Эссе Михаила Горевича Микаэля о моей книге

Этот текст незабвенный мой друг Микаэль написал в 2012 году, вскоре после выхода моего первого избранного «Тоскана на Нерли», изданного Флорентийским обществом. Тогда, к сожалению, эссе не было нигде опубликовано. Оно увидело свет только в 2021 году в журнале «День и Ночь» №2.


Михаил Горевич 
«Тоскана на Нерли» Яна Бруштейна.
(города и реки поэтического мира)
 
Я не критик, не литературовед – скорее толмач, который пытается прозой передать впечатление от стихотворений, понять устройство, «правила и законы» поэтического пространства, сотворенного автором…
 
Uno
 
Моя встреча и дружба с одним из замечательных современных поэтов, Яном Бруштейном, осуществилась благодаря Сети.  Интернет не просто «провода и компьютеры», это нынешняя «область культурного поля» в котором, над грешною нашей Землей, в эфире, парит мир, созданный творцами всех стран, слова, на вавилонском гомоне наречий, звучат в нем совместно – и тем превращают в единую речь...
 
Вот, Ян, вижу тебя в твоем Иваново, чуть грузного, но легко двигающегося, пританцовывающего под ритмы строк, настоящего поэта, у которого дыхание, движение и слово имеют одну цель – сделать «поэтическую вещь» как можно лучше. Так гончар желает вылепить лучший кувшин, музыкант – сыграть, художник – передать замершее в нем видение… Или вижу тебя у монитора - ты приближаешь или уменьшаешь страны, узнаешь абрис границ, переменчивый, часто нарисованный кровью, пока не возникает  «сапожек» Италии, не нынешней, а той, давней, где не в энциклопедиях - в мастерских скульпторов, кабинетах мыслителей и писателей, рождается Возрождение.
 
Цветущие луга Тосканы ведут тебя к берегам Арно,  и вот ты входишь в город. Ты бродишь целый день, по средневековой, многоцветной Флоренции, так уверенно, будто местный житель, но разве не так, разве это не один из твоих городов? А к вечеру идешь обратно, только нет Арно, течет иная, плавная река, со своим высоким берегом и низким - в лопухах… Мальчонка из нищих, да его собака увязались за тобой… Ты берешь мальчика за руку, показываешь на тихую русскую реку – она как время, текущее во все времена, и вы замираете вместе: «Нерль».
 
                 На Нерли

На покрытой заплатами старой байдарке,
Мимо сосен, создавших готический строй,
Мы текли сквозь туман, ненасытный и жаркий,
Там, где заняты рыбы вечерней игрой.
 
В среднерусской воде растворялись посменно
Все мои города, все мои времена,
Их вмещала, не требуя тяжкую цену,
Невеликая речка без меры и дна.
 
...Пусть ломало меня и по миру таскало,
Но давно измельчали мои корабли,
Только вижу: опять отразилась Тоскана
В золотой предзакатной неспешной Нерли.
 
Погружу во Флоренцию руки по локоть...
Промелькнула над крышами стайка плотвы...
Мой попутчик наладился якать и окать,
И ругать испугавшие рыбу плоты.

Рыба шла на крючок неизбежно и сонно,
И дрожащая леска звенела струной,
И скользила байдарка, уже невесома,
Между небом и городом, вместе со мной.

Это превосходное стихотворение. Архитектоника текста уравновешенна, гармонична, строфы полны тайны...   Я тебе не один раз говорил: «Тоскана на Нерли» книга необыкновенная. Как и ты сам - редкостный автор.  Ты решил, своим способом, сложную задачу – соединить самую современную поэтику и внятность стихотворений для читателя. «В среднерусской воде растворялись посменно /Все мои города, все мои времена, /Их вмещала, не требуя тяжкую цену,/Невеликая речка без меры и дна».
 
