Стихи нобелевских лауреатов

СЮЛЛИ ПРЮДОМ
(с французского)

Музыка

Пой, пой, певица-чаровница!
От тягостных земных оков
Душа спешит освободиться,
Подняться выше облаков.

Песнь, полная любви и веры,
И этот сладостный призыв
В эфирные уносит сферы,
Блаженством душу освежив!

Свободно льющиеся звуки,
Что серебром звенят в тиши,
Хотя полны глубокой муки,
Они — отрада для души.

Она стремится к небосводу —
И, неземной почуя зов,
Мечтает обрести свободу,
Освободившись от оков!

Душе покажется нежданно,
Что Божий рай ей возвращен…
Нет! Впечатление обманно:
Увы, навек потерян он.


Красота дает веру

В моей душе давно угаснул веры свет —
Вслепую я бреду дорогою земною,
Хоть благочестие — мне кажется порою —
Могло бы оградить меня от многих бед.

Но улыбнулись вы мне нежно — и рассвет
Победу одержал над непроглядной тьмою!
Когда не вижу вас — не справлюсь я с тоскою,
Но вы появитесь — страданий больше нет.

Теперь уж я никак не в силах усомниться,
В том, что на раны нам премудрая десница
Льет сладостной любви целительный бальзам.

Вечна моя любовь, и вечно чувство ваше,
Как вечен Бог — и в том я убедился сам, —
Что создал женщину, какой не сыщешь краше.


К молодежи

Вам всё прощаю я, стареющий поэт,
И отпустить готов любые прегрешенья —
Хотя порою вам недостает уменья
Отринуть яростно земных соблазнов цвет.

Жизнь каждого из нас — чреда бегущих лет.
У разных возрастов — различные стремленья.
Пока мы молоды — нам любы наслажденья,
Забота старости — избегнуть бурь и бед.

Не в силах старики избыть своей печали
О том, что смех они и нежность презирали
И что минувшим нет возврата временам!

Но кто любить умел, хранит навеки радость —
Так роза мертвая шлет майским небесам
Благоухания изысканную сладость.


Закат

О, Солнце! На тебя гляжу, сравнить не смея
Я твой закат с моим! Завидую тебе я.
Хоть в море пропадет кровавый пламень твой —
Он возродится вновь с небесной синевой.
Всё небо обагрил твой саван погребальный.
Хотя и сумерки, но сладостен твой взгляд —
Раскрыться лилию заставил свет прощальный.
Настал разлуки час, тоскливый и печальный —
Но ведомо, что ты воротишься назад.


Первая любовь

Покуда влагою до края
Бокал хрустальный не налит,
Касанье легкое встречая,
Он дрожью звучною звенит.

Но вот уверенной рукою
Бокал наполнен до краев —
Тогда стремится он к покою,
Хранить молчание готов.

Так молодое сердце наше
Дрожит среди вседневных дел,
Пока Амур живую чашу
Наполнить медом не сумел.

Пока же влагою любовной
Оно нальется наконец —
Безмолвным, тихим станет, словно
Глухонемой или мертвец.

Ведь сердце — в том-то всё и дело! —
Как полюбило, с этих пор
Земную жизнь презреть сумело
И в небо устремило взор.


ДЖОЗУЭ КАРДУЧЧИ
(с итальянского)

Королеве Италии

Откуда, из каких веков далеких
ты милосердие нам принесла?
Среди стихов поэтов вдохновенных
где, государыня, тебя я видел?

Из тех времен, когда крутые скалы
латинской кровью щедро обагрялись,
и рыжие германцы обнажали
оружие меж вспышками любви?

Латиняне сумели перекрасить
блондинок-девственниц — и, устремив
высоко в небо черные глаза,
унижено молили о пощаде.

Или из кратких дней, когда Италия
была вся маем, а ее народ
был рыцарем? Тогда торжествовала
Любовь в домах за зубчатой стеною,

на площадях, где каменные плиты
и мраморные статуи. «О, туча,
сквозь тень любви проходишь ты! — писал
великий Алигьери. — Улыбнись!»

Точь-в-точь Венера — белая звезда —
в апреле поднимаясь высоко
над Альпами, и луч ее спокойный
о горные снега готов разбиться —

смеется и лачуге одинокой,
смеется и долинам плодородным,
и пробуждает в тополиной роще
любовные напевы соловьев —

в сиянии алмазного венца
ты, светлая, проходишь — и народ
гордится, лицезрея королеву —
дщерь, что неспешно к алтарю ступает.

С улыбкой, смешанною со слезами,
любуется тобой младая дева
и, руки протянув, зовет тебя,
как старшую сестрицу: «Маргарита!»

К тебе летит алкеева строфа,
что средь смятений рождена свободой —
мое перо, пропитанное бурей,
три раза обовьет тебе чело

и молвит: «Радуйся! Ведь на тебя
три Грации корону возложили
и в песнопеньях сладостных ее
благочестивым гласом воспевают.

О, радуйся, благая, до тех пор,
покуда Рафаэлевы полотна
отчизну прославляют, и средь лавров
Петрарки песни скорбные звучат!»


Джузеппе Мадзини

Как Генуя средь голых скал стоит
В великолепном мраморном уборе,
Он — словно Гракх, с отвагою во взоре,
Грядущей вольности являет вид.

Там, где Колумб, что, всматриваясь в море,
Провидел мир, что был дотоле скрыт,
Свободу в небе сумеречном зрит
Он, словно Данте, с тиранией в споре.

«Италия мертва, — он прошептал,
На кладбище взирая скорбным оком,
Где каждый воскресенья ожидал. —

Но нет! Пора исполниться всем срокам,
Чтоб воплотился светлый  идеал», —
Промолвил он в стремлении высоком.


Виргилий

Как будто белый свет луны ложится
Прохладой на иссохшие поля,
И рада истомленная земля
Студеной, чистой ключевой водице;

И шелестят листвою тополя,
В них заливается ночная птица —
Безумных от любви она стремится
Утешить, им забвение суля.

И мать, всю жизнь страдавшая, слепая,
Покинувшая до поры сей свет,
Глядит из гроба, словно прозревая;

Смеются дерева шумят, а им в ответ
Шумит волна, на берег набегая —
Таков твой стих, божественный поэт.


Сонет

Великий Данте крылья херувима
Сонету дал и отпустил в полет;
Стихи Петрарки — слезы по любимой,
Его сонет, как ручеек, течет.

Торкватова поэзия сравнима
С источником, что исторгает мед;
Альфьери обличал неутомимо
В сонетах рабство, нищету и гнет.

А Фосколо сонету придал трели
Укрывшегося в роще соловья
И сладость ионической свирели.

Шестой ли я? Нет, но последний я —
Живых и тех, что уж давно истлели,
Помянет песня грустная моя.


РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
(с английского)

Странствие влюбленного

Как пошел влюбленный в путь —
В небе Азраил,
Улыбаяся чуть-чуть,
В ножны меч вложил.
Пусть моря
Не плещут зря!
Будь, земля, к нему добрей —
Он любовь найдет скорей!


Сын

Смеялся весело мой сын в тот миг, как был убит.
Узнать бы мне, над чем? В наш век нас мало что смешит.


* * *

Ударил копытом горный козел —
И камень низринулся в темный дол
С вершин.
Лежит он там, где радости нет
И солнечный не ласкает свет —
Один!

Случайно ль паденье иль было оно
Изначально предопределено
Ему?
Сам собой или, чувствуя чью-то власть,
Не замедлил камень с вершины упасть
Во тьму?

О, Ты, Кем вселенная создана!
О, Ты, Кем воздвигнуты скалы и дол!
О, Ты, Кто создал солнечный свет
И тьму!
В чем камня низринутого вина?
За что его сбросил горный козел?
Лежать ли ему до скончания лет
Одному — одному — одному?


Голубые розы

Алых роз и белых роз
Я возлюбленной принес.
Не взяла цветов моих —
Роз ей нужно голубых.

Обошедши все края,
Роз таких не встретил я.
Спрашивал об этом всех,
А в ответ — злорадный смех.

