Время копать цикорий

               
   Этого дня Сиракузов ждал давно.
   И вот он наступил!
  Решительно встав из-за стола, заваленного  рукописями и задумчиво посмотрев вверх (совпадёт ли народная примета, предвещающая дождь, с «брехнозом» погоды по радио, обещавшим ясную, без осадков, погоду?), Сиракузов устремился в  старый, с  прохудившейся  крышей, сарай, где у него ещё неделю назад была остро наточена  лопата. Обернув её  мешком, Сиракузов вывел  свой полуспортивный, с тремя передачами велосипед  и решительно  направился к калитке.
    Октябрьское небо глядело на него – тусклое, как взгляд алкоголика. Выглянув из конуры, меланхоличный, вечно дрожащий (то ли от холода, то ли от страха?) Шарик негромко завыл. На его подвывание из дома выглянула, с кочаном капусты в руке, жена и, заметив проскользнувшего в калитку мужа,   покачала головой. «Как хочешь,  –  говорил её укоризненный  взгляд. –  Тебе я отдала свою молодость, свою красоту, а ты…»
    Возможно, человека слабее духом эти неблагоприятные факторы и остановили бы, заставили свернуть с намеченного пути.. Но только не Сиракузова! Засунув своё нехитрое снаряжение в  сумку, он сел на   велосипед и, напевая под нос  любимую ещё со школьных времён «Летку-енку», неспешно покатил   за станицу.
    Здесь надо,  точности  ради, отметить: улицы  казачьего поселения, не так давно  торжественно отметившего своё столетие и даже выпустившего в честь этого события медаль, которую, доставая из мешка, давали каждому входившему в Дом культуры,  поражали глубокой тишиной. Почти всё трудоспособное население, –   даже те, у кого было не такое уж крепкое здоровье, откликнулось на прозвучавший по местному радио  призыв председателя колхоза Харченко помочь родному хозяйству –  и уехало на колхозный ток перебирать кукурузу. «А почему бы не поехать, –  рассудили практичные земляки, – ежели не только хорошо заработаем, но ещё и зерна домой привезём – по ведру, а то и больше ежедневно, кто сколько унесёт. Надо ведь домашнюю птицу чем-то кормить, на пенсию или зарплату не очень-то разгонишься…».
   И только два подростка, оседлавшие старенькие, дребезжащие мопеды, встретились в конце улицы Зольской. Они ходили  в школу, писали сочинение на тему «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым» и потому были ещё далеки от  приземлённых забот старшего поколения.
    По улице, бормоча что-то якобы по-немецки, брел местный дурачок. Бездетные родители взяли его, вполне нормального, ребёнком из детского дома, но, по его словам, били по голове, и  вот - результат.
    У речки Золки, протекавшей в десяти метрах от  дома Сиракузова,  за ватагой своих упитанных гусей присматривал бывший механизатор Алексей Алексей Шевченко. Он так любил эту птицу, что за редким сортом ездил за полторы тысячи километров, и двое суток стоял  неотлучно с корзиной в тамбуре!
   Сиракузов вспомнил свою, так быстро, как гусь по речке, уплывшую  молодость и тяжело вздохнул. Стало грустно и хорошо. Цепочкой потянулись воспоминания…
    Недалеко отсюда, у заросшего рогозом (или, как называют его станичники, чаканом) озера он, тогда  ещё молодой, двадцатидвухлетний, апрельскими вечерами с замиранием сердца ожидал  десятиклассницу Марию с улицы Продольной.  Которая (видимо, равняясь на пушкинскую   героиню) написала ему в рабочее общежитие такое тёплое письмо. А  однажды сильно обидела Сиракузова тем, что,  в самый разгар их романтического свидания,  когда он  собирался с духом, чтобы поцеловать её, вдруг заторопилась домой – на очередную серию фильма о Павке Корчагине в исполнении Конкина. «Променяла общение со мной, уникальной личностью, на обыкновенный фильм»,  – с грустью подумал  тогда Сиракузов, и эта мысль впоследствии сыграла свою отрицательную  роль в их отношениях.   
Там, шесть лет спустя, среди дрожащей ольховой рощицы, они, уже успев купить золотые обручальные кольца, по каким-то, так до конца обоими  не понятым причинам,   расстались. (Увы, эмоции нередко руководят нашими поступками, и нередко сбивают с правильного пути). А чуть правее станичная  травница Рита, жившая с престарелой матерью через речку,   показала ему, в знак доверия, «свою»  полянку с валерианой. И он однажды приготовил из сухих корней порошок, запах которого ощущался даже через пятнадцать лет. Недаром же индейцы, если хотели надолго сохранить память о каком-то, дорогом для них событии, вдыхали во время него сильно пахнущие травы. А когда, спустя годы, появлялось желание  воскресить в памяти  что-то, милое сердцу, вновь погружались в тот запах – и,  как живые, перед ними вставали картины прошлого. И в этом, как убедился Сиракузов, что-то есть.
  А это ещё что такое?! Внезапно   тон мыслей Сиракузова резко изменился, а  сам он  остановился как вкопанный. У кромки леса, в жухлой траве, лежала  чёрная   собака. Еще совсем недавно прытко бегавшая по земле, со своими собачьими радостями. А теперь – бездыханная, удобряющая почву.
   «Ну и дела, – задумался Сиракузов. – Эт-то и я, выходит, однажды стану недвижной, обречённой на  распад, материей? А как же «золотые мои россыпи, родники мои серебряные?» -  мои, ни на чьи не похожие, творческие замыслы?  Нет,  врёшь! – добавил он вслух с каким-то ожесточением  и погрозил кому-то кулаком.– Нет, Я ЕЩЁ  ПОЖИВУ – И ПОКОПАЮ ЦИКОРИЙ!»