Именно последние слова, производящие на нас особенное впечатление, говорят о сложности мышления и образного ряда поэта.  Река – вечный символ времени.  Ты «пропускаешь» эту связку, и пишешь правду истинную: время бесконечно и безмерно, в смысле того, что оно «вбирает в себя» весь мир.
 
Я не говорю уже о яркости образов последней строфы: «Погружу во Флоренцию руки по локоть... /Промелькнула над крышами стайка плотвы»... И помолчу, пожалуй, задумавшись о странном зеркале вод, что отражает Россию  Италией – в зеркале времен.
 
А времена, и правда, необычны.  Мы классифицировали наш, написанный мною и моим соавтором роман «Венецианец», роман о человеке, который берет обет – идти с воротами родного города на плечах до Рима, как произведение «новой средневековой литературы». Так мы назвали свой способ письма.  
 
И президент Флорентийского общества Петр Баренбойм говорит в послесловии к твоей книге о «флорентийской мечте», как созревшей мечте о Возрождении… Для того ты и «опускаешь по локоть руки во Флоренцию», чтобы дотронуться до камней «Золотой Италии», помечтать – Данте и Петрарка идут нашими берегами.
 
Due
 
Реки и города – их много в твоих стихах. Реки – течение времени, города – определенность координат, как у Пруста… Она возникает постепенно и связана  с нашей судьбой, родными, друзьями… И в реке – мы свободны и несвободны, нас несет общим течением вод, и, все же, мы сами выбираем стремнину или жмемся к мелководью. А в городах, в замкнутости стен, творят божественно свободные Петрарка и Микеланджело.
 
Эти темы постоянны у тебя. И если учесть сказанное, то стихи, что кажутся непонятными, сложными, становятся прозрачными.  В «Ныряющем с моста», например:
 
«Ныряющий с моста бескрыл, печален, вечен.
Взлетающий из вод — хитер и серебрист.
И встретятся ль они, когда остынет вечер,
Когда забьется день, как облетевший лист?»
 
Мы легко видим суть сказанного – погружение в поток времени, «пленение однообразием», «общим движением людей» творец, художник может прервать, лишь взметнувшись над временем. Настанет ли день, когда мы прервем наше раздвоение – на «человека будничного потока» и «строителя миров», поднявшегося над «буднями своими»? Это близко к Тютчеву – о душе, парящей над толпой…
 
Но в истории России «река времени» была еще и «рекой демонстрантов с портретами вождей у стен Кремля», и «бесконечной чередой вагонов с арестантами».  И как долго потом висел «занавес»… Мы могли поехать и пройтись по Флоренции? Даже смешно… А потом не выбрались мы….
 
«В моих бесцензурных по-прежнему снах
Я камни топтал и Мадрида, и Ниццы…
Но чаще всего, представляете, снится,
Ночная Флоренция с криками птах».
 
И невероятная строфа дальше:
 
«Здесь воздух так вкусен, бездымен и чист,
Я вижу, как время свивается в узел,
И как пролетают усталые музы
К последним поэтам, не спящим в ночи».
 
Здесь, прежде всего, муза с узлом, узелком, но это не только узелок Ахматовой, идущей с передачей к тюрьме (ее слова в эпиграфе этого стихотворения «Мечты о Тоскане»).  Это еще и переплетение «нитей времен», узел тяжкий, «наполненный страданиями, несправедливостью по отношению к лучшим сыновьям отчизны». Именно – «тяжкий»: «Ты Данту диктовала /страницы «Ада»? Отвечает, — «Я» …
 
Дорогами изгнанника идет Данте, изгнанный из Флоренции, и позже – Рабле, играет в прятки с кострами, Свифт делает бастионом Ирландию, неприступной крепостью собор св. Патрика. Что, стены крепки? Эти стены из бумаги. Но на бумаге «Письма Суконщика».
 