Я к зиме вернулся вновь —
Умерла моя любовь.
Вот ее предсмертный бред:
«Роз голубеньких букет…»

Но отвечу на вопрос:
Алых роз и белых роз
Лучше и прекрасней нет —
Хоть объезди целый свет!


МОРИС МЕТЕРЛИНК
(с французского)

Молитва

Душа, как женщина, страшится:
Ты знаешь, Боже, что не раз
Грешила бледная десница
И блеск моих небесных глаз.

Кольцо и пальму, без сомненья,
Я потерял и жду беды;
Подобны блеклые моленья
Цветам, что вянут без воды.

Устам без тягостных усилий
Воспеть хвалу Твою сподобь;
Укрась пустыню негой лилий
И розы урони на топь.

Летают стайкой голубицы,
Желтеет небо… О, Творец!
Отсрочь мне темноту гробницы
И мой не торопи конец!


Отражения

Вода мечты течет, как слезы.
Больна душа моя, больна!
А в сердце у меня луна
Своим лучом пронзает грезы.

Под смертной скукой камыша,
Что прозябает без движенья,
Роз, пальм и лилий отраженья
Колышутся, едва дыша.

И от заката до восхода
Цветы роняют лепестки
На влагу грезы и тоски,
На отраженье небосвода.


Зимние мечты

Ах, поцелуев вы не знали,
Сухие, блеклые уста!
Вас погубила суета
И обездолили печали.

Болит усталая душа,
Средь непогоды изнывая!
В лесу холодном волчья стая
Так рыщет, тяжело дыша.

Глазами тусклыми, сухими
Они который год глядят
На кровь растерзанных ягнят,
Когда-то пролитую ими.

И только месяц с высоты
Льет свет на зябнущие травы —
Мои бесплодные отравы,
Мои голодные мечты.


Cемь дочерей Орламунды;

Семь дочерей Орламунды,
Когда умерла у них мать,
Семь дочерей Орламунды
Двери пошли отворять.

Проникли в высокие башни,
Затеплили семь лампад,
Открыли четыреста залов
И дня дождаться хотят.

Потом они с башен спустились,
И возле самой земли
В запертой накрепко двери
Ключ золотой нашли.

Сквозь щели увидели море —
И смертный объял их страх.
Проникнуть вовнутрь не решаясь,
Они долго стояли в дверях…

Три сестры слепые

Три сестры слепые
По дороге шли;
Три сестры слепые
Факелы зажгли;

Забрались на башню —
А подъем был крут! —
Забрались на башню
И неделю ждут.

Первая сказала
(Ждут и ждут они!)
Первая сказала:
— Вижу я огни…

Говорит вторая:
— Едет наш король…
Говорит вторая,
Долго не гадая.

Третья молвит: — Нет!
(Всех она умнее).
Третья молвит: — Нет!
Ведь погас наш свет…


АНАТОЛЬ ФРАНС
(с французского)

Смерть

Коль дева юная смеется при свиданье, —
Чему с младенчества ее учила мать, —
Коль тело нежное — ему ль цены не знать? —
Теплом окутало растущее желанье;

Коль, чуя ручейка чуть слышное журчанье
В дубраве девственной, что вам самим под стать,
Вы жаждущую плоть торопитесь обнять,
Соединить уста в неопытном лобзанье;

Коль вам, влюбленные, и тяжко, и легко,
То ведайте, что Смерть от вас недалеко —
Повисла в воздухе, черед свой ожидая.

Бессмертным существам отказано в любви —
Не разгорится жар в холодной их крови.
Благословенна будь вовеки, Смерть святая!


Сонет

Ее блестящих кос тяжелых чернота,
Жестоких пара глаз холодной цвета стали,
Как перья ласточки, внезапно заблистали,
Рассеивая тьму, что всюду разлита.

Через пустынные ведет она места
Девицу бледную, в чьем сердце не увяли
Ни грезы чистые, ни горькие печали,
Ни о взаимности высокая мечта.

Бескровной деве сей потребна кровь девичья!
Усмешкой озарив угрюмое обличье,
Могильной белизной она внушает страх.

А жертва, к тягостным готовая страданьям,
Стоит, покорная, с цветами в волосах,
Закинув голову, как агнец пред закланьем.


Желание

Недолго, женщина, живет любовь земная,
Желанья тщетные нам счастья не сулят —
Так на твоей груди до срока увядая,
Цветок теряет аромат.

Вотще любимого ты обнимаешь нежно:
Объятья женские — из глины хрупкий круг;
Он, даже не успев сомкнуться, неизбежно
Рассыплется на части вдруг.

Влюбленный будет рад предаться опьяненью
От вида смоляных, густых твоих кудрей;
Пусть так — но пребывать под сладостной их сенью
Нельзя до окончанья дней.

Походка плавная, лазурный взгляд глубокий,
Осанка гордая и неприступный вид
Кого не восхитят? Но их, как минут сроки,
Могильный холод поглотит.

А розы алые — вы, чувственные губы!
Вы расцветаете, когда целуют вас,
И счастье дарите — но, как вы нам ни любы,
Засохнете в урочный час.

Мы упиваемся горячим поцелуем,
Но не всегда теснить желанье будет грудь:
Конец томлениям блаженным неминуем —
И он придет когда-нибудь.


Автограф Марии Стюарт

Блондинка хрупкая с губами цвета лала,
Которую на смерть неправый суд обрек,
Была поклонницей Ронсара пылких строк
И католический молитвенник читала.

«МАРИЯ» — под своим посланьем начертала
Задолго до того, как скрыл ее острог —
И пропитался вмиг пергамента листок
Благоуханием восточного сандала.

Поныне письмена старинные хранят
И пальцев, и волос волнистых аромат,
Какого в наши дни уже не встретишь боле…

Но онемелые, истлевшие персты
Преобразилися в душистые цветы,
Что пышно расцвели на одиноком поле.


УИЛЬЯМ ЙЕЙТС
(с английского)

К молоденькой девушке

Дитя, грустишь ты отчего —
Мне ль не понять!
Причину горя твоего
Твоя родная мать
Не может лучше знать:
Она, любовь
Мою презрев,
Меня повергла в прах,
И мигом гнев
Воспламенил ей кровь
И заблистал в глазах.


Листопад

Осень над мокрыми веет ветвями;
Мыши гнездятся в ячменных снопах;
Желтые листья рябины над нами,
И земляника пожухла в лесах.

Час убыванья любви осадил нас —
Лучше с тобой нам расстаться сейчас;
Пусть, пока пламень страстей не забыл нас,
Капнет слеза из потупленных глаз.


В саду

С любимою впервые я встретился в саду —
Вот с нею по аллеям я не спеша иду.
Люби, она сказала, как любит ветку лист;
Но я ее не понял, безумный эгоист.

С любимой мы стояли на круче над рекой.
Она ко мне легонько притронулась рукой,
Сказав: жить нужно проще — жить, как растет трава;
Теперь я горько плачу — она была права.


Поэт — своей любимой

Прими из преданной моей руки
Ту книгу грез, что я тебе принес.
Ты увлекаешь страстью — так поток
Уносит серо-сизые пески;
Тебе, чье сердце — как старинный рог,
Что потускнел от долгих гроз мирских;
Тебе, о, женщина из мира грез,
Я ныне приношу свой страстный стих.


Любовные горести

Гам воробьиной свары под стрехой,
Белесая луна в ночной дали,
Осенних палых листьев шум сухой
Надежно заглушили крик земли.

Но ты пришла с печалью на губах;
С тобой — все слезы, что пролил весь свет,
И корабли в движенье и трудах,
И тягостные мириады лет.

И ныне птичью драку под стрехой,
Творожную луну в ночной дали
И песнопение листвы сухой —
Всё перекрыл тоскливый крик земли.


Когда ты станешь старой

Когда ты станешь старой, и седой,
И сонной — греясь перед очагом,
Прочти моих стихов неспешно том
И вспомни прежний взгляд глубокий свой.

Твоя краса в мужчинах без числа
Будила нежность и любовный пыл —
Но был единственный, кто оценил,
Сколь ты душой возвышенно светла.