    Здесь, наверное, пора сообщить заинтригованному читателю, что именно это, с синими  цветами и беловатым венчиком растение и было главной целью вылазки на природу нашего героя. А чтобы всё было понятно до конца, нужно сделать небольшой экскурс в биографию Сиракузова.
   Дело в том, что он,  поочерёдно, увлекался. Классе в шестом-седьмом Сиракузовым всецело овладела астрономия, и он, проскользнув незаметно от   родителей  во двор, до глубокой ночи, с помощью старенького отцовского бинокля, с волнением рассматривал звёздное небо, отыскивая на нём  так ярко описанную знаменитым советским фантастом  Иваном Ефремовым туманность Андромеды.
Затем он воспылал, ещё более горячей любовью, к химии, в отсутствие родителей постоянно что-то выпаривая и нагревая на керогазе. Что для него, скажем откровенно,  могло закончиться печально: пару раз юный естествоиспытатель, пренебрегший техникой безопасности при работе с кислотами,   чуть не остался без глаз. А однажды  едва не оглох,  ударив (верх неосторожности!) молотком по кучке  самодельной гремучей ртути.
  Будучи студентом, Сиракузов буквально глотал,  одну за другой,  книги о  лекарственных растениях, многие из которых отечественные поэты увековечили в  стихах. Белена и бузина, лопух и одуванчик, солодка, шиповник и даже ядовитый аконит  имеют посвященные им строки. А что касается всем известной полыни, то поэт Аполлон  Майков  даже написал о ней поэму, убедительно изобразив, как запах этого степного растения пробудил у скрывшегося в Кавказских горах хана воспоминания о родине.               
   Шли годы, множились заботы, и на лице Сиракузова появились первые, в том числе и  вертикальные, прямо намекающие на приближение старости, морщины. Казалось бы, конец всяким, оторванным от повседневных забот  жизни, занятиям! Но всё же, пусть нечасто, наступали в жизни Сиракузова моменты, когда его прошлые увлечения прорывались сквозь толщу быта и властно звали за собой. И бесполезно было становиться в такие минуты на пути Сиракузова! Всю жизнь по воле обстоятельств наступавший на горло собственной песне, он оставил за собой право на отдушину.  Эти кратковременные возвраты в прошлое освежали его душу, давали силы и дальше не сдаваться перед натиском безжалостной и равнодушной жизни.
  Одной из таких спасительных отдушин для Сиракузова был цикорий. Вычитав в журнале, что его  корни вполне  могут заменять кофе, который возбуждает нервную систему и обезвоживает организм, Сиракузов, с юных лет взявший курс на здоровый   образ жизни,    в ближайшую же осень последовал совету – и остался доволен. Три года после этого неотложные дела мешали ему заготовить в достатке корни цикория. Но вот он, наконец, у цели…
   Доехав  до дальнего,  называемого  в станице Морозовским,  леса, Сиракузов слез со своего железного  «коня», с радостным оживлением достал лопату: цикория на пригорке было видимо-невидимо! Но  только он примерился к самому высокому растению,  как сзади раздался шум приближающейся машины.
  Сиракузов невольно обернулся. В средней новизны «Жигулях» (а может, и в «Москвиче»,  – Сиракузов  плохо  разбирался  в марках машин,   всем моделям предпочитая, как гораздо более безопасный вид транспорта,  велосипед) сидели молодые мужчина и женщина. Может, супруги, а может, любовная парочка, в поисках уединения забравшаяся в такое безлюдное место.  Причём любопытство («Интересно, а что,  в такой глуши, делает мужчина с лопатой?») до такой степени овладело женщиной, что она    в любое мгновение  рисковала выпасть из открытого окна. Мужчина за рулём с неприязнью смотрел на подозрительного незнакомца в фуфайке и кирзовых сапогах, сбавив скорость   чуть ли не до черепашьей.
   Две-три минуты продолжалась эта безмолвная сцена. С раздражением подождав, когда машина с любопытствующими скроется, наконец, за поворотом, Сиракузов выкопал несколько десятков толстых корней. А через  час уже подъезжал к своему  саманному, обложенному белым кирпичом  дому по улице  Прибрежная, 12. (На котором, как он втайне надеялся, когда-нибудь установят памятную доску в честь его, Сиракузова, многолетнего здесь проживания).
   Жена обрадованно посмотрела на  улыбающегося (что бывало довольно редко)  мужа и позвала его на борщ с петухом  (которого, подкараулив у лохани с водой, безжалостно утопил приревновавший  его к своим  уточкам селезень).
  При виде хозяина Шарик, ожидая, что хозяин погладит своего верного сторожа  по животу, который у него вечно чесался, усиленно завилял хвостом и, радостно  повизгивая, лёг на спину.
    Через огород с орехом в клюве пролетела ворона.
   Заядлый гусовод побежал на гору за своим стадом:вспомнив о вольных предках, гуси разбежались-и улетели на свекловичное поле.
   Переполненная машина привёзла из бригады обиженных колхозников: зав. током Иван Кириллович Брайко -   подвижный, как ртуть и чётко знающий, ч т о  нужно колхозному начальству, решил поставить партийный заслон расхитителям коллективной собственности и перед самой посадкой в машину устроил внезапную проверку. Короче, заставил опорожнить вёдра с кукурузным зерном, – а ведь  рушению  был посвящён  весь обеденный перерыв!          
    Тихо угасал день.
    Один из немногих, когда не надо было играть никакой  роли.
    Когда можно было просто побыть самим собой.
               
                1982 г.