Среди зла и тьмы возникает свет появления поэта. И это всегда Возрождение, снова и снова сплетаются в узел «нити строк» античности и Библии,  современности и средневековья, Востока и Запада… Ян, как у тебя точно написано: «К последним поэтам, не спящим в ночи»… Это, разумеется, сознательный отсыл к Пастернаку, хрестоматийному :
 
«Ты - вечности заложник
У времени в плену».
 
Но что же в начале этого стихотворения?
 
«Над спящим миром летчик
Уходит в облака»
 
Река времени несет безвольных по течению, чуть ли не спящих, чуть ли не мертвых, а летчик – он «хитер и серебрист», и поднялся над рекой и городами.
 
Что же за реки, в твоем мире, Ян? Арно – первая река книги (стихотворение «Флоренция») :
 
«Мечта. Флоренция. Доныне
Я помню, как, невыездные,
Преградам века вопреки,
Закрыв глаза, вовсю бродили,
Листая улицы и стили,
Вдоль Арно — больше чем реки»...
 
И Нерль.  И река стихотворения «Миф о красных деревьях», твоего известнейшего стихотворения, оно и дало название твоей первой книге:
 
«К реке спустились красные деревья,
К воде припали красные деревья…
Навстречу вышла целая деревня
И предъявила древние права:
На то они на свете — дровосеки,
Зимой хотят тепла и скот, и семьи,
И вот срубили красные деревья
На красные прекрасные дрова».
 
И «Река Амур, 1968 год»:
 
«Наутро после рукопашной  
Не мог я даже воду пить.  
О Боже, как же было страшно!
Но невозможно отступить.
 
Я не запомню эти лица.
Кипит вода в большой реке.
Но, знаю, вечно будет сниться
Кровь на штыке, кровь на штыке...»
 
Остров на Амуре – он был у тебя наяву, Ян. Нева – досталась твоим близким… И твоему прадеду – река его плотов («Мой прадед»)
 
«Мой прадед, плотогон и костолом,
Не вышедший своей еврейской мордой,
По жизни пер, бродяга, напролом,
И пил лишь на свои, поскольку гордый.
Когда он через Финский гнал плоты,
Когда ломал штормящую Онегу,
Так матом гнул – сводило животы
У скандинавов, что молились снегу»…

Много рек в твоем мире. Вопреки географии, они впадают в Нерль, и вот, эта вода на глазах превращается в воды Арно. И мы смотрим на обратный  ее бег. Все наши времена – из источника культуры Европы, иначе говоря, Ренессанса.
 
Время, возвращается к своему началу, ключу в горнем мире величайших, и, глотнув чистого нектара искусства, вновь движется вперед, с новыми силами. И ты, Ян, ведешь очередную строку…
 
 
Tre
 
Стихотворение «флорентийского цикла» с названием «Флоренция» заканчивается у тебя мощно:
 
«А если завтра не настанет,
И снег не стает с наших век?
 
Но Санта-Кроче, как Титаник,
Вплывает в двадцать первый век».
 
За ним стихотворение «Фрязины», об итальянцах–зодчих в России:
 
«По Москве гуляют фрязины,
И хула им вслед слышна:
«Образины, безобразины,
Целый день пьяней вина!»
Расшугали девок хохотом,
Возмущая местный люд.
И не думают, а что потом,
Наливают, сладко пьют»…
 