Склоняясь над страницей, прошепчи,
Легонько затуманив грустью взор,
Что затерялась та любовь средь гор,
Средь сонма звезд, рассыпанных в ночи.


ГАБРИЭЛА МИСТРАЛЬ
(с испанского)

Десять заповедей художника

I. Возлюби Красоту, ибо это тень Бога над Вселенной.
II. Не бывает безбожного искусства. Даже если ты не любишь Творца, ты подтверждаешь Его существование, создавая Его подобие.
III. Делай Красоту не снедью для страстей, но естественной пищей души.
IV. Да будет она тебе поводом не для сластолюбия или тщеславия, но для служения Богу.
V. Не ищи ее на торжищах и не относи туда своих творений, ибо Красота девственна, и на торжищах ей не место.
VI. Да исходит песнь твоя от избытка сердца и да очистит сперва тебя самого.
VII. Да наречется твоя Красота также милосердием и да утешит она людские сердца.
VIII. Да уподобится твое творение твоему дитяти — плоть от плоти, кровь от крови твоей.
IX. Да послужит тебе Красота не сонным зельем, но драгоценным вином, подвигающим к действию, ибо, перестав быть мужчиной или женщиной, ты перестанешь быть и художником.
X. Устыдись любого своего творения, ибо оно не превзошло твоей мечты, а тем паче чудесной мечты Бога, именуемой Природой.


Ангел Хранитель

Ангел есть, благой Хранитель —
это истина, пойми!
Ласков этот небожитель,
неразлучен он с детьми.

Он всегда с тобою рядом,
с ним дитя — как с лучшим другом:
он утешит нежным взглядом,
справится с твоим испугом,
излучая добрый свет
(никакой тут сказки нет).

Без малейшего усилья
он умчит тебя на крыльях:
у него ведь крылья есть —
их не два, а целых шесть!

Слаще сделает он мякоть
у любимого плода,
и дитя не будет плакать,
видя ведьму, никогда.

Он поможет срезать розы,
что таятся средь шипов,
и тебя поднимет в воздух
выше гор и облаков.


Богатство

Есть у меня удача,
другую я потеряла:
та что со мной — словно роза,
подобна шипу другая.
Я от той, что украли,
отказываться не стала:
есть у меня удача,
другую я потеряла,
и есть у меня багряница,
зато и печали немало.
Ах, как люблю я розу!
Но и шип ненавидеть не надо:
они — как две половинки
плода из фруктового сада.
Есть у меня удача,
другую я потеряла:


Нежность

Матушка родная,
милая моя!
Вымолвить позволь мне
нежные слова.

Плотью мы едины,
дух у нас един —
так позволь прижаться
мне к твоей груди.

Ты — как будто листик,
я же — как роса;
в добрые объятья
заключи меня.

Матушка родная,
для меня ты — всё;
так позволь мне чувство
выразить свое.


В объятьях у меня

Ты, моей частичка плоти,
ты, кровинушка моя!
На руки тебя возьму я —
спи в объятьях у меня!

Перепелка спит в пшенице,
притаилась в ней она.
Не тревожься, спи спокойно,
спи в объятьях у меня!

Всё я в жизни потеряла —
мне от страха не до сна.
Ты прижмись ко мне покрепче,
спи в объятьях у меня!


ТОМАС СТЕРНЗ ЭЛИОТ
(с английского)

Утром у окна

Тарелки звякают в подвальных кухнях;
Проникнуть силюсь, глядя на панель,
Я в души отупевшие служанок,
Что топчутся бесцельно у ворот.

Тумана волны бурые в меня
Швыряют перекошенные рожи,
А у прохожей в старой, грязной юбке
Дурацкую улыбку исторгают,
Что тает и теряется средь крыш.


Истерика

Услышав смех ее, я убедился,
Что и меня затягивает он
К ней в глотку, через два ряда зубов,
Коротенькими вдохами, тяжелым
Дыханием. И каждое мгновенье
Я ощущаю крепкие удары
Незримых мышц. Тогда официант,
Дрожащими руками расстилая
Поспешно бело-розовую скатерть
На столике зеленом, говорил:
«Угодно ль вам в саду откушать чаю,
Угодно ль вам…» Но я решил, что если
Она трясти грудями прекратит,
Я воедино соберу осколки
Оставшегося дня, хотя б частично, —
И весь сосредоточился, чтоб цели
Своей достичь.


Тетушка Элен

Мисс Элен Снигсби, тетушка моя,
Осталась старой девою. Служила
Ей в скромном домике четверка слуг.
Вот умерла она. Никто не вспомнил
Ее ни в небесах, ни на земле.
Закрыли ставни. Вытер гробовщик
У входа ноги — знал свое он дело.
Ее собачки прожили недолго,
А вскоре околел и попугай.
Часы на полке продолжали тикать.
На стол обеденный лакей забрался,
Служанку на колени усадив —
Ту, что считалась прежде недотрогой.


Кузина Нэнси

Мисс Нэнси Элликотт
Топтала холмы, когда ходила пешком,
Топтала холмы, когда скакала верхом, —
Бесплодные холмы Новой Англии, —
Скакала вслед за собаками
Через коровье пастбище.

Мисс Нэнси Элликотт
Танцевала модные танцы.
Ее тетки не знали, как к этому отнестись,
Но признавали, что это современно.

На застекленных полках несли караул
Мэтью и Уолдо — стражи чести,
Защитники непреложного закона.


Пепельная Среда
(отрывок)

Владычица! Три белых леопарда в послеполуденной прохладе
Сидели под можжевельником, наевшись до отвала
Моими ногами, сердцем, печенью и содержимым
Круглой полости моего черепа. И Бог вопросил:
«Оживут ли эти кости? Оживут ли
Эти кости?» И костный мозг
(А кости уж высохли), застрекотал:
«Ради благости сей Жены,
Ради ее милосердия и ради того, что
Она в мыслях прославляет Деву,
Мы воссияем». И я, укрывшийся в них,
Предаю свои деянья забвенью, а свою любовь —
Потомству пустыни и наследникам тыквы.
Вот это и воскрешает
Мои кишки, прожилки глаз и то непереваренное,
Что изрыгнули леопарды. И Владычица облачена
В белые ризы — и созерцаю я белые ризы.
Пусть белизна костей канет в забвение.
Жизни в них нет. Раз я забыт
И должен быть забыт, то и я всё забуду
К вящему благу. И рек Господь:
«Пророчествуй ветру, ибо ветер один
Будет тебе внимать». А кости застрекотали,
Словно кузнечики, и завели песню.


ХУАН РАМОН ХИМЕНЕС
(с испанского)

Зимняя песня

Поют. Поют.
Где же певчие птицы поют?

Прошел дождь. Облетели ветви.
Птицы поют. Поют.
Но где же поют
певчие птицы?

В клетках я птиц не держу.
Дети их не продают. Птицы поют.
Далеко долина. Ничего…

Не знаю, где птицы поют —
но поют, поют
певчие птицы.


Я — не я

Я — тот, кто рядом со мною идет,
но его я не вижу;
а если и вижу,
то потом забываю.
Он спокойно молчит, когда я говорю,
и беззлобно прощает, когда ненавижу,
и гуляет там, где я не гуляю,
и жить не перестанет, когда меня не станет.


* * *

Я оборвал с тебя лепестки, как с розы —
хотел увидеть твою душу,
да не увидел.

Но всё вокруг —
земные и морские горизонты —
всё, вплоть до беспредельности,
преисполнено живой
и бескрайней сущности.


Ностальгия

Вот мы и встретились. Дрожащими руками
вцепились в счастье мы, что трудно так далось.
Уединенными мы шествуем путями —
не угрожает нам ни суета, ни злость.

Ласкают нам лицо побеги мокрой ивы,
и скатным жемчугом нам кажется песок,
а чашечки вербен так нежны и красивы —
украсили следы неспешных наших ног.

Любовно обниму твой стан я, как бывало,
мне головой к плечу приникнешь робко ты —
и в летний день придет к нам царство идеала,
и чувства чистого, и вечной красоты!


