Р. Л. Стивенсон - Остров сокровищ - редакция

Незакончено
Р. Л. Стивенсон

ОСТРОВ СОКРОВИЩ

Роман

Ллойду Осборну, американскому джентльмену, в исполнение его заветной мечты, эту повесть в благодарность за полные счастья прежние дни с самыми благими пожеланиями посвящает автор, как самому доброму своему другу, в трепетном ожидании его суда.

Часть первая

СТАРЫЙ ПИРАТ

Глава I

Старый морской волк таверны
«Адмирал Бенбоу»


С благословенья сквайра Трелони, доктора Ливси, и прочих джентльменов, просивших меня рассказать всё без утайки об Острове Сокровищ, за исключением его местоположения, ибо большая часть сокровищ всё еще там, я берусь в сей 17** год от Рождества Христова за перо, и мысленно возвращаюсь в тот день, когда в таверну моего отца «Адмирал Бенбоу» явился на постой высушенный солнцем старый моряк с сабельным шрамом на лице.

Как вчера, я помню, он подошёл к дверям таверны - огромный, сильный, смуглый; со своим рундуком, катившемся за ним на тачке; смоляная косичка доставала воротника его поношенного, в сальных пятнах, бывшего некогда синим, кафтана; кулаки у него были, как крепкие морские узлы, с заскорузлой кожей на ладонях и с чёрными обломанными ногтями на пальцах; через всю его щеку шёл бледно-сизый рубец от старой раны. Он оглядел бухту, насвистывая себе под нос, а потом пропел слова из старой пиратской песни:

Пятнадцать мертвецов в гробу,
Йо-хо-хо, будь проклят ром!

Эту песню он частенько пел потом тяжёлым стариковским глухим басом, словно тянул со скрипом канат на вымбовке у кабестана. Гость забарабанил в дверь дубиной, похожей на гандшпуг, и когда к нему вышел мой отец, потребовал себе рома. Получив ром, он пил его тягуче-медленно, причмокивая губами от удовольствия с видом знатока, временами поглядывая на скалы вокруг и на нашу вывеску.

- Тихая гавань и знатный ром, – сказал он наконец, и спросил. – Много у тебя постояльцев, приятель?

Отец ответил, что гости здесь, к сожалению, большая редкость.

- Тогда я причаливаю, – решил он, и добавил, обращаясь к человеку, что катил его рундук на тачке: – Эй, дружище, сваливай мой сундук и помоги-ка мне закинуть его на борт. Брошу тут якорь ненадолго... – Затем он вновь обратился к моему отцу: - Я старый простой моряк, ром и яичница с беконом – всё что мне нужно на суше для прогулок к морю - полюбоваться парусами. Что? Как меня зовут? Можешь звать меня капитаном. Ах да, чёрт тебя дери, на… – и он небрежно кинул три-четыре золотых монеты у порога таверны. – Свистни, когда кончатся деньжата, – закончил он сурово, будто отдал приказ.

Как ни была плоха его одёжка, и груба речь, он и впрямь не походил на палубного матроса, но держался как штурман, или сам шкипер, привыкший, чтобы ему подчинялись без разговоров. Носильщик с тачкой рассказал нам, что нынче утром он сошёл по трапу с «Короля Георга», расспросил обо всех тавернах на побережье, и услыхав о нашей гостинице добрые слова, и что она в стороне от прочих, прямиком отправился сюда. И это было всё, что мы смогли разузнать о нашем госте.

Новый постоялец оказался на редкость нелюдим. Целыми днями бродил он по берегу залива, или взбирался на скалы с медной подзорной трубой; а вечера просиживал в самом дальнем углу поближе к камельку, и пил огненный ром, запивая его водой. Он был очень молчалив, и терпеть не мог, когда с ним пробовали заговорить – тотчас зыркнет на болтуна, в ярости раздует ноздри и засопит, как сигнальная корабельная труба в тумане; и мы, и наши завсегдатаи очень скоро научились обходить его стороной. Возвращаясь со своей прогулки, он неизменно справлялся, не проходил ли мимо кто из моряков? Поначалу мы думали, что он ищет привычной для себя компании, но оказалось – он не желал её вовсе. Забреди какой матрос в «Адмирал Бенбоу» (что время от времени случалось на прибрежном тракте в Бристоль), он долго и внимательно рассматривал его через дверную занавеску, прежде чем спуститься в харчевню, где по обыкновению садился на своё место у огня, и был так же тих и неприметен, как мышка в своей норке. Такое его поведение не было странным только для меня, потому что некоторым образом я был посвящён в его тайну.