А потом, этих итальянцев, строителей Кремля не отпустят обратно, в их края – они крепостные искусства…  Впрочем, в определенном смысле, все мы «крепостные поэзии», ее узники. Я как-то писал тебе : «Стихи жуткая зараза. А в чем вирус - не понимаю»...
В прозе такого нет, можно написать роман и не писать 20 лет, А стихи – тянет их писать, и страшно раскрыть себя, люди боятся своих тайн и наизнанку вывернутого подсознания... в своем роде, поэзия разновидность даже не стриптиза, а эксгибиционизма, если быть честным. Поэтому авторы уходят в "тематики" - гражданскую, скажем, или в техническое совершенство стиха - все это бессмысленный  побег от сути, а суть, конечно, не в  эксгибиционизме, а в том, чтобы воплотить себя "до дна" и тем самым "остаться после смерти". Не все верующие, много агностиков. «Кто его знает, есть ли душа?» - размышляют они.  Но в совершенство стихотворения, в прекрасное веруют все. Еще - стихи публичная форма исповеди, это очень, кстати, русское свойство, "достоевское", выйти на площадь, и каяться на коленях, и это часто суть русского стиха, пусть интимного, но стихи публикуют и площадь всегда за окном комнаты, где стоит письменный стол. А "Пророк" – библейская традиция. Есть и античная - песни открытой лирической и песни гражданской, зовущей к доблести. Но античность - в ней основное Фатум. И песня, идущая навстречу гибели и все же поющаяся - античная "фишка". Откроем "Илиаду". Ахилл знает о гибели, но идет на бой… Все эти слои варятся в котлах культуры и, с добавлением особой «приправы восточных культур», сливаются из двух котлов в третий, при соблюдении пропорций, - общее "варево" и есть тот стих, что мы пишем. Написание стихотворения - сложнейший культурный поступок, учитывающий несметное число знаний, умений, эмоций, образов, образцов, интуиций, и все ради нескольких строк, которые позволят тебе жить относительно близким к твоей сути и после ухода... это комплекс максимального самосохранения, комплекс продолжения себя в детях-стихах - его зов покруче пенья сирен... ты идешь и пишешь снова...
 
quattro
 
Просодии
 
Просодии навязли на зубах...
Но Леонардо так прилипчив — страх!
Кривой, поскольку вообще Пизанский,
(О нем в анналах есть такая запись) —
То цифры веером, то кролики толпой,
То числа липнут к трубам дымоходным,
А в Турку жмурки тоже всепогодны,
И Леонардо помнит, но другой —
Он золотым сеченьем очарован,
Он с вечностью задумывался вровень,
И целый мир он выгибал дугой...
Два Леонардо чай заморский пьют:
Вон тот Да Винчи, этот — Фибоначчи,
И числа рассыпают на удачу,
И кролики под столиком снуют.
 
Я — рядом на траве, мой голос тих.
Ловлю я свет, дрожащий возле них.
 
Был очарован, заворожен этим стихотворением. Полагаю – одно из самых значительных у тебя. Большого дыхания стихи, точности понимания – творчество едино, не делится на науки и искусства, и там, и там в основе образ и эмоциональность, полет мысли. Не все понимают, вот как делили единое в 60-х на «физиков и лириков», так и делят. Но Возрождение не знает этих границ, на «территории творческого Шенгена» ты можешь полдня  слоняться по холмам математики, а оставшееся время отдать Джоконде. Да и что этот Schengen — деревня в Великом герцогстве Люксембург. Четыреста с чем-то жителей, все знают всех и все знают все… Так и Возрождение – несколько десятков людей… Но, продолжим.
 
Твое стихотворение финальным двустишием напоминает английский сонет. Только строк не 14. Метаморфозы, превращения форм стиха… Двустишие в твоем стихотворении отражает важнейшее свойство поэтического мира – «стихи помнят, но не повинуются логике», законам времени и пространства, они выстраивают их сами.  Меняют расстояния, дирижируют ходом часовых стрелок. И, поэтому, можно прилечь на траву, вообще-то одну и ту же во все времена, и слушать беседу двух Леонардо, живших во времени не так и далеко, каких-то 300 лет от одного до другого, что за расстояние… «Подать сюда повозку времени!». И катит Леонардо Да Винчи, захватывает Леонардо Пизанского, заезжает в Иваново (где живет Ян), и опять «шоферит» к себе, и вот все они наслаждаются беседой о математике, живописи, гармонии, потому что все это один свет, и Творец один, и поэты, художники, математики, они все единственны, творцы.
 