Осенний дождь

Проходя по небосводу,
тучи исторгают воду,
омывают всю природу…
В сердце у меня весь год
дождь, осенний дождь идет.

Тишь в пространстве окоема,
всё постыло, всё знакомо,
и клубится невесомо
бледно-розовый восход…
Дождь, осенний дождь идет.

Подношу к лицу я руку,
разогнать пытаясь скуку.
Как мне вынести разлуку?
Вновь рука чело мне трет…
Дождь, осенний дождь идет.

Дождь никак не перестанет…
От веселья и следа нет!
Ах, когда же час настанет,
что избавит от невзгод?
Дождь, осенний дождь идет.


Предвесеннее

Дождик льет над рекой…

Колыхает вода
ароматный тростник
вдоль зеленого берега,
и от гибких стеблей
запах нежный такой…

Дождик льет над рекой…

Моя лодка — как странник
в океане бескрайнем…
Ах ты, лодка моя
средь густых тростников!
Ах, душевный покой!

Дождик льет над рекой…


САЛЬВАТОРЕ КВАЗИМОДО
(с итальянского)

Дождь и железо

Ты говоришь: смерть, тишина, разлука;
жизнь — как любовь. Слов;
недолговечных наших представлений.
А утром легкий ветерок поднялся —
и время, серое, как дождь
и как железо, падает на камни,
при нашем обреченном бормотанье.
До истины еще далековато!
Скажи же ты, распятый на кресте,
и ты, с ладонями, распухшими от крови:
как я смогу ответить тем, кто просит,
пока иная тишина в глаза
им не проникла, и покуда ветер
иной росою не расцвел?


Италия — моя отчизна

Чем дальше дни уносятся, тем ближе
они становятся сердцам поэтов.
Там — польские поля, равнина Кутно
с горою трупов, политых бензином
и пламенем объятых, там — евреи
за проволокой сгрудились колючей,
кровь средь отбросов, гнойная экзема,
ряды забытых мертвецов, и те,
кто сами вырыли себе могилы,
и Бухенвальд с проклятыми печами
средь буков ласковых, там — Сталинград
и Минск среди болот и снежной каши.
Поэты помнят всё. О, подлецы,
которых победили, но простили!
Всё — кверху дном, и мертвых не вернуть.
Эй, враг! Италия — моя отчизна.
Я воспою ее народ, и плач,
теряющийся в рокоте прибоя,
и траур матерей, и жизнь страны.


Морская раковина

Морская раковина! Ты — дочь камня
и белопенной ласковой волны.
В какой восторг приводишь ты детишек!


Плач по Югу

Здесь ветер, алая луна и ширь,
и снег, подобный телу северянки…
Мое здесь ныне сердце — средь лугов
и вод, подернутых туманной дымкой.
Забыл я море, раковины пенье,
когда в нее подуют сицилийцы,
повозок вереницы вдоль дорог,
в дыму жнивья рожковые деревья,
забыл паренье журавлей и цапель
по воздуху зеленых плоскогорий —
всё на Ломбардию я променял.
Но родину повсюду люди славят…
Теперь на Юг не заманить меня.

Да, Юг устал уж мертвых подбирать
по берегам болот, где малярия,
устал он от оков, от одиночества,
устал и от немыслимых ругательств,
которые ему внушила смерть —
они звучали эхом в тьме колодцев,
что высосали кровь ему из сердца.
Вот дети Юга и стремятся в горы,
и понукают лошадей при звездах,
чей свет — как острый плуг. Они едят
цветы акаций красных вдоль дороги…
Теперь на Юг не заманить меня.

И этот вечер, нагружённый снегом,
пока что наш — и снова повторяю
тебе я свой нелепый контрапункт
из нежных чувств и праведного гнева —
любовного томленья без любви.


Зеркало

Вот на стволе
родятся изумруды,
что зеленей, чем свежая трава,—
несут они отдохновенье сердцу.
Уже казался мертвым ствол,
склоненный над стоячею водою —
и вот уже я ощущаю чудо:
ведь в этой влаге дождевой,
что собирается в канавах,
кусочки неба ярче, голубее,
а сквозь кору проглядывает зелень,
которой ночью не было еще.


Почти мадригал

Подсолнух клонится на запад. День
врывается ему в ослепший глаз.
Густеет летний воздух и кружит
и палую листву, и едкий дым
строительных площадок. Завершится
шальных небес последняя игра
с уходом туч и треска молний. Снова —
который год, любимая — с тобою
мы видим, как меняются деревья
на фоне кораблей. Наш этот день,
но солнышко заходит ежедневно,
поблескивая ласковым лучом.
Воспоминания мне ни к чему —
они от века связаны со смертью,
а жизнь-то бесконечна! Каждый день —
для нас двоих. Один из них когда-то
последним станет — но не слишком скоро.
Сидим мы на запруде, свесив ноги,
как ребятишки, и глядим на воду —
там ветки отражаются деревьев,
и кажется зеленою вода.
И приближается к нам человек,
но у него в руках не острый нож
а лишь цветок герани.


ПАБЛО НЕРУДА
(с испанского)

СОНЕТЫ О ЛЮБВИ

1 (I)

Матильда — имя камня, иль вина —
того, что наша почва производит.
Матильда — слово, что лимонным светом
порою летней землю озарит.
Матильда — это плаванье судов,
вокруг которых огоньки роятся.
Матильда — это буквы, что, как влага,
мне сердце воспаленное остудят.
Матильда — имя, скрытое плющом,
как двери потаенного тоннеля,
скрывающего благодатный мир.
О, обожги меня гореньем губ
и остриями глаз пронзи, коль хочешь —
но дай мне в имени твоем уснуть!

2 (IV)

Ты вспомнишь тот извилистый ручей,
где пряные струятся ароматы,
и где в наряд из неги и воды
зимою облачаются пичуги.
Ты вспомнишь все дары земли — траву,
кустарники да золотую глину,
затейливые корни да шипы,
подобные отточенным кинжалам.
Ты вспомнишь, как держала ты букет
из легкой тени и бесшумных вод,
похожий на покрытый пеной камень.
Тот день обычным был и необычным;
идем туда, где ничего не ждем,
находим то, чего не ожидали.

3 (Х)

Она нежна, как если бы холсты
и музыка, агат, пшеница, персик
и древесина статую воздвигли.
С волной поспорит свежестью она.
Ей море молча омывает ноги,
что на песке оставили следы,
Вся суть ее — в едином пузырьке,
и солнце бьется с морем за него.
Лишь холод соли пусть тебя коснется,
Пускай любовь твою весну не тронет!
Ты, отзвук шелестящей пены моря!
Позволь, чтоб бедра у тебя в воде
соперничали с лебедем, с кувшинкой,
и статую свою кристаллизуй.

4 (XVI)

Ты — мой любимейший клочок земли,
звезда, какой светлей и ярче нет
над всей планетой нашей. Для меня
ты целому подобна мирозданью.
Твои глаза, что широко раскрыты —
сияние созвездий разоренных.
Ты чутко вздрагиваешь, как дорога,
когда по ней пройдется мощный ливень.
Точь-в-точь луна, твои округлы бедра,
как солнце, сладостны и жарки губы.
Подобно меду в сладостной тени
твое горящее любовью сердце.
Ты — как огонь, когда тебя целую.
Хоть ты мала, но больше всей вселенной.

5 (XXV)

Пока тебя не полюбил, ничем
не обладал я: мыкался бесцельно
по улицам — и вещи ничего
не говорили мне, и я не знал их.
В прокуренных салонах я бывал,
в тоннелях, что наводнены луной,
в ангарах беспощадных, и слыхал
вопросы, что теряются в песке.
Пустым всё было, мертвым и безмолвным,
заброшенным, ненужным и прогнившим,
непостижимым и совсем чужим,
для всех всё было и ни для кого,
покуда красота твоя и бедность
дарами не украсили мне осень.