Однажды он отвёл меня в сторонку и пообещал серебряный четырёхпенсовик первого числа каждого месяца, если я «буду начеку и не провороню одноногого матроса», и дам ему сразу знать, если такой объявится. Почти всякий раз, когда наступало первое число, и я подходил к нему за обещанной платой, он молча вздёргивал мой подбородок и дул мне в лицо изо рта перегаром; но в конце недели, протрезвев, вручал мне четырёхпенсовик и повторял свой приказ следить в оба за «одноногим матросом». Сколько раз во сне меня преследовал этот «одноногий», я сбился со счёту. В ночные бури, когда ветер сотрясал весь дом, а прибой катился и ревел, пересчитывая зубы скалам, я видел тысячи его рож и тысячи одноногих скакали за мной по пятам. То у них нога была отрезана по колено, а то и вовсе не было ноги; не то прыгали одни лишь ноги с руками и глазами. Видеть во сне, как они несутся за мной вскачь через пропасти по скалам, стало для меня мучительным кошмаром из кошмаров. Нет, мои четыре пенса в месяц ничуть не стоили тех ужасов, каких я натерпелся.

А всё ж таки, пускай страшился я одноногого матроса, зато меньше, чем кто-либо другой, я боялся самого капитана. Бывало, поздними вечерами он напивался до чертиков; и пел свои старые, дикие, страшные морские песни, никого не замечая вокруг; или вдруг ни с того ни с сего угощал всех выпивкой, и, заставляя собутыльников дрожать от страха, пугал их своими страшными рассказами, иль приказывал им подпевать ему. Частенько наш дом трясло от «Йо-хо-хо, будь проклят ром», где все ради жизни из страха перед смертью орали во всю глотку песню, стараясь перекричать один другого, чтоб не прогневать капитана - он мог заткнуть глотку любому; треснуть со всей силы по столу, требуя тишины; разразиться громами и молниями среди всеобщего молчания, потому что никто не слушает его, или дрейфит и молчит, не веря ему. И никому не было дозволено встать из-за стола, пока он сам в мертвецком сне не упадёт под стол. Его страшные байки бросали гостей в дрожь. О, то были взаправду жутчайшие истории о прогулках по тонкой доске – мостику за борт в один конец, или о чудовищных штормах у Драй-Тортугас, и ужасных делах в Испанском Море.

Ругательства и угрозы капитана повергали сельских простаков в не меньший ужас, чем сами его кровавые истории. Отец ворчал, что таверна скоро разорится: кому охота ходить к нам, чтобы дрожать от страха перед капитаном, а потом в своих кроватях из-за его рассказов; но я уверен, что посетителей стало больше. Конечно, люди побаивались капитана, но шли в таверну из-за отсутствия других развлечений в нашей глуши; а деревенские молодые увальни не скрывали своего восторга перед ним, называя его «настоящим морским волком», «старым капитаном», и прочими лестными ему именами, утверждая, что именно такие люди, как он, сделали Англию грозой морей и океанов.

С другой стороны, он взаправду был нам в убыток: неделя прошла, и ещё одна, потом месяц и другой, как он прожил свои деньги; а моему отцу всё не хватало духу потребовать с него положенную плату. Только однажды отец заикнулся о ней, и капитан так присвистнул ветром штормовым, и так глянул на моего хворого батюшку, что того сдуло из гостиной. Я видел, как отец в отчаянье и бессилье часто ломал руки, и не сомневаюсь, что ужас перед капитаном ускорил его раннюю смерть.

За всё время, что капитан прожил у нас, он ничего не купил себе из одежды, кроме пары чулок у разносчика. Один край его треуголки давно оторвался, и хлопал на ветру, но, видимо, эта неприятность ничуть не мешала капитану. Помню, он не раз латал потрёпанный свой кафтан у себя наверху в каюте, пока тот не покрылся сплошь заплатками. Капитан никогда никому не писал и не получал ни от кого писем, никогда ни с кем не разговаривал, кроме своих собутыльников, и то лишь в пьяном угаре. Никто из нас ни разу не видел его огромный морской сундук раскрытым.

