ПсевдОним

Из цикла дорожных историй
"Местные маршруты"
 
                «Есть Фридманы в русских селеньях…»
                Не Некрасов
 
   «Село-то наше, милок, старинное. Церкве - и той полторы сотни лет. А до нее ишо деревянная была, да сгорела во времена давние. Испокон веку жили в ём Поповы да Смертины. Помню, я ребёнком сопливым был, приезжал к нам уполномоченный по коллективизации, язви его в печёнку. Так он вроде бы шутейно, но пальчиком на сходе грозил: у вас в селе Поповых больше, чем попов недорезанных по всей губернии, вот вкупе со Смертиными и саботируете линию партии, смерти советской власти желаете. Только, грит, всё одно – не по-вашему, а по-нашему выйдет. Револьвертом по столу постучал, в колхоз всех переписал, а на храме Божьем собственноручно краской вывел: «Смерть кулакам-мироедам и попам–захребетникам!». Правда, через год специальная комиссия из крайкома накатила, «головокружение от успехов» и прочие перегибы устранять. Она-то и велела про попов закрасить. Мол, на данном этапе строительства социализма полная ликвидация поповского сословия не является первоочередной задачей. Поважнее дело есть – кулаков как класс ликвидировать!
   Бабки да матери наши на радостях, что храм, хоть и заколоченный, но не взорватый, а целый остался, комиссию с иконами провожать вышли. А самая древняя старуха – Порфириха перед грузовичком АМО, на котором те в Вятку собирались отбыть, на коленки брякнулась прямо в грязюку: «Низкий поклон вам от всех Смертиных и Поповых». И Филька, нас, безоштанных, чуток постарше, тут же стоял, лыпился. Кто ж тогда удумать-то мог, что он, Филимон Фёдорович, по матери Попов, по отцу – Смертин, а лично мне двоюродный брательник, от всех нас открестится и весь род наш православный предаст.
   Да нет, парень, не на войне. Там-то бы всё просто и ясно было, в расход гада - и все дела. К тому же в армию его не взяли: лёгкие слабые, когда допризывная комиссия была, на ренгене в районе в них какую-то эмхизему нашли. Вчистую от службы освободили и от тяжёлого физического труда. А где в деревне легкий-то? Вот и ошивался Филимон при конюховке: конюшню ночью сторожил да хомуты ремонтировал. Навоз из-под кобыл выгрести - и то закашляется весь, захарчит в платочек. Зато уж всю избу-читальню перелопатил, не токмо книги толстые, но и все брошюры политпросветовские перечитал. На этом, видать, мозгами и сдвинулся.
Сначала под присмотром парторга политинформации в конторе проводил. Про разоблаченных врагов народа да исторические решения съезда - тут уж сам парторг или на худой конец председатель. Филька - в основном про международные дела, ну там: «Уол Стрит в панике от надвигающегося кризиса» или « Голодная беднота Китая настроена революционно». А когда война началась, сразу два заявления написал – в партию и на фронт добровольцем. Но ни туда, ни туда Филю не приняли. А приняли на полставки в детский дом.
   Детдом у нас в селе в первую военную осень образовался. Сначала псковские да новгородские ребятишки у местных баб своими ответами на алиментарный вопрос: «А папка где, а мамка?» слезу вышибали. А потом ленинградских привезли – из-под блокады. Тут уж не до вопросов. Всем миром молочком парным отпаивали да свёколкой с морковкой, чтоб кровь восстановилась (такие они прозрачные были), выхаживали. И ведь вЫходили всех, теперь даж не верится, ни один детёнок не помер. Когда вымпел красный ГКО «за образцовое содержание» нашему детдому дали, так воспитанники в пионерских галстучках да под барабанный бой его, как хоругвь, по всему селу обнесли. Благодарствуйте, мол, за помощь, за заботу, люди добрые. Бабы наши обревелись, от своих детишек последние куски выносили, детдомовских потчевали.