6 (XXXIV)

Ты — моря дочь, кузина майорана,
и плоть твоя — чистейшая вода,
а кровь подобна плодородной почве,
и все твои привычки — как цветы.
Ты смотришь в воду — и бушуют волны,
рукой на землю семена бросаешь,
и сочетается в тебе земля
с водой, рождая голубую глину.
Наяда, бирюза тебя разрежет —
но тут же воскресаешь ты на кухне,
и вновь цветет твое существованье.
Вот, наконец, ты спишь. Защищены
от мрачной тьмы объятьями моими
плоды, деревья, травы снов твоих.

7 (XLIV)

Знай: я люблю тебя и не люблю —
ведь в жизни всё две стороны имеет.
Знай: слово — это крылышко молчанья,
есть половинка холода в огне.
Тебя люблю я, чтоб начать любить,
чтоб вторгнуться отважно в беспредельность —
и чтоб не перестать любить тебя,
тебя до сей поры я не люблю.
Люблю и не люблю тебя — как будто
ключи от счастья у меня в руках,
но суждены в грядущем беды мне.
Две жизни у моей любви, два чувства.
Я не люблю тебя, когда люблю,
люблю, когда тебя я не люблю.


ВИСЕНТЕ АЛЕЙСАНДРЕ
(с испанского)

Отрочество

Пришло ты — и уходишь незаметно,
сменив одну дорогу на другую.
Тебя я вижу —
и вот уже не вижу.
От одного моста иду к другому
я быстрым шагом —
а свет веселый гаснет.

Я вижу мальчиком себя,
когда гляжусь в ручей —
но в зеркале печальный твой уход
готов расплыться и померкнуть.


Богиня

Она на тигре дремлет
и косу распустила.
Взгляните, как она
на шкуре возлежит —
величественно, гордо!
Согретых ясным светом
полуоткрытых уст
кто возжелать посмеет
хоть в глубине души?
Пластична, ощутима —
но к ней не прикоснуться!
Божественная грудь
вздымается чуть видно,
как будто источая
любовь. И гордый тигр,
как будто вал морской,
ее несет ревниво —
и счастлива она,
что смертным недоступна.
Нагая, да не ваша!
Благоговейно, люди,
смотрите на богиню
на мягкой шкуре тигра.


Забвение

Ты — не конец, ты — не пустой бокал.
Сбрось шлем и смерти жди.

Вот почему рукой ты поднимаешь светоч —
и пальцы у тебя горят,
как снег, не в пору выпавший.
Он есть — и нет его, он был — и он молчит.
Жжет холод, и в твоих глазах рождается
воспоминанье. Помнить — это гнусно,
вернее — грустно. А забвенье — это смерть.

Достойно умерло оно. И тень его витает.


Поэт вспоминает свою жизнь

Простите мне: я спал.
А спать — не значит жить. Сон есть покой.
Ведь жизнь — не вздох и не предчувствие животворящих слов.
А как в них жить? Ведь умирают и слова.
Они звучат красиво, но недолговечны.
Как ночь ясна! Вчера, когда рассвет
или закат лучился —
он озарил твое лицо.
Закрой себе глаза ты светоносной кистью.
Усни.
Ночь долгая — да вот уже прошла.


Успокоение

Печаль величиною с птицу.
Прозрачный образ, пустота, столетье.
Неспешное беззвучное движенье
надеется, что темнота застонет.
О, мрамор царственного тела,
сияние, что проникает в чары
и надвое раскалывает камень!
О, кровь, о, кровь, ты бьешься, как часы —
черртополох, царапающий болью
распластанное поцелуем горло.

О, свет, шипов лишенный! Озаряешь
последнюю ты роковую тайну — смерть.


ОКТАВИО ПАС
(с испанского)

Твое имя

Оно рождается из меня, из моей тени,
скользит лучом по моему телу,
когда лениво занимается рассвет…
Твое имя, словно голубка,
на плечо мне садится робко.


Монолог

У подножья разбитых колонн,
между ничем и мечтою,
терзают мою бессонницу
слоги твоего имени.

Твои длинные рыжие волосы,
как будто летняя молния,
трепещут в нежном неистовстве,
как на острие меча.

Темный поток сновидений
течет посреди развалин
и творит тебя из ничего:
терпкие косы, забвенье,
влажный полуночный берег,
где широко простерлось и бьется
слепое, сонное море.


* * *

Твой танец, легкое твое движенье,
что еле-еле различает глаз,
чуть родилось — и замерло тотчас,
но замерло лишь только на мгновенье.

Оно рождает головокруженье,
оно — как блеск полдневный, что не гас,
до вечера, как радужный алмаз,
как солнца непрерывное свеченье.

Огонь, пожар, звезды сверканье, меч…
Пусть это жажду мне не утоляет,
но и не может плоть мою разжечь.

И твое тело никнет, исчезает,
и пропадает белизна твоя:
ты вновь — вода и темная земля.


* * *

С небес зеленоватых ты крадешь
лучи, которые луна теряет…
Что блеск твоих волос напоминает?
Он с молнией, с осенней рощей схож.

Из листьев трепетных зеленый дождь
любовно твои плечи увлажняет,
то нежно льнет к тебе, то обнажает,
то обжигает, то бросает в дрожь.

Твоя спина — как будто водопад,
а груди — два кораблика плывущих,
а чрево, как окаменевший сад.
 
Туман и солнце — волосы твои…
Под ярким небом, радостно поющим,
вся плоть твоя — вместилище любви.


* * *

Кружится небо, облака плывут
в сиянии изменчивого света
и, как улыбка ласки и привета,
тела на диком берегу цветут.

Как щедро освещен любви приют!
Резвятся волны, дует ветер где-то…
И вихри крови, чувствами согретой,
в водоворот желанья нас влекут.

Как головокружительно желанье!
И в воздухе, пропитанном любовью,
танцуют обнаженные тела,

но в этом танце — смерти предвещанье…
Обезображена остывшей кровью,
их красота поблекла и ушла.


* * *

Под светлой твоею тенью
живу, как вольное пламя,
учусь светить у звезды.


* * *

За пределом музыки и танца,
там, где всё мертво и неподвижно,
напряженно музыка звучит,
под высоким древом моей крови
отдыхаешь ты. Я обнажен,
в жилах у меня бушует сила,
неподвижностью порождена.

Не бывает неподвижней неба,
не бывает чище наготы.
Мертвая, лежишь ты под высоким
древом моей крови.


* * *

Нет ни жизни, ни смерти,
а только твоя близость,
что наводняет время,
разрушающее мое бытие и память о нем.

Нет у любви очертаний,
кроме твоего имени, неподвижного, словно звезда.
И поют на ее лучах
изумленье и жажда невидимого.


Жених и невеста

Лежат на траве
девушка и юноша.
Едят апельсины, целуются,
ласкают друг друга, словно волны.

Лежат на берегу
девушка и юноша.
Едят лимоны, целуются,
ласкают друг друга, словно облака.

Лежат под землей
девушка и юноша.
Ничего не говорят, не целуются,
на молчанье отвечают молчаньем.


Два тела

Два тела, друг против друга,
как будто две волны,
а ночь — словно океан.

Два тела, друг против друга,
как будто два камня,
а ночь — словно пустыня.

Два тела, друг против друга,
как будто корни,
сплетающиеся в тишине.

Два тела, друг против друга,
как будто молнии,
сверкающие в ночи.

Два тела, друг против друга,
как две звезды, то падают
с пустынного неба.


У моря

Умирает море от жажды.
Мечется одиноко
на своей постели из скал.
Море воздуха жаждет.


Риторика

Птицы поют и поют,
а чем — сами не знают:
весь разум — в глотке.


Ноктюрн

Тень, трепетная тень звуков.
Воды черной реки влекут затонувший мрамор.
Как рассказать в загубленном воздухе,
осиротелыми словами,
как рассказать о сновидениях?

Тень, трепетная тень звуков.
Черная гамма пылающих лилий.
Как рассказать об именах, о звездах,
о белых птицах роялей
и обелиске безмолвия?

Тень, трепетная тень звуков.
Разбитые статуи при лунном свете.
Как рассказать, орхидея,
цветок, не похожий на другие цветы,
как выразить твои белые очертания?

Как выразить, о Сновидение, твое безмолвие в звуках?