Перечить ему посмели лишь однажды – это случилось, когда мой батюшка слёг от болезни, которая вскоре забрала его от нас. Доктор Ливси навестил как-то поздно вечером своего пациента, потом поужинал с моей матушкой, и спустился в гостиную, выкурить трубочку, дожидаясь своей лошади из ближайшей деревни, поскольку конюшни в старине «Бенбоу» не было. Я спустился вместе с ним, и помню тот поразительное отличие превосходного джентльмена в белом, как снег, напудренном парике, с горящим огнём в чёрных глазах, с грациозными манерами, от деревенского сброда, и прежде всего от настоящего пугала – напичканного ромом старого пирата, с бутылкою в обнимку за столом. Особенно, когда капитан, вдруг откинулся на стуле и загорланил вновь свою старую пиратскую песню:

Пятнадцать мертвецов в гробу,
Йо-хо-хо, будь проклят ром!
К чёрту пропили судьбу,
Йо-хо-хо, будь проклят ром!

Поначалу я думал, что «гроб» – это сундук в его комнате, из которого вылезал одноногий матрос, преследуя меня в моих кошмарах. К тому времени мы давно привыкли к этой песне, и никто не обратил на неё внимания, кроме доктора Ливси, и я заметил, что пенье ему совсем не доставило удовольствия, потому что он бросил сердитый взгляд в сторону капитана, прервав на миг разговор со стариком Тейлором – садовником, о новом средстве от ревматизма. Капитан очухался под собственную песню, и допев её грохнул кулаком о стол, что означало одно  – всем заткнуться. Разом дружно все умолкли, кроме доктора Ливси: он продолжил ясное и весьма учтивое своё объяснение садовнику, попыхивая время от времени трубкой между слов. Кэп мутным взглядом отыскал говорившего, вновь ударил кулаком по столу, и вытаращившись на доктора разразился проклятием, приказав:

- Ша в кубрике!

— Это вы мне, сэр? – обратился к нему доктор; и когда мерзавец подтвердил это с громкой бранью, невозмутимо заметил ему: – Могу сказать вам лишь, что если вы не перестанете пить ром, то очень скоро одним негодяем на свете станет меньше!
Ярость старого пирата была ужасна. Он выскочил из-за стола, раскрыв большой матросский складной нож, и поигрывая им в руке с угрозой двинулся на доктора, собираясь проучить его навсегда.

Доктор не двинулся с места. И сказал ему, как и прежде через плечо тем же тоном, достаточно громко, чтобы слышали все и не более, совершенно спокойно:

— Если вы немедленно не спрячете свой нож в карман, клянусь честью, скорый и правый суд вас непременно повесит.

Затем взгляды их скрестились, как кинжалы, и капитан, не выдержав, убрал нож и вернулся на своё место, ворча себе под нос, как присмиревший пёс.

— Отныне, сэр, – добавил доктор ему вслед, – коль мне стало известно, что в моём округе объявился дебошир, можете рассчитывать, что я не спущу с вас глаз ни днём, ни ночью. Да будет вам известно, что я не только лечу, но и отправляю на виселицу всяких мерзавцев как член судейской коллегии; и если мне подадут жалобу на вашу грубость, вроде той, какой я стал свидетелем только что, я сделаю всё, чтобы вас немедленно арестовали и отправили туда, где вам будет самое место. Полагаю, вы меня поняли.

Скоро привели лошадь доктора Ливси, и он уехал; а капитан присмирел с того вечера.


Глава II

Чёрный Пёс появляется и исчезает


Сразу после того приключилась очень странная история, которая, наконец, избавила нас от капитана, но, как скоро выяснилось, не от его тёмных дел. Пришла холодная, с трескучими морозами, зима, с длинными ночами и гиблыми штормами; в самом её начале стало ясно, что мой бедный батюшка вряд ли доживёт до весны. С каждым днём он чах, и вся таверна держалась на наших с матушкой руках – у нас хватало с ней забот, чтоб не замечать выходок нашего гостя.

В одно раннее колючее январское утро вся бухта заиндевела, волны тихо шлёпали губами у подножья скал, солнце только-только начало вставать над их вершинами, лучась в морскую даль. Капитан с утра пораньше отправился на взморье – его палаш торчал из-под широкой полы ветхого синего кафтана, под мышкой он держал подзорную трубу, а шляпу сдвинул на затылок. Я помню его тяжкое дыханье при ходьбе, он дымил как труба над домом, и бранился, пока не скрылся за утёсом, словно всё ещё видел перед собой доктора Ливси.

