Узельцы три злата

...хер с тобой казел вонючий главное девкам лечение оплачу минет тебе сволочь и еще тебе
Ее вырвало.
На улице вялый минус, птицы поперхиваются голосом - и опять орать.
Снег сыплет и  на теплотрассе  истаивает, как сердце, посреди стекловатой  обернутой кишечной утробы.  Длинноногая пружина  на шпильках блюет, через себя перекрутившись. Колготки в дырьях, оттуда посиневшая ощетинившаяся курицина кожа выглядывает на слабое солнце. Итальянский скромный плащик  а-ля микеле плачидо свисает с одного плеча, с другого сумочка.
Громко, звуков много, и все они в голову бьют. Где-то там, в висках, музыкальная шкатулка завелась, колокольцы звякают, барабанные палочки дробят барабанные перепонки.
Пружина распрямляется. Там, в микелеплачидном кармане, фляжечка. Залпом глоток, второй.
Пружине, в общем-то, все равно, что она чувствует свой желудок - дело понятное и привычное. Но чувствовать спину противно, не больно, нет, - сверлово. Два сверла лопатки сверлят, свербят, как смотрит кто - пристально. Пружина раскручивается на сто восемьдесят, и правда смотрит. Глаза такие правдины. От нее так всегда - куда взгляд упадет, там и колко. Иногда под ложечкой тянет. Бомжик такой, с ноги на ногу переваливается, маленький.
- Чего, дед? Чего надо? Блевать что ль заказано? Не блевал что ль никогда? Брезгуешь.
Дед молчит, руками только помавает. Лицо чистенькое, а остальное только из помойки, не обношенное, как на вешалке висит. Все это одним глазом пружина фиксирует вскользь. И еще как-то тошнота отпускает, выблевалось что ли все.
Хорошо посреди утробы становится, спокойно, сладко даже, как будто в воздухе сладкое, и вдыхается. Привкуса рвоты нет, и от этого как-то прям совсем блаженно.
- А чего здесь ходишь-то, дед?
- Я по земле хожу.
- Так и я по земле. -  Пружина глядит на свои рвотные туфли, а потом на босые дедовы в черногрязной земле ноги. Бррр холодно ведь, так и мне холодно, только он по земле ходит, а я по блевотине.
- Устыдил, дед, а теперь вали отсюда. - Пружина тычет заблеванным замшевым носком в землю. Грязь лучше чем рвота. - Чего уставился, вали, говорю.
Почему так стыдно? Докатилась дура бомжей стыдиться. Дед молчит, только губы немного парят где-то над его головой, улыбка на шапке повисла. Кот чеширский, ё моё.
Дед Снимает пидорку,  а там ровное блестящее, ни волосенка, и еще что-то плоское сверкает, прилипло. Кредитка как будто сама в руку тянется, ан нет, протягивает. Пружина кривится.
- Тридцать три богатыря, двадцать шесть бакинских комиссаров.
- Чего?
- Ну Пушкин с Есениным, пинкод то бишь. - Дед натягивает улыбчивую шапку свою. Пружина берет карточку и, спотыкаясь, разгоняется: там за пустырем тц, такси и вообще жизнь жительствует и суетится. И она суетится, прибавляет скоростей, уже бежит. Кролик беги, беги кролик.  По земле.
- Карты принимаете? Хорошо. Мне американо.
С паршивой овцы хоть шерсти клок. Пружина смотрит на кредитку, видит себя как она на мастеркард:
olga marmeladova
Смс булькает баланс, Олька проливает кофе и не чувствует горячего на коленях. Это же...
Обшарпанные стены хрущобной однушки хозяйке рады. Им света нужно в этот декабрьский, глубоко осенний день, чтобы рыжих демонов  по щелям разогнал. Ничто их не берет: ни комбат китайский, ни дихлофос российский. Пружина сбрасывает туфли. Бросить все, квартиру сменить, Машку с Иркой домой забрать, сиделку им, которая с дэцэпэшками может и инвалидную коляску,  по сиденью на жопу. Бабла хватит. Машка рисует, Ирка пишет, а я при них. Все как мама хотела, как мама. Пружина сглатывает. Хочется кого-то благодарить, хочется мордой в пол полежать, но пружина только косится на рвотные туфли, щелкает пультом. Звук идет фоном, картинка идет фоном. Из фона глаз выхватывает... деда, бомжа с улыбчивой шапкой. И в хрущебной однушке ее головы включается свет и разбегаются тараканы. Там мать читает "узельцы три злата таяся подал еси", и отец еще не алкаш. 
по земле хожу я по земле хожу