привычке распнут». Однако они уравнены. Кому верить: миру, в котором настолько утеряны критерии оценки, или одиночке - то ли изгою, то ли  избранному? Мир не способен не только правильно отразить и понять тебя, он перестал сам различать границы добра и зла. И остается принять как проказу себя, но идти в обличии смерти   к тому, кто воскрес после смерти. Странные формы служения добру или, точнее, попытки ее спасения внутри себя. И это спасение через почти бессознательную память  умирающего – тоже образ верности своему кресту. В этом и повторяемость на разном, на трагедийно –пародийном уровне участи Иисуса Христа, в этом и драма добра на пути между жизнью и смертью. Умеет автор на маленьком пространстве разворачивать глубинную историю. Поразительно, но даже когда речь идет о чувствах и размышлениях лирического героя, остается впечатления события.  Умение придать сюжетность через выразительную деталь в сочетании с упругой энергетикой текста словно приводят в движение все вокруг. Чаще всего это движение, как уже отмечалось, в той или иной мере драматично, гибельно. Невольно вспоминается блоковское: «Страшный мир- он для сердца тесен».  У героя В.Хатеновского нет истории о Прекрасной Даме, он оставил ее далеко в прошлом, но в отдельных деталях текста  можно лишь реконструировать тот романтический этап жизни, когда объятья «страшного мира» еще предстояло почувствовать, но даже рассказ о любимом, заветном («Я люблю рассказы злые слушать ночью у костра….и хлеб, и воду, и несбывшиеся сны…») дается через опаленность испытаниями, научившими его бросать им вызов («Я люблю….королем всходить на плаху, топором идти ко дну»). Столкновение романтики и суровой реальности жизни  иногда выковывает характеры вызывающе сильные, ведущие в своей душе бесконечный, порой изматывающий, порой просветляющий диалог с тьмой и светом, но никогда не отступающие от свободы, пусть и обрекающей на  новые страдания («Я люблю свою свободу, как ярмо, как кандалы»)
           Художественное и интеллектуальное неразрывно связаны между собой в поэзии В.Хатеновского, воспринимающего мир глазами художника, но не столько воспроизводящего реальность, сколько создающего ее или пересоздающего,  и что характерно, процесс этот либо идет в настоящем, либо готовится в ближайшем будущем.  Он словно кристаллизует видимое из невидимого,  бесплотное начинает обретать плотность и объем:  «воздух нанизан на запах черемух». Мир предстает как полотно, замершее в ожидании кисти художника: «темный холст неба беззвезден и гол». Взгляд поэта одновременно объемлет близкое и держит в поле зрения дальнее. Кинематографичность картины – еще одна особенность видения поэта.  Близкое дается через картинку крупным планом, взгляд зрителя вслед за взглядом поэта-художника следит за движением, кадр, через детали говорит с читателем, деталь становится символом.   («где-то вдали расцветают подсолнухи; капля скатилась со свечки на пол»)  При этом лирический герой описывая ближнее, дает его на фоне другой большой и параллельной жизни, как бы говоря о незамыкаемости того, что здесь и сейчас, закладывая в сознании читателя  понимание возможного другого, его наличия в мире. Лаконичность стиля в сочетании с плотностью образа и его разомкнутостью  в иной мир создает пространство там, где как будто бы его нет.  «Ночь. Дребезжит застекленная улица» – такова особенность  слуха и зрения –  при всей внутринаходимости видеть и слышать вненаходимое. При этом в мире поэта именно то, что вне,  и несет с собой зло («стаей антенн ощетинившись зло» и др.) Остается сохранять Душу вопреки всему, и как бы жизнь порой ни отвергала ее «вопиющий к Богу» голос, она жива, она обращена к нему, потому что там – Свет. «Душа на кончике ножа. Усердно молится надежде», - и в этих тихих словах – и преодоление, и вера.