Когда матушка занималась с отцом наверху, а я накрывал на стол к завтраку в ожиданье возвращенья капитана, дверь таверны без стука отворилась и вошёл человек, которого прежде я никогда не видел. Весь белый от холода, он дрожал, и в лице его было что-то гадкое. На левой руке у него не хватало двух пальцев; и хотя он придерживал ею абордажную саблю, он не был похож на флотского. Я всегда узнаю матроса, будь он одноног, или двуног, но этот мне показался очень странным. Он не служил во флоте, но его морской дух я учуял сразу.

Я спросил, что ему угодно, и он просил дать рома; но я и с места не успел сойти, как он присел у стола и поманил меня к себе беспалою рукой. Я застыл с салфеткою в руке.

- Поди-ка сюда, парень, – подозвал он меня. – Поближе.

Я сделал к нему шаг.

- Этот завтрак для моего дружка Билли? – спросил он, покосившись на стол.

Я ответил ему, что не знаю его дружка Билли, а стол накрыт для нашего постояльца, который просил называть его капитаном.

- Что ж, – сказал он, – мой друг пожелал назваться капитаном, значит, так тому и быть. У него рубец на одной щеке, и хорошие манеры, особенно когда он выпьет, вот каков дружок мой Билли. Ты ведь не станешь мне врать? Скажи, что у твоего капитана на правой щеке есть шрам, и мы с тобой поладим. Вот и славно! Клянусь. Так, мой приятель Билли дома?

Я ответил, что он пошёл прогуляться.

- Как? Куда он пошёл?

Когда я указал ему на скалу, и сказал, что капитан, наверное, скоро вернётся, и ответил ещё на несколько его вопросов:

- Эх! – воскликнул он, подняв стакан с ромом. – За радостную встречу с моим другом Билли!

При этих словах лицо его вовсе не показалось мне радостным, и я подумал, что незнакомец, скорее всего ошибается по поводу дружбы с ним, даже если он верит в то что говорит. Также я подумал, что не моего ума это дело, и, кроме того, растерялся, не зная как мне быть. Странный гость не отходил от входной двери таверны, приоткрывая её порой, и заглядывая через щелку на улицу, как кот, стерегущий мышь. И только я шмыгнул за порог, как он тут же кликнул меня назад, и когда ему показалось, что я не собираюсь его слушать, скользкое его лицо вдруг стало очень злым, и он рявкнул на меня так, что я подпрыгнул. Я остановился, и он вновь улыбнулся своей недоброй улыбкой, подошёл ко мне, похлопал меня по плечу и сказал, что я славный малый, и сразу ему приглянулся.

- У меня тоже есть сынок, – пробормотал он. – Такой же неслух, как и ты, весь в своего отца. Но для юнги главное – дисциплина, малыш, порядок. Билли не стал бы просить тебя дважды в плаванье, нет – никогда б не стал. Билли не из тех, чтобы просить. Кто с ним хаживал, отлично это знает. А вон и мой приятель Билли с трубой под мышкой, узнаю старика. Давай-ка зайдём в дом, сынок, и спрячемся за дверью, клянусь, мы ему устроим капитанский час.

С этими словами незнакомец затолкал меня в таверну, и, спрятав меня за своею спиной, встал за открытой настежь дверью. Как можно догадаться, я сильно был напуган, ещё и потому, что заметил, как гость сам дрожит от страха. Он поправил на перевязи саблю, проверив, как она вынимается из ножен, и чуть обнажил её; всё время, пока мы стояли в ожидании, он пытался проглотить, что называется, комок в горле.

И вот, наконец, вошёл капитан, захлопнув за собою дверь, и, не глядя по сторонам, прошёл через всю гостиную прямо к своему столу, где его ждал завтрак.

- Билл… – позвал его незнакомец, как мне показалось, пытаясь придать своему голосу смелости и твёрдости.

Капитан резко обернулся на каблуках и увидел нас; весь загар исчез с его лица, и даже нос его как будто побелел; вид его напоминал человека, который встретил привидение, или чёрта самого, иль ещё кого похуже, если такое возможно; и, честно сказать, мне стало его жаль – за один миг он превратился в немощного и больного старика.

- Ну же, Билл, это я – твой старый добрый боевой товарищ, неужто не признал меня, Билли? – спросил незнакомец.

Капитан с трудом хрипло выдавил из себя:

- Чёрный Пёс!

- Ну, конечно! Кто ж ещё! – ответил тот, немного смелее. – Чёрный Пёс не забывает старых товарищей, вот пришёл проведать своего боевого друга Билли, узнать, как тому живётся в таверне «Адмирал Бенбоу». Ах! Билли-Билли, когда ж мы виделись с тобой в последний раз? Помнится, мне как раз тогда оттяпали два коготка… – и он показал ему свою изуродованную руку.

