Конец странной игры

(сон)

Какие они были все молодые и красивые, а впрочем, я на них даже и не смотрел, только отметил это при беглом взгляде.
Они продолжали заниматься своими делами. Кто-то танцевал. Кажется, играла негромкая музыка. Одна из девушек поочередно подходила к каждому из присутствующих и предлагала что-то написать на листе бумаги. По-видимому, это была какая-то игра.
Когда очередь дошла до меня, я взял листок и прочел в нем несколько пронумерованных английских фраз, которые оказались, как я тут же почему-то догадался, названиями композиций западных рок-групп.
Суть игры, показавшейся мне весьма странной, состояла в том, что нужно было написать название известной композиции и затем, исходя только из этого названия, придумать ее содержание и сюжет.
Я стал лихорадочно пытаться припоминать известные мне английские фразы, но, как нарочно, на ум приходило только что-то французское, вроде «шерше ля фам», это я и написал, передал листок дальше и вышел в смежную комнату.
Там возле книжных полок стояла совершенно незнакомая мне девушка и что-то искала среди книг, сосредоточенно листая одну из них.
— А энциклопедии у вас, конечно, нет, — почти утвердительно сказала она. В ее голосе мне почудилось стремление как-то возвыситься, показать свое превосходство. Она продолжала: — У нас тут зашел спор об Андре Бретоне. Вы, надеюсь, знакомы с его «Сообщающимися сосудами». Я считаю, что это его стремление превратить поэзию в художественную энциклопедию метафор, эта гипертрофированная метафоричность, возведенная в принцип поэтики, перерастает в оригинальничанье. Но тебе это, кажется, неинтересно, или я не права?
— Ну как же мне может быть неинтересно то, что составляет самую суть моего существования! — возразил я.
— Правда?!  Вот уж никогда бы не подумала, что ты такой… —  она так долго и пристально посмотрела на меня, как бы изучая, как бы пытаясь проникнуть в невидимое нечто сквозь наружную видимую оболочку, что я безоговорочно поверил в искренность этих ее слов.
Я пошарил глазами по корешкам книг, попутно отметив, с какой стремительной легкостью она перешла на «ты», снял с полки «Эстетику» Борева и молча подал девушке. Почему-то я только теперь заметил, что она тоже замолчала. Она взяла книгу и, раскрыв ее на цветной вкладке с репродукцией «Вечеринки в доме принцессы» Хоана Миро, тут же ушла.
А я стоял и ловил себя на мысли, что вот ведь я совсем не знаю молодых, чем они живут, что у них за душой. А-а, да что там говорить, я ведь не только молодых, я вообще людей плохо знаю. Я примеряю их по себе, вопреки расхожей истине, что по себе людей не судят, и то совпадающее, что в нас есть, я немедленно беру себе в актив, и зачислив таким образом человека в союзники, вовсе не принимаю во внимание то, что не совпадает. А ведь людей надо оценивать именно по этому несовпадающему, по их непохожести на тебя.
И я сказал себе: «Пора избавляться от груза предвзятых мнений. Они не хуже и не лучше, они просто другие, чем были мы в их возрасте».
 Я вернулся к своей новой компании, которая, показалось, была в сравнении с нашими двадцатилетней давности компаниями, несколько вяловатой и, я бы даже сказал, инфантильной. А впрочем, это ведь тоже предвзятое мнение.
Я все думал с тайной тревогой об этой странной игре и о том, что мне предстоит что-то придумывать и рассказывать, но, как это у них теперь и бывает, игра, так и не начавшись толком, уже всем наскучила. О ней даже и не вспоминали.
Я отыскал глазами ту, из смежной комнаты, девушку и, глядя на нее в упор, словно бы впервые, увидел ее. Темные, слегка вьющиеся волосы были такими прекрасными в своей естественности, что эта изящная головка показалась сошедшей с картин Рафаэля или Эль Греко. Сидя несколько поодаль от всех, она казалась такой беспомощной, отрешенной, а, может быть, и обреченной, но в то же время исполненной какой-то внутренней независимости и даже где-то царственной горделивости.
Видимо почувствовав, что я пристально смотрю на нее, она обернулась ко мне, и долей секунды раньше угадав это молниеносное движение, я отвел взгляд, успев, однако, заметить ее глаза, темные, влажно блеснувшие, словно большие спелые вишни во время дождя.
Ни движением этих пронзительных глаз, ни одним жестом она не обозначила своего желания, но я как-то интуитивно и немедленно понял, что она приглашает меня пройти и сесть рядом с ней, что я и сделал, хотя и ощущал со всех сторон двусмысленно-снисходительные взгляды. А может быть, мне это только казалось. Ну конечно же, мне это только казалось. Каждый был занят  собой или своим собеседником. Никто и не думал смотреть на меня.
— Какой ты все-таки странный, — сказала она, продолжая рассматрвать цветные иллюстрации в книге, — непонятно только, под кого ты играешь?
— С чего ты взяла, что я под кого-то играю? Я сам по себе, какой есть — такой есть, у меня никогда и в мыслях не было под кого-то подстраиваться.
Но она, совсем меня не слушая, продолжала, сама подвергая сомнению свои слова и как бы осматривая их со  всех сторон:
— Под Тарковского? Или под Хлебникова? Или под Сэмюэла Беккета с  его «Концом игры»? А может быть, под Вампилова?
«Господи, — подумал я, — Вампилов-то здесь при чем? Что это, некий тест на мое соответствие их шкале ценностей? Кругу их понятий?»
Я взял со стола журналы, показавшиеся мне знакомыми, хотя  точно знал, что никогда до этого их не видел.
— Нет, так дальше нельзя, что-то из нас постепенно и постоянно уходит, что-то значительное, неповторимое, и самое страшное, что мы этого, в общем-то, не замечаем…
— Но если не замечаем, то какое это может иметь значение? Живи так, будто все в порядке, будто ничего не случилось, лови мгновения, пусть они тут же вырываются из рук, наплевать, не копи их, ведь с этим грузом тебе будет все труднее и труднее двигаться вперед.
— Не замечаем… а, впрочем, ты еще слишком молода, чтобы понять, что главное складывается из сиюминутного, как дом из кирпичей, и нельзя построить второй, пятый, сотый этажи, разрушая предыдущие.
— Так ведь я об этом же и говорю! Но разве, построив сотый этаж, нельзя, не разрушая все предыдущие, просто не принимать их в расчет. («Забыть, как дурной сон?» — мелькнуло у меня). Я бы могла развить эту мысль, но, по-моему, тут не о чем говорить. Прощай, мне пора идти.
И она протянула мне тоненькую, юную, еще без следов маникюра, руку.
— Какой же ты все-таки старый, — заметила она, когда я своей шершавой ладонью взял ее теплую ладонь.
— Я?..  Старый?  Разве?..  Просто  это  ты  слишком  молода,  —  с грустью  сказал я.
Больше мы с ней не встречались.

6 октября 1987 года.