Осень

Сердце мое пылает порою в огне:
его разожгла осень.
Оно чисто и одиноко. Его пробуждает ветер,
проникает вглубь и держит на весу
при свете, улыбающемся никому:
сколько красоты повсюду!

Мне нужны руки,
нужна близость, нужно тело —
то, что низвергает стены
и взывает к жизни пьянящие формы,
прикосновение, звук, кружение, мелькнувшее крыло,
ищу в самом себе
кости, нетронутые скрипки,
хрупкие темные позвонки,
губы, мечтающие о губах,
руки, мечтающие о птицах…

И Нечто, неведомое и говорящее мне «Никогда!»
падает с неба
от тебя, мой Бог и мой единоборец.


Городские сумерки

Покойник-солнце кончило свой путь,
оно исчезло в небе, как в могиле.
Темнеет. Оседают тучи пыли.
Селитрою несет — не продохнуть.

На площади, как в полусне, чуть-чуть
деревья вздрогнули — и вновь застыли.
Как рана, что перевязать забыли,
Любовь к тебе, мой город, давит грудь.

Здесь пешеходу не хватает дня,
чтоб до конца по улице пройти:
идешь — недолго разума лишиться.

Всё, что по имени зовет меня
и что зову я сам — в твоей груди,
мой город, словно в каменной гробнице.


Ночное небо

Холодный нож, бесчувственный кимвал,
пустыня необъятная, глухая,
равнина бессловесная, без края,
родник, что воду извергать устал.

Бездонный омут, мстительный кинжал,
без бреши, без ворот стена глухая —
она застыла, небо отделяя
от тех небес, что Бог обетовал.

Ты, небо, — замутненное стекло,
ты — сердце, мучимое угрызеньем,
что и во сне покой не обрело.

Ничто в тебе не дышит, не живет.
Душа кончает жизнь самосожженьем.
В самой себе она конец найдет.


Творчество

Когда в уединенные часы
скользит перо по бумаге,
кто направляет его?
Кому пишет тот, кто пишет за меня,
на стыке губ и мечты,
безмятежного холода, залива,
отгораживаясь от мира навсегда?
Кто-то пишет за меня, движет моею рукою,
выбирает слово, останавливается,
колеблется между синим морем и зеленым холмом.
Остудив свой пыл,
смотрю, что я написал,
Пусть сожжет это всё очищающий огнь!
Но этот судья — в то же время и жертва,
и, осуждая меня, он осуждает себя:
никому он не пишет, ни к кому не взывает —
пишет он самому себе, в самом себе ищет забвения
и, забывшись, снова становится мною.


Разговор американских новобранцев в баре

— В субботу вечером ушли мы в самоволку.
Как одиночество населено людьми!
(Два ветра с Запада, попеременно:
ночами — это буйвол-привиденье,
а на рассвете — это войско птиц).
— Смеркалось. Я им говорю:
Пошли, нас ждут…
( — Девчонки с Юга ходят голышом
по пляжу ночью. Их следы —
как звезды, что упали с неба,
как жемчуг, выброшенный морем).
— Нас было трое: мексиканец, негр
и я. Мы двигались ползком по полю,
к ограде подошли —  нас накрыли…
(Снег в этом городе огромном —
точь-в-точь пернатая чума).
— Нас тут же посадили в карцер.
Капрала я послал куда подальше.
Холодною водой нас обливали,
Разделись мы, от холода дрожа.
И лишь потом нам выдали белье.
( — Деревья у реки осенней
роняют листья желтые свои
на гладь воды.
А солнца отраженье —
как медленные руки, что ласкают
трепещущее горло).
— Ее в кино я встретил через месяц.
Потом на танцах. Выпили немного
и целовались на углу…
( — В пустыне солнце камни раскаляет,
как страстный зов — гремушка у змеи
Холодная любовь на ложе лавы…)

Улица

На улице безлюдной — тишина.
Во мраке я споткнулся и упал,
поднялся вновь и наугад бреду
по площадям, по прошлогодним листьям,
а кто-то по пятам за мной идет.
Я ускоряю шаг — он ускоряет,
я оборачиваюсь — никого.
Что делать мне? Вокруг темным-темно.
И я бегу и за угол пытаюсь
свернуть и с улицы уйти туда,
где по пятам за мной ходить не будут,
туда, где человек другой, споткнувшись,
меня увидев, скажет: «Никого!»


* * *

Башня с янтарными стенами,
одинокий лавр на каменной площади,
неожиданный омут,
улыбка в темном переулке,
река, что струится между дворцов,
ослепительная комета, что ласкает мне взор и пропадает…

Мост, под пролетами которого вечно течет жизнь.


Твои глаза

В твоих глазах рождаются молнии и слезы,
красноречивое молчание,
бури без ветра, море без волн,
плененные птицы, мирно заснувшие звери,
топазы — жестокие, как правда,
осень на лесной прогалине, где свет поет, притулившись к дереву,
на котором не листья, а птицы,
морской берег, которым любуются в предутренний час созвездия,
корзина с огненными плодами,
животворящий обман,
зеркало этого мира, дверь в запредельность,
спокойное дыхание моря в полдень,
абсолют, на мгновенье доступный,
снежный холод.


Написано зелеными чернилами

Зелеными чернилами создаются сады, леса, луга,
листва, среди которой поют буквы,
слова, которые как деревья,
фразы, которые как зеленые созвездия.

Позволь моим словам покрыть твою белизну,
как дождь из листьев покрывает снежное поле,
как плющ покрывает статую,
как чернила — эту страницу.

Руки, талию, шею, груди,
лоб, ясный, словно море,
волосы, рыжие, словно осень,
зубы, покусывающие травинку.

На твоем теле заиграют зеленые созвездия,
словно молодые побеги на дереве.
Пусть тебя не пугает крошечная светоносная ранка:
посмотри на небо, на его зеленую звездную татуировку.


На берегу

Всё, что светится в ночи —
ожерелья, глаза, звезды,
вереницы разноцветных огней —
светится в твоих руках — плавных, словно изгиб реки,
в твоей шее — нежной, словно пробуждение дня.

Костер, что разводят в лесу,
светящееся пятно на шее жирафа,
глаза, словно подсолнух бессонницы, —
они устали надеяться и любопытствовать.

Погасни!
Пусть светятся только наши глаза, когда мы глядим друг на друга.
Созерцай меня, как я созерцаю тебя.
Усни
на лесном бархате —
на мху, куда я преклоняю голову.

Ночь синими волнами смоет эти слова,
нанесенные чуть заметно на ладони сна.


Посещение

Сквозь каменную и душную городскую ночь
пробирается ко мне в спальню природа.
На раскрытых для объятия руках — браслеты из птиц,
Приводит за руку реку.
С ней приходит чистое небо
с корзиной драгоценностей, собранных с дерева.
Море садится рядом со мною,
расстилая по полу свою ослепительно-белую мантию.
Из безмолвия, словно дерево, вырастает музыка.
Дерево увешано прекрасными словами,
что блестят, созревают и падают.
Передо мной — пещера, где таится молния…
Но всё это готово унестись, как на крыльях.


* * *

В ореоле своего великолепия
Женщина сверкает словно драгоценный камень
Словно спящее грозное оружие
Покоится женщина в ночи
Словно чистый родник с закрытыми глазами
Под раскидистым деревом
Словно водопад застывший в движении
Словно быстрая река вмиг скованная морозом
Возле громадной скалы с неясными очертаниями
Возле горы
Вкушает летний сон словно вода в озере
По берегам которого сплетают ветви ясени и эвкалипты
Звезды или рыбки сверкают между ее ног
Тень пролетевших птиц лишь оттеняет ее лоно
Ее груди словно две заснувшие деревни
Словно белый камень покоится женщина
Словно лунная влага в потухшем кратере
Ни звука в ночи только шорох песка да запах мускуса
Да медленное течение этих слов
У края воды у края тела
Тихо журчащий источник
Светоносная струя
Где каждое мгновенье лучится снова и снова
Исчезает в самом себе не иссякает


Биография

Не то, что быть могло,
а то, что было.
А то, что было, — мертво.