- Ладно, – сказал капитан, – тут вы обошли меня, и что с того? Вот я – говори, зачем пришёл?

- Ты прав, Билл, – согласился Чёрный Пёс. – Как всегда, прав. Я пропущу стаканчик рома, этот малый принесёт мне, он мне сразу понравился, а мы пока потолкуем, если ты не против, обо всём начистоту, как в старое доброе время на баке…

Когда я вернулся с ромом, они сидели друг против друга за капитанским столом – Чёрный Пёс ближе к двери полубоком, чтобы одним глазом следить за приятелем, а другим – за дверью, как мне подумалось, чтобы успеть дать дёру.

Он приказал мне убраться прочь, и оставить дверь открытой настежь.

- Терпеть не могу, когда за мной шпионят и подглядывают в замочную скважину, сынок, – сказал он, и я, оставив их наедине, вышел из дому, встав тут же за стеной снаружи.

Очень долго, как я ни прислушивался, ничего не было слышно, кроме неясного бормотания; но вдруг, наконец-то, голоса их стали громче, и мне удалось разобрать несколько слов – в основном ругательства капитана.

- Нет, к чёрту вас, и баста! – сказал он, и затем продолжил: – Висеть, так всем! Точка.

Прозвучала грязная брань, проклятия, загремели опрокинутые на пол стол и стулья, лязгнула сталь, а потом раздался крик боли, и в следующий миг я увидел Чёрного Пса, удирающего наутёк, и гневного капитана у него на хвосте, оба с саблями наголо, и у беглеца левое плечо всё было в крови. На самом пороге капитан нанёс было Чёрному Псу последний сокрушительный удар, который разрубил бы его напополам, если бы не пришёлся на нашу массивную вывеску над входом с надписью «Адмирал Бенбоу». Ещё и теперь можно увидеть снизу на ней глубокую зарубку.

Этот удар закончил схватку. Как только Чёрный Пёс очутился на дороге, он показал такую прыть, несмотря на свою рану, что только пятки засверкали, и через пару минут он скрылся за утёсом. Капитан же стоял, разинув рот на вывеску, словно треснулся об неё башкой. Затем он как следует протёр для ясности глаза, и только после этого вернулся в дом.

- Джим, – простонал он, – рому…

Тут он пошатнулся и схватился рукой за стену.

- Вы ранены? – испугался я.

- Рому! – повторил он. – Пора мне убираться отсюда… Рому! Ром!

И я опрометью бросился в погреб за вином. Совершенно растерянный от всего случившегося, я разбил стакан, уронил затычку от бочки, и пока я старался привести всё в порядок, вдруг услышал грохот чего-то упавшего в гостиной. Я бросился назад, и вернувшись, увидел капитана ничком на полу. В ту же минуту спустилась сверху моя мать, привлечённая шумом и криками драки, и стала мне помогать. Вдвоём мы приподняли ему голову. Капитан хрипел и тяжело дышал, глаза его были закрыты, а лицо посинело.

- Боже мой! – запричитала мать. – Все беды на наш дом! И отец твой горемычный свалился!

Мы не знали, что нам делать, как помочь капитану, и мы не могли ни о чём думать, кроме как о том, что он, верно, ранен в потасовке с незнакомцем. Конечно, я попытался влить ему в пасть ром, но зубы его были крепко стиснуты, а челюсть не разжать и железом. Мы оба вскрикнули от радости, когда дверь распахнулась, и в дом вошёл доктор Ливси, приехавший проведать моего отца.

- Ох, доктор! – разом воскликнули мы. – Что нам делать? Куда он ранен?

- Ранен? Что за вздор! – сказал доктор, осмотрев капитана. – Он такой же раненый, как вы или я. У него случился удар, о чём я его и предупреждал. Вот что, миссис Хокинс, ступайте-ка наверх к мужу, и, если сможете, поменьше болтайте. Я тем временем сделаю всё возможное, чтобы спасти жизнь этого мерзавца, а ты, Джим, принеси-ка мне тазик.

Когда я выполнил поручение доктора, тот уже разрезал рукав капитана, обнажив его большую жилистую руку. На ней было несколько татуировок.

За удачу!
Лови ветра!
Счастливчик Билли

были очень выразительно выколоты на предплечье, а на плече виселица с повешенным, как мне показалось, выколотая пьяным в дым матросом.

