Эпистолярная Судьба

          (из цикла «Читая Цветаеву»)

Любовница почтового романа:
горючий след отчаянных чернил
сочится из тетради - рваной раны,
вся жизнь - как многотомный черновик.
Всё остальное - «мама мыла раму»,
ни Прага, ни Париж - не по карману.
Окурки душ… так хочется курить…

Сбежать в блокнот - писать стихи на кухне…
Заочная влюблённость… на словах…
Роженица - она же повитуха.
Слегка соприкоснутся рукава.
Отцы стихов - наперсники для слуха:
сторожко ухо, сердце - глухо…
но всем мерещится кровать.

Судьба - как клякса, слово - промокашка:
впитало нрав, чернила и слезу.
Топор не вырубит... Ваш стих - как рашпиль:
задирист ритм, взъерошен рифмой звук.
Слог на голо! - Вы в стычке рукопашной,
но чавкал под ногами мир вчерашний,
двадцатый век вонял, скрипел кирзой.

Среди умов российского пошиба
Вы - приживалка трёх чужих столиц.
А Слава - тугодумка и паршивка -
никак не сопоставит сотни лиц.
Вы обух плетью строк не перешибли…
Весь Русский Мир в Европе - на отшибе,
лишь по обочинам - славянский след.

Бьют не по паспорту у нас - по роже.
Посмертный памятник и слава - опосля.
«Болярыня Марина», на рогоже
удобно ли нетленное писать?
Не потому ли довели до дрожи:
перо бузит, строку стиха корёжит -
легко опешить и попасть впросак.

Семья - в раздрай... и Коктебель - ошибка...
Была Отчизна... мать её дери!
Погоны в ларчике... проиграны все сшибки,
а Лебединый Стан сбежал в Париж,
Где русские традиции - ужимки,
как гнойники - фашистские режимы:
Париж - весь синий, чёрный - Рим.

Век-волкодав... Век высохших чернильниц.
Поставит к стенке, подтолкнёт к петле...
Опущенные души в хмурых лицах...
Бумагам - пепел, телу - тлен.
В черницу превратили чаровницу,
ей вырвали до корешков страницы...
В Москву вернулась... - так сдаются в плен.