Мир в книге «Тоскана на Нерли» - в единстве пространства и времени, в «травах всех времен и стран, растущих на лугах культуры».
 
Добавлю. Очень правильно названо это стихотворение – «Просодии».  То есть именовано в «честь долготы и краткости поэтической речи» , и вводит фигуры двух Леонардо – Пизанского, иначе Фибоначчи, великого математика 13-го века и Леонардо Да Винчи, с его «гармонией золотого сечения»
 
Но, в дело замешаны кролики, вон, снуют в стихотворении, очень бойкие, ушастые и милые. Так причем здесь кролики?
 
Дело в том, что пизанец решил в своем трактате "Liber abacci" задачу о размножении кроликов, когда каждая пара, скажем через месяц, дает новый приплод.  Сколько их будет всего? Ответ в числах Фибоначчи (которые, кстати, сияют и на фабричной трубе в финском Турку).   Но отчего появился второй Леонардо, из Винчи, с его любимым «золотым сечением»?
 
Здесь совсем просто. Два Леонардо встретились и чаевничают, потому что, если поделить последнее число Леонардо Фибоначчи на предпоследнее, то получим как раз «божественную или золотую» пропорцию Леонардо да Винчи… Сойдется тем точнее, «чем больше кроликов»!
 
Все это, и кое-что другое, есть в стихотворении. Например: «И целый мир он выгибал дугой». Написано о знаменитом рисунке Леонардо да Винчи, его «Витрувианском человеке», этот человек, с раскинутыми руками, вписан в мироздание, в его круг. Начало и основа гуманизма - человек в центре мира.
 
Cinque
 
И теперь о том, что гуманизмом не назовешь. Когда в нас зарождается страх? На войне? Или при взгляде в оловянные глаза царьков, различного масштаба - будто матрешки в чиновных костюмах они "вылезают" один из другого, меньший из большего, и усаживаются в своих бесконечных, за нумерованными дверями,  кабинетах?  Или страх за детей, на улицах "с разбитыми фонарями" и "спичечными коробками наркотиков"?
Тот  страх и то зло, о котором ты говоришь во многих стихах.  Приведу из стихотворения «Время средних»:
 
«У инквизиции дела,
И птица-тройка раздала
Кому тугой свинец в затылок,
Кому — Устьлаг, лесоповал,
Где доходяга остывал,
И где закат взрывался стылый...
Так и живем среди веков,
И выбивает стариков
Эпоха ворона и вора»...
 
Или в «Туман. Катынь»:
 
«Польская честь, флорентийская месть,
Страшно кричат самолеты в тумане.
Что-то такое безбожное есть
В этой земле, на которую тянет
То ли вспахать, подломивши крыло,
То ли припасть к потаенной могиле
В проклятом месте, откуда несло
Запахом боли, неправды и гнили»...
 
"Воронки" все мчат по улицам  1937-го, в памяти, в стихах. Страх перед властью - любой, бандитом - запредельным, безразличием к лежащему и, возможно, умирающему - полным.  И всякий творец у нас все еще ненавистен особостью, порывом к иному - как пнуть его посильнее, чтобы прикусил язык? Заткнулся.  На печи лежал...
 
Я выписываю название стихотворения: "Ангел Мишенька". О чем оно? О страхе. Но особенном - страхе увидеть земли своей страны бессильными, раздробленными, враждующими, воздух - непригодным для дыхания, а пространства культуры - обезлюдевшими. Серые небеса без надежды на Возрождение… Без веры в то, "что может собственных Платонов/ И быстрых разумом Невтонов/ Российская земля рождать". Да, но кто этот Ангел? Мы же о Флоренции...
 
Ангел Мишенька - Мишенька Ангел - Микельанджело.
 