- Сон в руку, – сказал доктор, ткнув пальцем в её изображение. – Ну-с, Билли Счастливчик, коль мы узнали твоё имя, посмотрим-ка на твою кровь… Джим, ты не боишься крови?

- Нет, сэр, – ответил я.

- Отлично, тогда подержи тазик… – и с этими словами доктор взял ланцет и вскрыл капитану вену.

Много вытекло из него крови, прежде чем капитан приоткрыл глаза, и, ничего не соображая, огляделся вокруг. Признав доктора, он нахмурился, но потом увидел меня и вздохнул с облегчением. И тут же вновь лицо его налилось кровью, он попытался подняться, и прохрипел:

- Где Чёрный Пёс?

- Здесь нет никакого чёрного пса, – усмехнулся доктор, – кроме того, что вам привиделся. Вы пили ром, кровь ударила вам в голову, о чём я вас уже предупреждал, и вот я, против своей воли, вытащил вас за хвост из могилы. Что ж, мистер Счастливчик…

- Только не я, – пробормотал капитан.

- Не важно, – сказал доктор. – Я знал одного буканьера с таким прозвищем, и назвал вас так, не ведая вашего имени, так вот что я хотел вам сказать: стаканчик рома вас не прикончит, но за одним будет второй и третий, до тех пор, пока, клянусь своим париком, вы не отправитесь скоренько туда, куда вам предписано Библией – то есть… умрёте. А теперь, окажите-ка мне любезность, поднимайтесь. В первый и в последний раз я помогу вам добраться до койки.

Нам с превеликим трудом удалось его затащить наверх и уложить в койку, где голова его упала без сил на подушку, словно он и впрямь помирал.

- И запомните, – обрёк его доктор, – я это говорю лишь для того, чтобы моя совесть была перед вами чиста: ром – имя вашей смерти.

И он увёл меня за руку из комнаты, собираясь пойти к моему больному батюшке. Закрыв плотно за собой дверь, доктор сказал:

- Пустяки, я пустил ему достаточно крови, чтобы он был поспокойнее – неделька воздержания ему пойдёт лишь на пользу. Так будет лучше и для него, и для вас; но следующий удар упокоит его навсегда.



Глава III

Чёрная метка

Около полудня я принёс капитану освежающий напиток и лекарство. Он оставался в постели с тех пор, как мы его туда положили, и хотя ему стало лучше, выглядел он довольно жалко.

- Джим, – обрадовался он моему приходу. – Ты единственный тут настоящий человек, и я всегда был добр к тебе. Каждый месяц я давал тебе четыре пенса без обмана. А теперь вот помираю тут один, приятель, и никому-то я не нужен… Джим, ты ведь дашь мне чарочку, да?

- Доктор… – только и успел я сказать, как капитан застонал, и шёпотом послал доктора ко всем чертям.

- Доктора все – швабры. Что знает докторишка о морской душе? Я прожарен в тропиках, как в дёгте, где Жёлтый Джек  заставил многих отплясаться морячков, где на тихом берегу штормило так же как и в море… Что он может знать об этом? Меня спас ром! Вот так и знай! Ни есть, ни пить я не могу без рома, ром – всё для меня, без рома я пойду на дно, как старая калоша. Джим, не дай мне умереть, ты ведь не тряпка, как этот док, чтоб его… – и далее полились ругательства. – Смотри, Джим, как дрожат у меня пальцы, – с мольбой он протянул ко мне свои руки ладонями вниз. – Я не вру тебе – это они сами… клянусь. С утра ни капли рома в глотке, клянусь душой. Дурак твой доктор, так и знай. Если я не промочу глотку, Джим, страшные призраки придут за мной, один уже являлся. Там, за твоей спиной, в углу… я видел мертвеца – старика Флинта, как живого… поверь морскому бродяге, и не доводи меня до греха. Твой доктор сам сказал, что в чарке рома я не утону. Я дам тебе золотую гинею за четверть пинты, Джим…

Он заклинал всё настойчивей и громче, и я испугался за покой отца, которому в тот день было вовсе плохо; и кроме того, я положился на слова доктора, хотя и был удивлён щедрым предложеньем капитана.

- Ваших денег мне не нужно, – сказал я, – верните лишь то, что задолжали моему отцу. Я принесу один стакан, и всё.

Я принёс ему ром, и он с жадностью выпил его залпом.

