Остров. Обитель грёз

                « Дитя, беги, не сетуй
                над Эвридикой бедной...»
                (Арсений Тарковский)

В новые завтра одежды войдёшь, и отважно
станешь другою – невольницей чести, конечно.
Волосы траурной лентой уже не обвяжешь,
обзаведёшься улыбкой унылой и нежной.

Боль, что бежала из глаз, не дождалась ответа.
Вяжет уста отстраняться привычка тупая.
Очи мои, ваша доля – скитаться по свету,
из темноты выбираться, где лик проступает.

Боже, от близости этой – себя избегаю,
смысла не вижу и в том, что меня окружает.
Кто так жесток? (оживаю я и – погибаю!)
Тот ли, кто сердцу нашепчет и что-то решает?
 
Волю твою я нарушил – за то и расплата.
Но откуплюсь ли как прежде отчаяньем звонким?
Дай же ей новую веру, как новое платье,
мне прежний крест мой оставь – пребывать  одиноким.

                * * *

Боюсь лица, в которое смотреть,
что в пропасть заглядеться ненароком.
Чем красота верней, тем ближе смерть,
и в том крепка, кто оступился оком.

И, если ты мгновенно не умрёшь,
то, может, повезёт – во тьме страданий
насмотришься и сатанинских рож,
и сладострастных содроганий.

                * * *

О чём умоляют меня эти нежные руки,
рисуя воздушные замки, небесные реки?
Не быстрые слёзы, не жесту послушные звуки –
я вижу объятья любви и припухшие веки.

Кончаются сроки. Мучительно самоубийство,
что длилось всю жизнь и казалось единственным делом.
Для казни язык колокольный торопится биться –
о звонкую медь голосов заколдованным телом.

Что музыка? Первый побег за последним ответом.
В какой-то момент под ногами Земля чуть качнётся.
И замки, и реки исполнены солнечным светом…
Кончаются сроки. Пусть что-то иное начнётся.

                * * *

Где сердце у цветка? Оно – в сырой земле,
там, где зерно, истлев, воскресло в теле Славы,
нащупывает путь в могущественной мгле
за Персефоной вслед из нежилой державы.

Прими ревнивый взор и откровенный дар
(стыдятся тесноты прозрачные высоты!).
Для кротких пчёл твоих есть праздничный нектар,
дозволь цветенье чувств им запечатать в соты.

В сосудах кровоток летейского вина.
Перебивает пульс бег просветлённой влаги.
В метаморфозах тел  преобразит  Луна
мечту – до красоты, желанье – до отваги.

И вёсла-лепестки всплывающей ладьи,
и плавный, затяжной прыжок из тьмы телесной –
пророчество тебе. Ведь зрелые плоды
в блаженстве тяжести уже не спорят с бездной.

                * * *

                «…Нам сладостен услышанный напев,
                но слаще тот, что недоступен слуху…»               
                (Китс – Лихачёв)

             Твоя свобода обо мне не плачет.
             Моя тоска не достигает дна.
И, всё-таки, нас друг для друга прячет
даль музыки, которая бедна –
само безмолвье. Робкими глазами
следит. Невольно следуем за ней,
за ангельскими, что ли, голосами
туда, где ближний свет ещё бедней,
где пращуры с последышами – братья,
сознанье мыслит без черновика,
и наше, слишком юное объятье –
одно на всех, одно на все века.
Любовников из прописной Вероны
текущая кружила тишина,
но и по свалкам странницам – воронам,
им также эта музыка слышна.
            А здесь, у нас – не вовремя, не к месту
            поцеловать, затеять разговор. 
            Всё как всегда: ты – не моя невеста,
            я ж – радости чужой неловкий вор.

                * * *

Сверим сценарии наши. Они совпадут
только одним – воркотнёй с ускользающим цветом
невероятным. А люди пусть вина допьют,
речи доскажут. Но ветру не встретиться с ветром.

Что из того – в темноте разметаем листки,
сами взойдём на подмостки, чтоб медлить с ответом.
Даже в объятьях, мы, если и станем близки,
лишь на мгновение – с тем ускользающим цветом.

О парусах мне расскажешь, а я о цветке
длинную повесть опять оборву. Небывалый,
призрачный, и уходящий во тьму налегке,
зритель-герой, несравненный, единственный, алый.

                * * *
   
                СОНЕТ

Ах, если бы не этот вздох ответный,
восставший из неведомых глубин!
Уже ли только эхо? Погубил
мою беспечность обморок мгновенный:

мне показалось – я тебя любил
давным-давно, текла обыкновенно
простая жизнь и вечностью, наверно,
казалась нам. Но я, как сон, забыл

тебя однажды. Всё перемешалось,
юродствуют желание и жалость –
в миру химер реален только вздор.

Но имя светлое и тёмный омут взора
лишь подтвердили то, о чём так скоро
сумел поведать мне твой  тихий вздох.