Ангел Мишенька родился в малом городке -
золотушный, некрасивый, тихий, словно мышь.
Детство Миши проходило больше на реке:
там, где пили, и любили, и «Шумел камыш»
пели злыми голосами, полными тоски.
Проплывали теплоходы, воя и звеня.
Приезжала на маршрутках или на такси,
словно инопланетяне, бывшая родня.
Пили водку с кислым пивом, жарили шашлык...
Батя был вина пьянее, в драку с ними лез.
Ангел Мишенька боялся, и, набравши книг,
незаметно топал-шлепал в недалекий лес.
Он читал о странных людях, временах, богах,
слабым прутиком рисуя что-то на земле.
Был он прост и гениален, весел и богат,
и его миры роились в предзакатной мгле.
Дома недоноска, психа - в мать и перемать,
никакой он не работник... Видно, потому,
чтобы вовсе не пытался что-то малевать,
мамка-злыдня порешила сплавить в ПТУ.
Здесь его немного били, заставляли пить.
Огрызаться опасался, мягкий словно шелк.
Он из мякиша пытался чудный мир лепить.
Но, как видно, с облегченьем в армию ушел.
 
Злой чечен заполз на берег, точный как беда,
и солдатика зарезал, тихого, во сне.
Потому-то, понимаешь, больше никогда
Микеланджело не будет в нашей стороне.
 
Хочется помолчать. Или заплакать. Или сжать зубы и пойти дальше и выше, тропой культуры, к вершинам человеческого совершенства. Я сказал немного «пафосно»? Наверное, в зале смешок...   И все же – «надо идти». Пусть ты один. Пусть даже тебе одному дано Господом. Иди! Возьми за руку свое одиночество и иди вслед своему дыханию.
 
И поэтому в стихотворении-реквиеме, плаче о миллионах погибших талантов, на войне ли, в лагерях ли, в плаче этом  нет нытья, скулежа… Речь о трагедии, а, значит, катарсисе.
 
Кто же несет свечи, по берегам уходящих во тьму рек? Такие поэты, как ты, художники, скульпторы, музыканты, актеры... Ребенок, что лепит "чудный мир" из мякиша, он проголодался, но не ест, лепит. И они построят то, что не удалось нам. И поплачут, как же иначе, над Ангелом Мишенькой.
 
sei

Я дал своим заметкам подзаголовок: «Города и реки поэтического мира».
О реках времени сказано. Теперь о городах.  Одно из стихотворений, не включенных в книгу, но очень важное, «мост к пониманию флорентийских стихотворений» такое:
 
когда...
 
когда на исходе мира всё становится серым
сирым а точнее всего седым
и то что могу я вспомнить кажется сором
в городе который называет себя содом

никакие ангелы ни один ни двое не обманут время
и даже втроём не удержат качающуюся ось
они сидят вкруг чаши там на стене в раме
и видят нас отчаявшихся насквозь

а четырем ангелам уже дали команду по конями
и старший до блеска начистил свой геликон
однако же когда мы окончательно канем
кто защитит землю если придет великан
пожиратель камней истребитель вод
его звездолёт уже приготовил свои ножи 
но мы встанем ряд за рядом во имя того
кто дал нам свободу воли и право на жизнь
 
Что же мы можем увидеть в этом стихотворении? Прежде всего «Великана», рожденного перед Потопом и связанного с городом Содом, городом –  обобщенным символом худшего в современной цивилизации. Более чем логично, Ян. Первая цивилизация, по Библии, возникает как город Каина, построенный им, она настолько греховна, что Господь решает уничтожить свое Творение… А Содом, Гоморра – они  «метастазы» первой, уничтоженной цивилизации, их следует выжечь.
 
«кто защитит землю если придет великан/пожиратель камней истребитель вод»… «Корневые слова», они сделали необходимым разговор о стихотворении.  «Камней» - город, «вод» - времен. Речь идет об истреблении всего мироздания в круге бешено-вращающихся лопастей-ножей, превращении всего, что нам дорого, в пыль, на мельнице уничтожения и аннигиляции… недаром так сильны в тексте мотивы Апокалипсиса. Финал  стихотворения из позднего, немецкого Возрождения,  это Гете: «Лишь тот достоин…», но ты сумел сказать по-своему, иначе, и важнейшее отличие мира Библии от «мира Мойр»  – право на выбор, отражено.
 