- Ох, хорошо, – вздохнул он. – А скажи-ка, парень, не сказал док, как долго мне торчать тут на причале?

- Не меньше недели, – ответил я.

- Разрази гром! – вскричал он. – Целую неделю! Нет-нет, я не могу… они пришлют мне чёрную метку. Чёртовы медузы, им выпала удача вынюхать меня! Вонючие китобои, им мало потерять своё, им надо загарпунить и чужое. Ничего, святой души чертям не взять! Я зря деньжат на ветер не бросал, и дарить их никому не собираюсь… вот, пусть-ка выкусят. Я их не боюсь. Отдам риф, и свистну ветер у них из-под паруса...

Так прокряхтев, он вцепился в моё плечо – я чуть не взвыл от боли; и поднялся с моей помощью на койке, сбросив за борт, как балласт, беспомощные ноги. Сколько б он ни выхвалялся, а голос его был как мёртвый штиль. Он засипел, сев на краю постели.

- Твой доктор меня кончил, – прошептал он. – Склянки в ушах бьют. Кантуй меня назад.

И прежде, чем я успел ему помочь, он откинулся без сил на койке и затих.

- Джим, – спросил он, наконец, – ты запомнил этого матроса, что сегодня был?

- Чёрного Пса? – переспросил я.

- Да, его… Чёрный Пёс – он очень злой, но его хозяин ещё злее. Мне не уйти уже от них, они пришлют мне весточку от смерти – чёрную метку, вот увидишь… им нужен мой морской сундук. Ты ведь умеешь ездить верхом на лошади, да? Умеешь? Ну, так седлай коня скорей, скачи… да-да, мчи во весь дух! к этому чёртову доку, вели ему всех своих судей свистать на верх, здоровых и больных, пусть берут на абордаж «Адмирала Бенбоу»… и прикончат всю эту дохлую команду Флинта, всех без разбору – матрос ли, юнга, всех. Я был старпомом, первым помощником капитана Флинта, и только я знаю, где оно лежит. Он сам мне рассказал в Саванне, подыхая, как вот я теперь. Нет, погоди-ка… не спеши, пускай они придут сначала с чёрной меткой, или вернётся Чёрный Пёс, или если ты увидишь одноногого матроса… бойся его, Джим, больше всех.

- Что это – «чёрная метка», капитан? – спросил я.

- Смертный приговор, дружок. Ты увидишь, если они не сдрейфят. Но ты смотри в оба, Джим, и я всё поделю с тобою пополам, клянусь…

Он стал забываться, говорил всё тише, и после того как я дал ему лекарства, которое он принял сморщившись как малое дитя, сказал:

- Ни один моряк не стал бы пить такую дрянь, как я…

После чего он пал в глубокий сон, словно потерял сознание, и я его оставил. Не знаю, как бы я поступил, будь всё иначе. Быть может, всё рассказал бы доктору, потому что до смерти боялся, как бы капитан не пожалел о своей болтовне в бреду, и не прикончил меня. Но всё случилось, как нельзя хуже. Мой батюшка вечером того же дня скончался, и за тем событием всё прочее стало неважным. Наше горе, участие к нему и помощь наших соседей, похороны, и вся работа в таверне не оставляли мне времени много думать о капитане, и я забыл его бояться.

Утром он спустился вниз без чьей-либо помощи, и, почти не закусывая, выпил, боюсь, больше рома, чем обыкновенно, потому что за стойкой некому было обращать внимания на его сердитый и развязный вид, и никто не смел ему перечить.

В ночь перед похоронами капитан надрался, как свинья. Траур в доме он бесстыже загнал под пол, распевая свою гадкую пиратскую песню; и как бы ни был голос его противен, мы не желали ему смерти, жалея, что доктора внезапно позвали к больному за много миль от таверны, когда отец скончался. Напевая всё тише, капитан, казалось, терял силы на глазах. Он лазал вверх-вниз по трапу, его болтало в гостиной от стойки к столу, и он высовывал порою кончик носа через люк, судорожно глотая запах моря, держась за переборки, чтоб его не смыло за борт. Он ни о чём не спрашивал меня, словно бы ничего вокруг не замечая; он дрейфовал по настроенью, которое становилось всё капризней с каждым глотком рома. Мутными стеклянными глазами капитан страшно глядел перед собою вдаль за горизонт стола, сидя на стуле и положив на стол обнажённый палаш. Как слепой, он шёл в своих виденьях к одному ему известной цели в одиночном плаванье. И здорово нас удивил однажды, запев песню о любви, какую он, верно, распевал в юности в какой-нибудь далёкой деревушке до того как уйти ему в море матросом.

