История жизни моего отца

  Как мало мы слушали родительских рассказов, как мало мы расспрашивали о своих предках. Нас увлекала собственная жизнь, преподносящая каждодневные сюрпризы. У каждого был свой неповторимый жизненный сценарий. Мало волновало происходящее не с нами. И только тогда, когда уже пройдены бесшабашные тропинки юности, хлопотливые и ухабистые тропы молодых лет, уже после того, как по накатанной дороге промчится наша зрелость и приблизится магистраль старости, оглянувшись назад на тысячи километров пройденных дорог, мы пожалеем, что никто не узнает какими мы были, какое было наше поколение, через какие тернии проходили наши тропы и какие мы рушили скалы, чтобы проложить дорогу нашим детям. На закате своих лет нам, наконец, захочется поспешить наверстать упущенное, чтобы успеть оставить о себе памятный след. Рассказать то, о чём раньше умалчивали из-за соображений: не докучать, не обременять своими проблемами. Было и такое, чего хотелось скрыть, дабы дети не узнали о наших ошибках молодости. Это была наша жизнь. Мы в ней "варились", испытывали эмоции, страдали, радовались и вели летопись событий только в своей памяти. Знать бы, что придёт время, когда пожалеешь, что забыл или попросту не знал, как жили твои папа и мама, бабушки и дедушки. А спросить-то уже не у кого. И ленту жизни не отмотаешь назад. Пожалеешь, что не отложил в памяти рассказанную тебе историю, которую воспринимал, как сказку и не более того. И, как бы не шевелил извилинами, не можешь её вспомнить.
  Вспоминается, как в детстве у нас в посёлке были частые отключения электричества. То ли из-за поломок, то ли в целях экономии, не знаю. Летом такими вечерами все соседи семьями выходили во двор. Устраивались неожиданные посиделки, застолья при свете коногонок — (шахтёрские лампы, которые прикреплялись к каске). Благо в каждом семействе был шахтёр. Посёлок ведь шахтёрский. Выносили из дому всё, что было. Для нас — детворы, это вообще было праздником. Родители, разгорячённые домашним вином, а то и самогоном, (дома вряд ли кто на ночь пил бы, а в компании нет, да и соблазнялись), задерживались во дворе надолго, а мы бесились так, что, придя домой, падали без сил. А в тёмные зимние вечера, сидя в квартире без света, зажигали свечку и устраивали семейные концерты. По очереди читали стихи, рассказывали анекдоты, пели песни. Взрослые рассказывали интересные истории. Маму и бабушку слушали часами. А отец, переживший тягостные испытания во время Великой Отечественной войны, не хотел тревожить наши неокрепшие детские души своими воспоминаниями. Да и представленные вновь картины ужасов концлагерей, голода и страданий обжигали его сердце. А когда мы всё-таки уговаривали рассказать нам хоть что-то, он подробно, как бы заново переживая, начинал говорить, останавливаясь только тогда, когда ком подкатывался к горлу. Он закрывал глаза и замолкал, а сквозь прикрытые ресницы просачивались одна за другой крупные слезинки. Мы сидели, как мышки, боясь промолвить слово, а мама давала нам знаки идти спать. Мы все трое обнимали папу со всех сторон, прижимались так крепко, чтобы согреть его.
  Что запомнила моя детская память, я хочу записать для своих внуков и правнуков, чтобы знали и помнили, какой замечательный был у них дед — Дидур Пётр Митрофанович.
  Мой отец родился 15-го октября 1927 года в селе Соколовка, Ярмолинецкого района, область Каменец-Подольская. Его отец — Митрофан Калинович (серб) был подкидышем. Воспитал его одинокий старик с необыкновенным именем — Калина. Его мать — Ксения Фёдоровна, уроженка тех мест.
 Папа успел закончить всего семь классов, как в сорок первом началась война.
Отец Митрофан, как и все мужчины, ушёл на фронт. Немцы оккупировали их село. Маму Ксению записали в списки для отправки на работу в Германию, а у неё была ещё дочь-малышка, папина сестра Маруся. Я не знаю какими "правдами или неправдами" отцу удалось сесть в поезд вместо матери. Бабушка Ксения с дочуркой осталась в селе, а у отца начались длинные дороги военных испытаний.
 По характеру живой и подвижный, обладая неиссякаемой энергией, как и любой мальчишка, он искал приключений. В поезде вместе с ним был его двоюродный брат Володя, который был на пару лет старше. Вдвоём они организовали побег. (Прости, отец, подробностей я не помню). Свобода была недолгой. Немцы их поймали и поместили в концлагерь. (Названия я тоже не запомнила). Но точно отложилось в памяти, что всего было пять побегов: из поезда и четырёх концлагерей на протяжении четырёхлетней войны.
  Вспоминаю, когда мама рассказывала о пережитом ею голоде в детстве перед войной, отец ей говорил:
— Разве это голод, когда вокруг леса, трава? В концлагере вместо земли была много сантиметровая пыль, в которой не было ни единого корешка, а от баланды, которую давали раз в сутки, горчило во рту и склеивались кишки.
