Шухлядка

«Побольше читайте», - говорили провинциальному писателю Шухлядке. «Вы мало читаете, потому так и пишете говняно».
- а кого же мне читать?
- ну как кого? Шевченка, Пушкина, Тютчева.
- прям Тютчева?
- прям его.
- с ума сойти. А можно Лескова?
- Лескова нельзя. С Лесковым вы далеко не рванете.
- а с Тютчевым куда рвану, простите?
- ну хотя бы в мартовский выпуск.
- спасибо огромное, я прислушаюсь.
Трофим Шухлядка – это даже не псевдоним, и в этом кроется еще один ужас и бессмысленность существования данного гражданина.
В коридоре Трофим столкнулся с местным поэтом Черешневым. Тот как всегда был в желтых лакированных сандалиях, с молдавского базара, и патлатый, как Иисус, только сандалии выдавали в нем современного, и малость необразованного человека.
- о, Шухлядка – ****ка, - сходу срифмовал Черешнев, - и громко расхохотался. К сожалению, в коридоре кроме их двоих никого больше не было, рифму никто не оценил.
- вы видели, какой у вас прыщ вскочил на носу?, - попытался задеть в ответ коллегу писатель.
- это потому, что в меня влюблены все секретарши города, начиная с горсовета.
- тоже в мартовский номер намереваетесь?
- почему намереваюсь? Уже иду с готовностью.
- завидую.
- чему?
- готовности.
- я с детства к бою готов. Если кому чего не нравится – снимаю сандалю – и по роже, как Гоголь.
- а правильно «сандалю» или «сандалий»?
- а черт его знает. Главное, что практично, удобно, и кожа ног дышит через дырочки, - покрутил ногами Черешнев.
- а меня вот отправили Тютчева читать.
- кого?
- Тютчева. Поэта такого. Вы б должны знать.
- я и знать такого не хочу, уже за одну фамилию можно по соплям мандалайкой. Вы кого-то из наших почитайте, а не из евреев. Бродского, например.
- а разве Бродский не еврей?
- да упаси господи, вы его в профиль видели? Он истинный американец, в США помер.
- а родился в Санкт-Петербурге, и кажется – еврей.
- ну мало ли, кем можно родиться в Санкт-Петербурге, - скучающе ответил Черешнев, - главное, чтоб умереть не в ссаной провинции, где тебя так и запишут: то в евреи, то в дурачки, и все – за талант. Ладно, мне пора. А то не успею. Вот послушайте: «Весна ладонью хлопнула по заду, березку в пышнокрылой синеве. А я свою и спереди, и сзаду, а был моложе – так имел по две». А? Вот она, современная любовная лирика, а то Тютчев какой-то. Что он писал хоть?
- ну это…, - откашлялся Шухлядка: «Люблю грозу в начале мая», в школьной программе еще проходили.
- в начале мая, говорите? Ясно. Тоже в весенний номер намеревается, стервец. Ладно, побежал я, а то вы меня прям подрасстроили. Ходют тут с грозой своей, а гроза это что? Это штамп. Я со штампами не работаю. Бывает – свое слово выдумаю, и тогда его вся округа подхватывает. Недавно выдумал «pizdoкрыл». Это значит – окрыленный, вдохновленный человек. Вот вы – прям таки pizdoкрыл. Можете еще из наших почитать Мандельштама. Поляк, дружил с Гумилевым, и этой его носатой проституткой Аннушкой.
- а Гумилев не еврей?
- да куда ему, господи, этого еще не хватало. Он и так еле живой да теплый ходил.
Из кабинета редактора послышалось: «Черешнев, вас только и слышно. Несите уже стихи, а то щас пустим мартовский номер без вас, и ваш кум нам головы открутит».
- все, побежал, спасибо за приятный разговор, вы звоните, если что, сходим в гастрономчик, по 50 выпьем, я вас научу, как использовать русский мат в коммерческих целях.
Шухлядка улыбнулся, аккуратно сложил листки с рассказами в прозрачную папку, и спрятал под свой праздничный выходной пиджак.
На улице начиналась гроза. Тучи сгустились, стали цвета переспелой черешни, которая уже слегка покрывается пушистой плесенью. Шухлядка купил в гастрономе два яйца, сардельку, пол батона, и бутылочку томатного сока. «Дырочки у него в сандалиях. Щас ливень начнется – промочит ноги, заболеет», - думал Тимофей про Черешнева, и сам не знал, почему.
Дома полистал томик Тютчева, посмотрел картины Шевченка, одну даже зачем-то понюхал, будто она должна была пахнуть кистями и красками того времени. К вечеру собрал спортивную сумку, сложил туда лотки, которые просила мать, когда передавала холодец, банки из-под консервации, и подарок – цветастый фартук. Был бы батя – и ему б что-то купил, а так – на кладбище только сходит, отнесет карамелек «Пташка», и протрет его улыбающийся портрет на надгробии. Собрался и поехал помогать матери садить картошку. Папку с рассказами так и оставил в прихожей, на обувной стойке. Надоело быть pizdoкрылом, захотелось стать человеком. Простым человеком.