На следующий день после похорон, часа в три, в туманной сырости и в горьких раздумьях о моём отце, в слезах я вышел за дверь из таверны, и вдруг заметил нищего, ковыляющего по дороге. Он был слеп, и стучал перед собою палкой на пути; большой зелёный козырёк полностью скрывал его глаза и нос; старость, или хворь, скрючили его, и он волочился по земле в не по росту с чужих плеч изодранном морском плаще с капюшоном. Никогда более я не видел в своей жизни уродливее существа. Он остановился против таверны и загнусавил нараспев тонким голосом, взывая к пустоте:

- Есть тут добрый человек, подсказать бедному слепому, потерявшему своё бесценное зренье во славу и защиту родной Англии, храни Господь короля Георга! Где он находится? В какой стороне?

- Вы перед таверной «Адмирал Бенбоу», у Бухты Чёрной Скалы, милейший, – ответил я.

- Я слышал голос, – сказал он, – юный голос. Дай мне руку, мой юный друг, помоги мне.

Я подал ему руку, и эта гадкая, скользкая, безглазая тварь сцапала её словно клещами. От неожиданности я изо всех сил рванулся из его клешней, но слепец одной рукой с лёгкостью справился со мной, и подтащил к себе, сказав:

- А теперь, юнга, отведи-ка меня к капитану.

- Сэр, – попытался я выкрутиться, – поверьте, я боюсь.

- Вот как! – усмехнулся он. – А так? Шагай вперёд, иль я сломаю тебе руку!

И в подтвержденье своих слов так вывернул мне руку, что я охнул от боли.

- Сэр, – сказал я слёзно, – я боюсь не за себя, за вас. Капитан не в себе. Он не выпускает палаша из рук. До вас один джентльмен…

- Заткнись, и топай, – прошипел он.

Таким страшным, как у слепого нищего, голосом, от которого повеяло смертью, мне никто не приказывал раньше. Боль была не так страшна, как его голос; я тут же сник и подвёл его к двери в таверну, где в гостиной сидел старый и больной, сражённый ромом капитан. Слепой вцепился в меня мёртвой хваткой за моей спиной, и навалился на меня всем телом так, что я едва дышал.

- Подведи меня к нему поближе, и потом скажи погромче: «Вот ваш приятель Билли!» Не сделаешь так, я сделаю вот так…

С этими словами он заломил мне руку, и у меня потемнело в глазах. Он напугал меня сильней, чем я мог испугаться капитана. Подведя к нему слепого, я дрожащим голосом выкрикнул те слова, что он велел.

Капитан поднял жалкие глаза, и весь ром разом испарился из него, и взгляд его стал трезв. Страх на его лице сменился смертной бледностью. Он попытался встать, но я увидел, что силы кончились его.

- Сиди, Билли, где сидишь, – велел ему нищий. – Я не могу видеть, но зато я слышу, как дрожат твои пальцы. Но дело прежде всего. Вытяни левую руку. Сынок, возьми его левую руку, и подай её мне ладонью кверху справа.

Мы оба послушались его, и я увидел, как слепой, не выпуская своей палки из правой руки, что-то вложил в ладонь капитана, которая тут же сжалась в кулак.

- Дело сделано, – сказал слепой, и оттолкнув меня, с неожиданной ловкостью и проворством выбежал из таверны на дорогу, а я замертво стоял на месте и слушал, как его палка стучит по ней всё дальше и дальше.

Прошло ещё немного времени, прежде чем я и капитан, наконец, опомнились: я отпустил его руку, а он разжал кулак и глянул на то, что было в его ладони.

- В десять часов! – вспыхнул он. – Шесть часов! Мы успеем устроить им встречу… – и вскочил с места.

И тут же пошатнулся, схватился руками за горло, захрипел, метнулся в сторону, и грохнулся всем телом лицом в пол.

Я кинулся с воплем к нему, и звал криком мать. Но спешить ей не было уже нужды. Капитан скончался, словно громом поражён, апоплексическим ударом. И мне было очень странно думать, почему, хоть этот человек мне никогда не нравился, я  стал жалеть его с недавних пор, и когда увидел, что он мёртв, разразился вдруг слезами. Это была вторая смерть на моих глазах, и моё сердце, видно, ещё не успело выплакать горе первой до конца.



Глава IV

Морской сундук