Но дальше, о городах. Города – они влекут, но мы часто в них одиноки, будто и вокруг каждого из нас – «городская стена». Особенно во времена испытаний и переселений, и в поздние наши годы, когда многие, из близких нам, ушли.
 
Я вчитываюсь в стихотворение «Роща Чистилища», максимально существенное, раз ты снабдил его эпиграфом из Данте.  В «Роще…» звучат сходные с «когда…» мотивы. Привожу стихотворение:
 
«Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще».
                                  Данте

В городах, покрытых мраком, в улицах, текущих мёдом,
Можно выть одним собакам, можно плыть одним уродам.
Между Сциллой и Харибдой опрокинутые лица:
То ли вглубь холодной рыбой, то ли ввысь горячей птицей.
Но засохших веток лапы крепко держат нас за руки.
На столбах побиты лампы и слова свело от скуки.
Тот, кто всё на свете тратит, и кого мы разлюбили,
Скажет мне: «Осел ты, братец, что остался в этой гнили!»
Всё сложнее или проще, как на части я разобран —
Пепел выгоревшей рощи изнутри мне бьет по ребрам.
Эта каменная пытка стала непреложным фактом,
И ослиное копыто узаконено асфальтом.
Что поделать, всё нелепо. Так записано и вышло...
Опрокинутое небо навсегда легло на крыши.
Город медный дышит мерно, птиц остывших ветер сушит.
Роща вырастет, наверно. Там, где будут наши души.
 
Здесь, конечно же, сразу замечаешь  те мысли, о которых мы уже говорили «То ли вглубь холодной рыбой, то ли ввысь /горячей птицей». Но я бы, с твоего разрешения остановился на одном слове «опрокинуть», оно встречается у тебя не раз. Имеет много смыслов, в частности «ниспровергнуть»»  или  «лишить власти», но первое значение – «перевернуть».
 
Ты пишешь о городе, и говоришь: «Между Сциллой и Харибдой опрокинутые лица»… а также: «Опрокинутое небо навсегда легло на крыши». В первом случае, выбор между «плохо» и «очень плохо» лишает человека лица, он «безликая игрушка городской стихии зла», во втором – небо перевернуто и придавило город. Последнее обстоятельство можно трактовать, как наказание со стороны Небес.  В любом случае мы ощущаем «попусту пролитое время», пустую чашу синюю и взгляд «устремленный в противоположную от звезд сторону»  – к асфальту. А иногда, бывает и так, что из негодного настоящего мы всматриваемся в «приукрашенное прошлое».
 
В этом прошлом была «роща», воспоминание о «цветущей юности», но теперь всюду камень… «Вишневые сады вырублены»… И в завершение довольно грустный прогноз: «Роща вырастет, наверно. Там, где будут наши души». Но мы не можем забыть, речь идет о Чистилище. И, согласно Данте, эта роща не что иное, как «Земной Рай» на вершине горы (а Чистилище по Данте гора), на другой стороне Земли…
 
И все же, основное здесь – верность своему городу, невозможность для тебя лично, Ян, отбытия в «земной рай цивилизованного мира», решение , за которое ты можешь ругать самого себя, но сомнение одно, а реальный выбор – другое… Скажешь себе: «Осел ты, братец, что остался в этой гнили!» и добавишь тихо:
 
«Всё сложнее или проще, как на части я разобран —
Пепел выгоревшей рощи изнутри мне бьет по ребрам».
 