   А директором у них был старый большевик, хоть и лет-то ему едва пятьдесят стукнуло, Семён Северный. Видный такой мужчина – ростиком не вышел, но стАтью взял. Кудри чёрные по плечи, усики тонкие, а борода до синевы выбрита. И очёчки, как у Молотова, пенсне называются. Он перед тем, как с кем-то разговор вести, сымал их, долго-долго платочком протирал, двумя пальчиками на носу надежно укоренял и только после этого головку вежливо склонял: «Слушаю вас, товарищ». Местные после этой процедуры просто дар речи теряли, так и каменели перед ним навытяжку с открытым ртом. А он к собеседнику еще ближе своей пенснёй склонялся и ласково так ворковал: «Ну что ж вы, любезный». Парторг наш к нему в первый месяц с самогоночкой, как положено – с прибытием, за знакомство, за совместное сотрудничество, ну и протчее такое, зашел в кабинет и через минуту красный, как варёный рак, задом выпятился. Не знаю уж, что за душевная беседа у них была, но вожак наш партейный на людях выпивать напрочь прекратил, хоть пить и не бросил. Сам, как старый большевик, наглухо в подполье ушёл. А вот Филя наш – штатный детдомовский работник, правда, на полставки – полуконюх-полузавхоз, частенько вечерком стал к директору в кабинет захаживать, долгие разговоры разговаривать. До чего он там договорился, скоро всё село узнало. И, выражаясь, антеллигентно, вконец обалдело.
   Да, самое главное-то я тебе, парень, не сказал. Фамилия директора была Финкельштейн. Ну чё, не усёк! Вот и сельчане наши не сразу расчухали. Парторг даже после колхозного собрания актив оставил и разъяснения дал, «чтобы никакой нетактичности не вышло»: «Натуральная фамилия у Семёна Абрамовича – Финкельштейн, а Северный – это его партейный псевдОним, который дали ему в Петроградской ЧК, где он в комиссии по ликвидации беспризорности служил». А когда ошарашенные мужики в лоб спросили: «А нам-то как к нему обращаться?», парторг буркнул было: «Да хрен его знает!», но, тут же осознав собственную свою нетактичность, рассудил по справедливости: «Говорите проще: товарищ директор».
   Да погоди ты с Филькой – я к нему и подвожу. Пришёл он в аккурат перед майским пролетарским праздником сорок четвертого в контору. И кладёт председателю сельсовета на стол бумагу. «Заявление» написано. А в нём далее идёт: «В соответствии со Сталинской Конституцией – высшим выражением социалистической демократии я, Смертин Филимон Фёдорович, прошу сменить мне фамилию Смертин на фамилию Финкельштейн в знак пролетарского интернационализма трудящихся Советского Союза».
   А председателем сельсовета в войну у нас баба была – вдова танкиста, сама могутная, как танк КВ. Но от такого документа она враз за столом закрутилась – завертелась, будто гусеницы ей сшибли. Тут же председателя колхоза и парторга вызвала. Они по очереди заявление читали, вспыхивали  всей мордой лица, рот разевали широко, словно заявителя по матушке послать хотели, да вовремя осекались. Дело-то сурьезное – политическое. Отдышались еле-еле и ласково так стали с Филей, как с больным, разговаривать:
- Да ладно ли всё у вас, Филимон Фёдорович? Не обидел ли кто?
- Чем же тебе, Филимон, родовая фамилия не люба стала? Может, из дальних родственников кого разоблачили, а ты за себя опасаешься? Или сам что натворил?
- А, может, тебя Семён Абрамович усыновить хочет?
   На всё на это Филимон им твёрдо отвечает:
- Ничего я не натворил и усыновляться не собираюсь. А собираюсь воплотить в жизнь свое право, которое имею по советским законам.
   И Филя им ишо одну бумагу на стол выложил – служебную характеристику, настоящим Финкельштейном подписанную и печатью детдома заверенную. Парторг, как до последних строк: «политику Коммунистической партии и Советского правительства понимает правильно», дочитал, так сразу всех попросил из кабинета выйти и в райком стал звонить. Короче, через час на председательской бричке парторг с Филькой и евонными бумагами в райцентр срочно отбыл.
   Кто уж их там исповедовал и как крестил, история умалчивает. Но назавтра оба в село без конвоя прибыли – парторг с выпученными глазами, а Филя с казённой бумагой, что вместо паспорта давали. В ей чёрным по белому значилось, что на основании того-то и того-то в соответствии с тем-то и тем-то там-то и там-то сделана соответствующая запись в актах регистрации гражданского состояния, по которой согласно личному заявлению… Ну и протчая всякая непонятная хренотень. Из которой понятно было только одно: отныне Филимон Смертин является Филимоном Финкельштейном. Согласно советским законам. А может, и сталинской Конституции.