ЖОЗЕ САРАМАГУ
(с португальского)

Процесс

Простые, заурядные слова,
Как жалкий скарб, как стертая монета.
В язык иного мира превратятся,
Лишь только взгляд поэта, словно солнце,
Их осветит, едва касаясь.


Знак Скорпиона

Знай, жизнь твоя безоблачной не будет.
Не ведать ни покоя, ни удачи
Твой знак тебе предрек.
Но щедро наградят тебя созвездья:
Тебе существования земного
Отпущен долгий срок.


Ритуал

Стихи — алтарь. Я жертву приношу.
На лунном камне моего стиха,
Как на бруске, оттачиваю жизнь.
Я на коленях, и не возражаю,
Коль беспощадный дротик поразит
Оленя резвого моей мечты.
Без дров шершавых не разжечь огня,
Хотя запачкаются руки света
В золе, что от сгоревших слов осталась.


Прошлое, настоящее, будущее

Я был. Но кем я был, уже не помню:
Слои густые многолетней пыли
Все выраженья моего лица
Непроницаемой завесой скрыли.

Я есмь. Но кто я есмь, не знаю тоже:
Лягушка, что, презрев болотный ил,
Высоко прыгнула из грязной тины,
А свежий воздух вмиг ее сгубил.

Посмотрим, кем я буду — если буду:
Лицо, что чувствует предсмертный мрак,
Глухое кваканье охрипшей жабы
Да жизнь, что тянется и так и сяк.


Психоанализ

Отвален камень. Залил свет дневной
Ту ямку на земле, где он лежал.
Бела от солнца слепота червей —
Она растет, и тают от нее
Холодные снежинки откровенья.


* * *

Не говорите обреченных слов,
Слюною загустелой увлажненных,
Прилипнувших к губам и языку.
Слова, что через губы просочились —
Ведь это только призрачные тени
Безмолвия, разлитого во всем.


Всего лишь жужжание

Попала муха в паутину. Лапы
Ее коварные хватают лапы,
И в челюстях прожорливых паучьих
Жужжанье глохнет, хрипнет, умолкает.

Была — и нет ее. Сухое тельце
Как маятник, отсчитывает время,
Которое завить меня стремится
В непроницаемый и страшный кокон.


Круговращение

Жучок устраивает лабиринты
Из темных галерей и переходов —
И дерево развесистое сохнет.

Проходит через челюсти голодных
Жучков-точильщиков вся древесина
И липкою становится трухою.

Так дерево живое стало мертвым.
Но перегнившая труха, быть может,
Теперь другое дерево питает.


Цирк

Поэт — не человек, он вроде зверя:
Из тесной клетки тайно вылез он
И странствует по свету, кувыркаясь,
Чему людьми был в цирке обучён.

Он расстилает на земле подстилку
И в грудь свою стучит, как в барабан —
Медведь-плясун, ученая мартышка,
Нелепый долгоклювый пеликан.

Вот грянул духовой оркестр поэмы,
Терзает слух набор нестройных нот…
Он зверем был — и зверем остается,
При звездах угасающих поет.


Есть где-то…

Есть где-то цвет, что надобно открыть,
И сочетанье слов, что тронет сердце,
Есть где-то ключ, что сможет отворить
В стене высокой потайную дверцу.

Есть где-то дальше к югу островок,
Струна, чей звук напевней и певучей,
Морской простор, что светел и широк,
И голос, что поет нежней и лучше.

Поэзия, сказать ты не сумела
И половины из того, что знаешь;
Тебя с трудом мое вмещает тело,
Но всё же ты его не покидаешь.


Микрокосмос

Ах, розы! Ни бутонов, ни плодов.
И огород, и сад мои стихи
Местами общими перегрузили.

Я двигаюсь по замкнутому кругу
(По бесконечности — сказал бы прежде).
По розам и плодам изголодался —
Осталась кожа у меня да кости.

Сухой и легкий, я преображаюсь:
Горючая субстанция в котле —
Ее прилежно раздувают звезды.

Но, может статься, всё же сталь очистит
То зеркало, в которое гляжусь.


Научная фантастика

Быть может, мир наш — это отпечаток
От матрицы другой какой-то сферы.

Быть может, промежутки средь миров —
Арена для неведомых миграций.

Быть может, жаворонок, воспаряя,
Иных взыскует гнезд, иных небес.

Быть может, в стаде затерялся белый
Олень моей возвышенной мечты.

Быть может, отзвук отдаленной песни
Стихотворенья наши породил.

Быть может, наша верная любовь —
Для нас венец, укрытье и защита.



Ищейки

Весь мир заполнен вшами. Нет ни пяди
Земли, куда б они не присосались,
В любую тайну норовят проникнуть
И всякую мечту хотят опошлить.

Переливается у них на спинах
Все краски, что бедой нам угрожают —
И бурые, и желтые бывают,
И серые, и голубые тоже.

И все они вгрызаются и жрут
Сосредоточенно и ненасытно —
Они хотят оставить после пира
По всей земле обглоданные кости.


Псалом 136

Нет, не из-за жестокости злодеев
Умолкли арфы, что видят на вербах.
Их не касались пальцы иудеев,
И мог бы эти струны оживить
Дыханьем ветер, веющий с Сиона.
Но даже ветер нам не дарит песен
В стране, где превратились мы в рабов,
Здесь, на земле постылой Вавилона.
Злодеям удалось поработить
Тела и души, подавить желанья,
Да так, что мы не чувствуем оков,
Что об отчизне нет воспоминанья…

Народ и песню должен заслужить.


Отречение

Такая жизнь ни к черту не годится.
Чему угодно мы легко находим
И оправдание, и объясненье.
Так будем как собаки; мы умеем
Кусать слабейших, если верховодим,
Вилять хвостом, когда мы в подчиненье.


Речь старца из Рештелу , обращенная к астронавту

Здесь, на Земле, нет голоду конца.
Здесь траур, нищета и снова голод.

Прикуриваем от огней напалма
И о любви твердим, любви не зная.
Но ты для нас — свидетельство богатства,
И бедности, и голода опять же.
Мы все в тебе желаем видеть нечто,
Что выше, чище, благородней нас.

В газетах мы внимательно читаем,
Какие чудеса ты сверху видишь:
Соленые моря, что окружают
Измученные жаждой острова.

Но мир наш, астронавт — огромный стол,
И за столом обедает лишь голод,
Лишь голод, астронавт, и за едой
Напалмовыми бомбами играет.


Мифология

Когда-то боги жили среди нас —
Ведь нас они любили. Афродита
В дубраве отдавалась пастуху
И ревность у Гефеста пробуждала.

Лаская лебедя самозабвенно,
В свое трепещущее лоно Леда
Покорно семя Зевса принимала.

Меж небом и землей, благословляя
Утехи пылкие богов и смертных,
Улыбка Аполлона нам сияла.

Когда целомудренными быть
Решили боги — умер Пан, и люди,
Его сироты, начали грешить.


Отвергнутым богам

Быть может, сумерки и мелкий дождь
Мне одиночество усугубляют.

Подавлены желания мои
В тоскливый, бесконечный этот вечер.

Воображаю самого себя
Стоящим покаянно на коленях.

Взываю я к отвергнутым богам
И о своей судьбе их вопрошаю.

Внимают боги равнодушно мне,
И нет ответа на застывших ликах.

Среди безвольных пальцев как песок
Невозвратимое проходит время.

Усмешка чуть заметная скользит
По закоптелым, запыленным ликам.

Меж губ сухих сверкает ряд зубов,
От мяса человеческого стертых.

Чуть улыбаются. Но равнодушен
Окаменелый и холодный взгляд.

Ночь наступает. Я воображаю
Себя простертым в прахе пред богами.
Ответа боги не дают. Молчат.


Нет, не из вод морских…

Нет, не из вод морских, а из ленивых
Водоворотов, на которых листья
Опавшие кружатся и гниют;
Из бульканья болотных испарений,
Из жирной пленки на воде, из ила
Возникла человеческая жизнь,
В которой свет и тьма соединились…

В морском просторе боги родились.
А мы — из грязной жижи появились.