 С какой болью были папины слова о нечеловеческих условиях в лагере, о мучениях, которые приходилось терпеть, о зверствах фашистских прихвостней-бандеровцев, которые не гнушались "чёрной работы", которой брезговали немцы: вырывали золотые коронки изо рта узников, унижали, издевались, били с особой жестокостью, сжигали в печах. Остервеневшие от безнаказанности, они старались "перевыполнить план" по умерщвлению людей. Хотя в лагере никто узников за людей не считал. У каждого был свой номер, как у скотины в стойле.
 Четырёхгодичный ад! Как всё это мог вынести мой отец?! Смуглый на лицо, курчавые волосы. Первое, что он слышал в свой адрес: "Юда?" Как обошла его смерть стороной?
 Но, даже среди этого пекла его посетило светлое, юношеское чувство — первая любовь. Шестнадцатилетние, влюбились несмотря ни на что. Колючая проволока по горизонту под напряжением, голод и истязания, изнеможённые тела, горы трупов и ожидание смерти в любую минуту. Девочка была еврейкой. Такая хрупкая и красивая. Она подарила папе своё фото. Это было счастьем и большой трагедией. Бандеровцы расстреляли девочку на папиных глазах. А крошечную фотографию отец сберёг, пройдя через все круги ада. Она теперь у меня. Маленькой я спрашивала папу: "А, если бы эта девочка осталась жива, она бы была моей мамой?".
  Из последнего четвёртого концлагеря отец и его двоюродный брат бежали вместе с военнопленными, убив охрану и вырвавшись на волю. Почти все погибли, а братьям опять повезло. Каждый побег и долгие скитания по чужбине уводили отца в глубь Европы. Как он сам говорил: "Я пол Европы пешком прошёл!".
 Ещё в лагере он научился понимать и изъясняться на нескольких европейских языках. После последнего побега братья оказались в небольшом польском городке. Обосновались в подвале разбомбленного дома. Там они обнаружили небывалые сокровища: золотые часы на цепочке, слитки золота и прочее. А ещё под этим домом был погреб со всевозможными вкусностями: копчёностями, консервами и др.
 Переболев первые сутки от переедания, у них хватило сил сдерживать себя в еде. Нашли там же соляную кислоту и решили вывести лагерные номера. (В документальных фильмах я видела, что номера у узников накалывали на руке, но отец даже показывал мне след от ожога на голени ноги). Ожог у отца оказался очень сильным. Обожжённое место сначала загнило, потом поднялась высокая температура. Отец бредил, то и дело теряя сознание. Нога стала пунцово-красной, опухла, сделалась стеклянной, началась гангрена. Брат Володя, не зная что делать, бросил умирающего отца в бессознательном состоянии, забрав с собой всё золото, разделённое прежде пополам. И скрылся в неизвестном направлении.
 (Годы спустя, когда мы уже жили на Донбассе, где-то в шестидесятых годах, отец получил от своей сестры Марии телеграмму о том, что двоюродный брат Володя попал под машину. Звала на похороны. Но отец не поехал, как ни уговаривали мы простить брата).
 Кто и как нашёл отца в этом подвале я не припомню. Не знаю, кто ему помог. Помню только из рассказов папы, что закатившийся в уголке кармана небольшой кусочек золота спас ему жизнь и ногу. В качестве платы отец отдал его польскому доктору, вылечившему его.
  В конце войны, изнурённый долгими дорогами в чужой стороне, он добрался до Чехословакии и, примкнув к своим, был зачислен в ряды Красной Армии. На тот момент ему уже было восемнадцать лет. А через три дня после зачисления, война закончилась. Отца отправили в Австрию, где он проходил службу до мая 1951 года. Все шесть лет службы в Армии вёл переписку с моей мамой. Тогда мама училась в педучилище в г. Белинский. Она писала в Армию двенадцати парням, под копирку, подставляя только имена. А письма папы были такими искренними, жизненными, чувственными, что все заочные ухажёры канули в лету. Как говорила мама: "Сначала я влюбилась в письма". Потом, когда кареглазый Петя прислал своё фото в форменной одежде, да ещё цветное (разукрашенное), что в то время было диковинным, а все сокурсницы, в один голос твердили, что это, вероятнее всего, иностранный киноартист, у мамы от счастья уже кружилась голова.
  Весь мир восторгается Ромео и Джульеттой. А я всю жизнь восхищалась чистотой чувств моих родителей. Помню, мама однажды сказала: "Вот смотрю я на мужчин, а краше моего Пети никого нет! В нём всё сочетается: и внешняя красота и внутренняя!".
  Демобилизовавшись, отец поехал за мамой в Пензенскую область с целью жениться. А дальше всё было, как в кино! "Калину красную" помните? (Это мне уже бабушка рассказывала, когда я подросла). По приезду, дождавшись маму из педучилища, (она пешком ходила 11 километров в г. Белинский), они пошли в сельсовет подавать заявление, но было уже поздно. Они зашли к секретарю домой, но та сказала, что с утра поедет в город за нужными бланками, чтобы зарегистрировать их брак. Ночью отец, (как и герой Шукшина), на цыпочках стал пробираться в комнату к маме, но в охране чести дочери, преградив ему путь, стояли будущие тесть и тёща.
 А на следующий день, расписавшись, они не спешили домой. Их приютил первый  попавшийся стог сена. И ровно через девять месяцев родился мой брат Руслан.

  На фото: мой папа — Дидур Пётр Митрофанович.