Цитата из «Тиля Уленшпигеля»: «Пепел Клааса стучит в мое сердце».  Невозможность оставить могилы, и неумение покинуть свои города.  А их у тебя ничуть не меньше, чем рек. В собственной твоей Тоскане. Раю Земном, воспоминанием о котором очищается душа.
 
И Телави – «тосканский городок», с подвальчиком на Руставели («Автобусом в Телави») :
 
«Дато был сед, а Важа — юн.
И шашлыки нам нес Левани,
Мераб с Нодаром наливали
И выпевали каждый тост!
Алаверды от Амирани —
Мы пели, словно умирали.
Шота был строен, Цотне — толст».
 
Песня имен. Чем они хуже флорентийских?  И Якиманка в Москве. И Кривоколенный переулок, так недалеко от тех мест, где жил я… Твое стихотворение о трагически погибшем друге: «Потеря смысла и тоска. /Я не был рядом в то мгновенье, /Когда он срезал эту нить. /Не смог ни словом я, ни тенью /Тогда его остановить»…
 
Детский твой отдых, Сестрорецк: «Где меня жидом пархатым обзывала шелупня, /Где лупил я их, ребята, а потом они — меня», Петербург, и город Башмачкин, и целая планета Снегирь… Улицы в твоих городах, дома, квартиры, где жили близкие тебе люди, и города дальние, как тот, где живет твой брат.
 
«Его поджидают судьба и хамсин,
Пути и потери.
Что делать, так вышло, он Божий хасид,
И ноша по вере.
 
А я, стихотворец, вовеки неправ,
И верю не слишком...
Печаль моя, свет мой, возлюбленный рав,
Мой младший братишка».
 
И конечно же Коктебель, где живет Владимир Алейников, который написал предисловие к твоей книге «Тоскана на Нерли». В нем есть и такие слова:
 
«Ян Бруштейн — замечательный русский поэт. Настоящий. Такой, которому сразу же веришь. Поразителен и уникален синтез, присутствующий в его стихах, вобравших в себя всё, от самых высоких тонов до тех будничных слов, о которых Анненский говорил, что они — самые сильные».
 
Что же, заслуженно, Ян. Книга «Тоскана на Нерли» состоялась безусловно. Что до меня, то, заканчивая это скромное эссе, отчего-то я долго разглядывал на мониторе рукопись Леонардо да Винчи. Я приблизил ее, увеличив масштаб, и вдруг вспомнил о «зеркальном почерке Леонардо».  Он шел далеко в прошлое, чтобы шагнуть далеко вперед. И почерк его отражался в воде времен…
 
На «волне почерка Леонардо», обратной, зеркальной, можно достичь Флоренции, прогуляться по средневековью и выйти вновь на берега Нерли. Двое, помнишь, увязались за тобой – мальчик и собака.  Мальчишка проживет свою жизнь. А собака? Она тебе напомнила  твою? Может быть, это она и есть.

2012 год

___________

1)  «На Нерли» - первое стихотворение книги «Тоскана на Нерли», Издательство «Летний сад», М.,2011.
2)  «Венецианец» - роман Лейбгора (В. Лейбович, М.Горевич)
3)  Петр Баренбойм – Президент Флорентийского общества «Флоренция в России». Автор послесловия к книге «Тоскана на Нерли», его стараниями книга была издана.
4) Санта-Кроче – знаменитая Церковь Святого Креста во Флоренции, где находится кенотаф Данте, могилы с надгробными памятниками Микеланджело, Галилея, Макиавелли, Россини…
5) Просодия – в античной грамматике  учение об ударении, усваивается гуманистами как учение о соотношениях долгот и краткостей в стихе.
6) «И познал Каин жену свою; и она зачала и родила Еноха. И построил он город; и назвал город по имени сына своего: Енох». (Быт. 4-17), Лейбгор, «Праздники Каина», роман, М., Голдстеп, 1993г.
7) Зеркальный почерк Леонардо - левосторонний, зеркальный почерк, Леонардо да Винчи писал свои записки именно так.