Дон Жуан в преисподней

Не думал о небесном я возмездье,
Покуда нарушал земной закон —
И в преисподней, с грешниками вместе,
Я пребывать навеки обречен.

Мне дьявольские козни не опасны,
И не страшусь я адского огня,
Коль запах женской плоти неотвязно
Преследует и больно жжет меня.


Иная песнь

Здесь, вдалеке от солнца, обречен
Я согреваться собственным дыханьем,
Как узник, что смирился с наказаньем,
И песнь моя теперь — как слабый стон.

Но и другой мотив в той песне скрыт,
Исполненный спокойствия и веры —
Как каменный цветок на дне пещеры,
Как колосок, что каравай сулит.

Ведь солнце вновь взойдет когда-нибудь
И песне даст гармонию иную —
А ныне я во тьме благовествую,
Что будет светом озарен наш путь.

Загадка

Не помню, кем я был. Ежеминутно
Во мне рождается иное существо.
И от того, каков я есть — предвижу смутно —
В грядущем у меня не будет ничего.


Сделка

Во мне то золото, что не продажно.
А то, что кроме золота — отдам
Тому, кто золото возьмет отважно.


Девственность

Не та, которую оберегает стыд,
Не та, что охраняется отказом.
Когда охотник дичь поймать спешит,
Себе испортит всю охоту разом.


Рецепт

Берем поэта, что не утомлен,
Цветок и облачко воздушной грезы,
Три капли грусти, золотистый тон,
Кровопролитья тайные угрозы.
Все тщательно смешаем — эта смесь
Пусть женским телом будет подогрета.
Потом щепоточкой подсыплем смерть,
Раз требует того любовь поэта.


* * *

Волна опять становится волной
И пенится под серебристым светом.
Движенье вечное, изгиб изящный,
Что нарастает, низвергаясь вновь.
Подобно морю, что живет волною,
Любовь питается сама собою.


Медузы

Лежит медуза мертвая, гниет,
Песок пятная чистый.
Она на берег брошена волной,
И видно в час ночной
Свеченье этой массы студенистой.

Два тела возлежат недалеко —
Их жаркие движенья,
Их кожи блеск, смешавшийся их пот
Медузе жизнь дает
И тем любви приносит обновленье.


Афродита

Вначале — ничего. Лишь свежий вечер,
Да облака над морем, да сверканье
Рыбешек, что печальный находили
Конец в коварных щупальцах медузы.
Пока еще спокойным было море;
Не бушевали волны — рыб они
Укачивали, как младенцев в люльке,
И колыхали водоросли так,
Как ветер спелые хлеба колышет
Или ласкает гривы лошадям.
Меж двух просторов голубых безбрежных
Переливаются, искрятся солнцем,
Лениво нежатся слепые волны.
Но вот крепчает ветер ветер и приносит
Пыльцу цветочную и ароматы
Земли окрестной, темной и зеленой.
И с грохотом бурлящая волна
Стремится к ветру, страстно заключая
Его в объятья, и влечет на ложе
Из острых черных скал, кипящих жизнью.
Всего на миг, отдавшись наслажденью,
Повисла в воздухе она — и вот
В экстазе зарождающейся жизни
Она с размаху падает на скалы
И белой пеною стекает с них…
— Из пены, солнца, ласкового ветра,
Из рыбок, из цветов и их пыльцы,
Из щупальцев медузы, из хлебов,
Из конских грив, из трепетного моря
Твое возникло тело, Афродита.


Этюд натурщицы

Вот линия с твоих нисходит плеч
И переходит в руки, кисти, пальцы;
Вот два соприкасающихся круга,
И конус в центре каждого из них;
Они заострены и смотрят кверху,
Как будто к жаждущим губам стремятся.

Вот две параболы, что продолжают
Изгибы тонкой талии твоей;
Они округлы, как у Каллипиги,
Лежат на перевернутых колоннах —
На бедрах, очертания которых
Я линией размытой провожу.

Вот линия дугу обозначает
На животе твоем едва заметно;
Вот черный треугольник, что дорогу
В твое скрывает тело… Наконец
Этюд натурщицы, что я пишу,
Становится законченной картиной.


Объяснение

Нет, смерти нет.
Не мертв и этот камень,
Не мертв упавший с ветки спелый плод;
Дают им жизнь объятья моих пальцев,
И кругообращенье моей крови
Им тоже жизнь дает.
И в день, когда моя рука истлеет,
Ее рука другая помнить будет —
Как память губ о каждом поцелуе
Вовеки не умрет.


Не остановишь время…

Не остановишь время — и не важно,
Что приближают прожитые дни
Ко рту фиал полынного напитка,
Который в нас желанье жизни будит.

Не надо дни прошедшие считать:
Сегодня родились мы. Лишь теперь
Жизнь началась, и долгим, очень долгим,
Наверно, ожиданье смерти будет.


ДЕРЕК УОЛКОТ
(с английского)

Любовь после любви

Настанет время,
когда с восторгом
ты встретишь самого себя
у собственных дверей и в зеркале своем.
Друг другу улыбнетесь вы
и скажете: Садись. Поешь.
Себя ты не узнал ты, но вновь полюбишь.
Налей вина. Дай хлеба. Сердце сердцу
верни — оно тебя любило
всю жизнь твою, которой ты не ведал,
но кто-то изучил ее до мелочей.
Возьми любовные посланья с полки,
и фотографии, и грустные записки,
из зеркала свой образ убери.
Сядь. Празднуй собственную жизнь.


После бури

Как много островов!
Не менее чем звезд на небе ночью лунной.
Они — как множество плодов,
рассыпанных вокруг «Полета» — нашей шхуны.
Как с дерева, упасть планета каждая должна —
Венера, Марс или Меркурий;
но, как Земля у нас одна,
один тот остров, что не тронут бурей.
Мне море — друг. Я лучшего не знаю.
Под фонарем, что к мачте приклеплен,
работаю, потом читаю.
Готов я позабыть про счастье и про горе,
когда на небо звездное смотрю,
и в этот час ни с кем не говорю.
Покрыла пена палубу. Луна
открыла облако, как дверь. Сиянье надо мной
указывает в море
дорогу, что ведет меня домой.


Лето в Тобаго

Раскаленные глыбы на побережье.
Белый зной.
Зеленая река.
Мост.
Обожженные желтые пальмы
весь август навевают сон
и без того дремлющим домам.
Дни, что я прожил,
дни, что потерял,
дни, что высвободились, словно дочери
из моих объятий.


Темный август

Темный август. Столько дождя, столько жизни
в разбухшем небе! Моя сестра Солнце
заперлась в желтой горнице и не выходит.
Всё летит к черту; горы дымятся, как чайник,
реки выходят из берегов — и всё же
она не встанет и не отключит дождь.
Она в своей горнице старые вещи ласкает,
листает альбом с моими стихами. Даже если гром
обрушится и загремит, точно разбиваемая посуда,
она не выйдет. Ты же знаешь,
как я люблю тебя, хоть непрестанно
пялюсь на дождь! Но постепенно учусь
любить темные дни, пар над холмами,
воздух, где сплетничают комары,
и глотать горькое лекарство —
так что когда ты взойдешь, сестрица,
разрывая дождевые бусы,
в цветочном венке, с прощеньем во взгляде,
всё будет не так, как было, но станет истинным
(знаешь, мне не дают любить
как я хочу) — ибо тогда, сестрица,
я научусь любить темные дни не меньше, чем светлые,
и черный дождь, и белые холмы, где когда-то
я любил только свое счастье и тебя.


Пятидесятница

Лучше чащоба лесная,
чем бетона глухая стена.
Мне милей, когда тропка кривая
светляками освещена,
чем когда холодное пламя
об асфальт дробится зимой —
с его снежными языками
не сойдет на нас Дух Святой.
С крыши слова слетели,
ничего они не говорят —
указуют лишь путь без цели
вдоль железных ржавых оград.
И среди морского волненья,
и среди шуршанья песка
я не ангелов слышу пенье —
крик баклана издалека,
и тревожит звук этот резкий,
затухая в шири морской,
то, что в чистой молитве детской
называл я когда-то душой.