Дверца

Иссечённый дождливым колючим хлыстом,
Я распял свою жизнь перекрестьем дорог.
Взбунтовавшийся Фенрир виляет хвостом,
Расплескав полнолунный оранжевый грог

По шипящим змеиным излучинам рек.
В гробовой темноте не аэд и не скальд,
Не поэт - абсолютный Никто, имярек,
Рассыпает шаги на осклизлый асфальт,

Разомкнув частокол из промокших ресниц,
Точно прутья глейпнировой клетки для слёз,
Что ютились в бездонных колодцах глазниц,
Где тускнели зрачки, угодившие в плёс

Из солёной воды, застилающей взор.
Тот, кто знает te amo на всех языках,
За прошедшую жизнь нанеся на фарфор
Роговицы твой профиль, проросший в белках,

Одержимо бредёт, опьянённый Луной,
И трусливо дрожит за спиной тетива
У Амура в ладонях скрипичной струной.
Одиночка продрог, и стучат жернова

Непослушных зубов, раздробившие "лю-
бовь" на части, даруя свободу слогам,
Что в своей хирургии сродни кораблю,
Разрезавшему килем волну пополам.

Мельпомена! Идёт твой ничтожный клеврет,
Самозванный Прокруст, заключив на листе
Её трепетный образ в словесный портрет.
Но подобно тому, как Христос на кресте

В золотых двойниках растерял свою суть,
Я взрастил в этих строках не боль - суррогат,
Препарировав буквой дрожащую грудь,
Где пустой червоточиной рдеет стигмат,

Словно алая клякса, застывший сургуч.
Моя жизнь стоит двух оборотов ножа,
Что войдёт, как в замочную скважину ключ,
В эту рваную дверцу, где скрыта душа,

И бордовая кровь, как смола из коры,
Проползёт лабиринтами вздувшихся вен
До оставленной в теле кротовой норы,
Покидая ручьём опротивевший плен.

Но покуда меж рёбер не стёрто тавро,
И душа ещё греет свой хлипкий острог,
Я пишу, в нетерпении стиснув перо
(Да простит авторучка напыщенный слог),

И иду по пустынной тропе в никуда,
Точно Данте к своей Беатриче, пока
С воронёного неба не рухнет звезда,
А у скрюченной мойры не дрогнет рука.