   И стал Филимон местной достопримечательностью. Фу ты, слово-то какое длинное! Как его новая фамилия. В районной газете про это пропечатали – «Конституция в действии». А уж комиссия какая в село – так сразу в детдом, где оба Финкельштейна начальников заезжих встречают. А который первый - тот так соловьем картавым и разливается: «Вот как выросла в эти суровые военные годы политическая сознательность простого русского колхозника. Никаких трудовых сил не жалеет он для великого дела нашей общей победы над врагом. Но и права свои, дарованные Сталинской Конституцией, знает и бережёт как зеницу ока. В этом и состоит мудрость политики нашего гениального вождя и учителя...»
   Но недолго музыка играла, недолго Фраерман танцевал. Детский дом в сорок шестом обратно эвакуировали. Вместе с директором. Филька-то всю войну в детдоме жил, дома и не бывал почти. Мать у него в зиму сорок второго померла, изба, и до того кривая, совсем развалилась, огород дурниной зарос. Дом ремонтировать Филимон не стал, печку слегка подмазал да на ней – на тулупе отцовском и спал. В огороде почти не надсежался: картохи да моркови если к осени мешок-другой соберёт – и то закрома Родины. И с прежней работой на конюшне у него совсем разладилось. Это ведь не в детдоме с одной кобылкой управляться. Да и село Фильку обратно не приняло. Кому же такой выкрест, от отца-матери отказавшийся, фамилию родовую самолично снявший, нужон?! Мужики ведь едва переварили и то, что простая русская фамилия директора детдома – это и не фамилия вовсе, а партейный псевдОним. «Как у Ленина и Сталина», поди, подумал каждый. Да только дураков не нашлось вслух про это высказаться. А вот переименованного Фильку стали называть этим поганым словом – «псевдОним». Кое-кто, знавший про филимоновскую попытку в партию вступить, так к нему и обращался: «Ну ты, беспартейный псевдОним». Но чаще прямо в глаза звали его Филька-штейн. А за глаза… Финкель – это ишо в лучшем случае. Да не, паря, не в евреях тут дело – кто тогда у нас в селе больно про евреев-то петрил. Свое есть свое. Хошь судьба, хошь имя. Ни аглицким, ни мериканским не заменишь. Про фрицев уж и не говорю. Зря, что ли, после войны пели: «Не нужон мне берег турецкий, и Африка мне не нужна»?!
   Да Филька, чай, и сам слабо понимал, пошто так вышло. Оплёл его тырнационализмом своим чекист патлатый в кожаночке, сгипнотизировал, как змея очковая, через пенсню свою. Да и то, что стержня настоящего в брательнике моём не было. Без отца рос, больной с малолетства, с матерью неграмотной. Вот и осерчал, озлобился на самых близких, с книжками вместо людей по душам беседовал. А какая душа в тех книжках, что в избу-читальню пачками из города возили да силком читать заставляли! Одна классовая солидарность…
   Как-то на ноябрьские пива свежего в село завезли. Мужики наши, изрядно уже хлебнувшие, Фильку между бочек зажали: ну, чё, мол, тебе, Финкель, может, для полноты счастья обрезание сделать. Пошутковать думали, а он всерьез принял. Но не напугался, а, как революцьёнер из кино перед казнью, на бочку вскочил и с ненавистью злобной им всем крикнул: «Вас - Смертиных да Поповых, как грязи. А я здесь один – Финкельштейн!». Мужики аж сплюнули, а батька мой, дядя его, в сердцах, сказал: «Вот и живи один. Один и сдохнешь!».
   И ведь, как в воду, папенька-то глядел. Сохнуть стал Филимон не по дням, а по часам, а весной, перед самой Пасхой, и помер. Ну мы, люди русские, обид не помним. Собрали его, как положено, в последний путь, гроб состругали, крест деревянный сколотили. Хоронить надо. А что на кресте-то писать? Финкельштейн, как в свидетельстве о смерти согласно документам записано? Так Митроха – самый сильный мужик в селе, который завсегда крест до кладбища нёс, первый упёрся: «Я с таким словом ненашенским крест не понесу. Придём на кладбище, покойнички-то родные спросят: кого принесли? А нам и не выговорить…».
   Написали: «Смертин». Похоронили, крест врыли, помянули молча, разошлись. Только Дуся Попова, наша, местная, что в детдоме уборщицей работала, над свежей могилкой задержалась. Плакала да приговаривала: «Вот, Филимон Фёдорович, и стал ты снова Смертин. Да чё там – все мы смертны. Хоть Смертины, хоть Поповы. Да и Финкельштейны, поди…».
   «Да, дед, нравоучительная история. Только больно мрачная. А я тебе повеселее расскажу, про своего знакомого Федора Вшивцева. Он сельхозинститут окончил, в Москве в аспирантуру поступил. Парень толковый, учился хорошо, да коллеги из других городов его всё подначивали. Из-за фамилии. То гребешок специальный в тумбочку подбросят, то в конспект плакат санпросветовский подсунут «Педикулёз – спутник бескультурья». Он сперва на шуточки внимания не обращал, но постепенно заводиться стал. В «общаге» над кроватью фото кумира - футболиста московского «Динамо» повесил, своего однофамильца - Юрия Вшивцева. Всё бы ничего, да перед самой защитой Федя влюбился. А она – москвичка, столичная штучка, вся из себя. Вроде и сложилось у них, и она готова за молодого перспективного ученого замуж выйти и в его родные края вместе поехать. Но фамилия будущего супруга её ну никак не устраивала. «Вшивцев, - брезгливо поджимая губки, с омерзением произносила она. Что это за дикость такая?!».
   Влюблённый ради любимой на все готов: «Ну оставь свою фамилию при регистрации брака, я согласен». «Да я не согласна, чтоб мой муж Вшивцевым был. Студенты первые тебя засмеют, скажут, лекции у нас какой-то вшивик читает. А о перспективе и думать нечего: профессор Вшивцев – как-то не звучит».
   В общем, до самой защиты кандидатской диссертации бедный соискатель учёной степени решал отнюдь не научную задачу: или холостым домой возвращаться, или собственную фамилию менять. Правильно говорят, любовь не картошка. Вот наш Ромео и решился взять фамилию жены.
   В те высокоморальные времена после подачи  заявления в загс сразу не расписывали. Испытательный срок официально был установлен: у нас, помнится, три месяца, а в Москве чуть ли не полгода. Молодые, чтобы время не терять, расписаться решили в родном селе Федора – в сельсовете, половина работников которого была его родственниками, а значит, и гостями на свадьбе. Контору всякими там ленточками, гирляндочками украсили, на капот «уазика» куклу прикрутили – всё честь по чести. Ну и гостей набилось – брачующийся всё-таки с рождения здесь жил, школу заканчивал. Только родителей невесты не было. Не слишком они романтический порыв дочери одобрили, но куда ж денешься, коль невтерпёж девке стало. Однако после сельсоветовской регистрации и свадьбы «на природе» сговорились «настоящую» свадьбу в Москве сыграть, в узком кругу, в ресторане «Арбат». Ну а пока за неимением лучшего – гуляй, деревня!
   Родственники новобрачного на регистрации уже слегка веселые были – еще со встречи молодых с московского поезда. Поэтому сразу и не врубились, когда дама с широкой красной лентой - с серпом и молотом – через плечо (специально из районного загса для торжественности, правильности и полноты ритуала взятой) величаво и в то же время строго официально спросила: «Жених, подтверждаете ли вы своё намерение после регистрации законного брака взять фамилию вашей супруги?». Ответ жениха: «Да, подтверждаю!» прозвучал, как гром среди ясного неба. Женщины ойкнули хором, мужчины застыли живописной группой, а Федькина мать, с самого начала сердцем чуявшая неладное, заголосила, заглушая не к месту включённый на полную громкость «Свадебный марш» Мендельсона: «Сынок! Хоть отец - покойник не слышит, как ты нашей фамилией брезгуешь, от родни открещиваешься»… Вместо шампанского пришлось валерьянку открывать, свекровь отпаивать. А гости другим отпивались. Почти молча, без песен и драк, по-быстрому отгуляли. А наутро даже похмеляться к молодым не пришли. Вот так вот: как от твоего Финкеля, все от Федьки отвернулись…»
- Ну а он чё – тоже помер?
- Не, ещё смешнее. Жена его через год бросила, к родителям в столицу насовсем укатила. И остался он без жены, но с ейною фамилиёй.
- Да фамилия-то хоть как?
- Самая обычная - на ридной мове. Непейвода. Воду теперь Федя и не пьёт. Почти. Больше водку - с горя…

   Я с трудом удержался, чтобы не обернуться к рассказчикам: тоже историю про фамилию знаю, политическую и весьма поучительную. Особенно в свете нынешней свободы слова и демократии. Да язык прикусил. Не из-за демократии. Из-за того, что автобус подходил уже к моим родным местам.
   А ехал я к бабушке своей – Лизавете Фёдоровне Крысовой. В деревню Тупицыны.