Молодость Готфрида Бенна

Мать Готфрида Бенна прожила всего 53 года. Она умерла от рака груди, и её старший сын Готфрид, к тому времени уже дипломированный врач, мог помочь ей только болеутоляющими. Диагноз был поставлен слишком поздно, две операции лишь отсрочили неизбежный конец. Вероятно, и Готфрид Бенн при всём своём глубоком неприятии сентиментального визионерства не мог не увидеть знаменательно зловещего совпадения в том, что это произошло сразу же после написания "Морга", почти в точности через месяц.
 
Мать лечилась водами под Йеной и послала оттуда открытку, на которую Готфрид Бенн откликнулся почти через полтора десятилетия стихотворением, засвидетельствовавшим незаживающую, может быть, виноватую память о ней:

Так вот и сделала ты попытку
хоть что-нибудь уберечь от пропаж;
у кельнера попросила открытку,
настолько растрогал тебя пейзаж.
Подпись покойницы, кроме праха;
кто знает, что ещё предстоит.
Годы исканий и годы краха,
лишь город в долине – тот же на вид.

Вид этот показался пасторше Каролине Бенн красивым, слишком мало она видела в жизни:

Но если весь век живёшь на равнине
среди лачуг и среди ракит,
пусть многоцветья и здесь нет в помине,
по-твоему, это красивый вид.

"Среди лачуг и среди ракит" прошло детство самого Готфрида Бенна, родившегося в доме, где жил его дед, тоже пастор, но уже через полгода отец получил приход в деревне к востоку от Одера, в местности, которая после 1945 г. отошла к Польше. Память об этой местности дала себя знать в поздней лирике Готфрида Бенна:

Был сад, в котором остаются тени,
восточней Одера среди равнин,
где ров, где мост, где в синеве сирени
почти что одурманен я один.

Эти строки, написанные между 1948 и 1949 г., напоминают "Книгу картин" Рильке, о котором Готфрид Бенн отзывался с иронией, но и с восхищением: "смесь мужской грязи и лирической глубины... всегда найдётся графский замок, откуда можно воспевать бедных..." В "Жизненном пути интеллектуалиста" Готфрид Бенн упоминает большой сад при пасторской усадьбе, где он рос, сирень, акацию и черёмуху в этом саду. Готфрид Бенн рассказывает о своей дружбе с крестьянскими детьми, вместе с которыми он отправлялся на сенокос, ходил с ними в одну и ту же сельскую школу, срезал ивовые прутья, делая из них дудки. Но уже в детстве у Готфрида Бенна был и другой круг общения. Ров и мост напоминает не пасторскую, а графскую усадьбу, где Готфрид в детстве тоже бывал. Графский замок нашёлся также и для него. Село, где служил пастор Густав Бенн, было когда-то под патронатом графов фон Финкенштейн, имя, оставившее некоторый след в истории Пруссии. В графский замок пасторский сын был вхож; он рос вместе с графским сыном  Генрихом, имел возможность пользоваться уроками его домашних учителей, что  не прошло для него бесследно, а когда десятилетний Готфрид отправился во Франкфурт на Одере в гимназию, он жил в одном пансионе с юным графом Генрихом, который, вероятно недаром был тёзкой великого немецкого поэта Генриха фон Клейста, происходившего из тех же кругов прусской военной аристократии. В 1932 г. Готфрид Бенн скажет, что Клейст ещё граничит с веком целостного, нерасчленённого существования, с веком Лейбница и Гёте, что не помешало, впрочем, Клейсту покончить самоубийством в 1811 г. Безудержная не без меланхолии чувственность сочеталась в его  творчестве с культом воинской доблести, что пусть издалека, но всё-таки всегда затрагивало Готфрида Бенна. Взаимодействие корневой, почвенной крестьянственности с прусским аристократизмом формировало личность молодого поэта в романе воспитания, фрагменты из которого в стихах и в прозе он набрасывал всю жизнь.

Жизнь сельского пастора, обременённого многочисленными детьми, не могла не быть скудной. И впоследствии изысканная лирика Готфрида Бенна возникала в бедности, иногда граничившей с нищетой. В позднем стихотворении, в заглавии которого нечто вроде заповеди: "Только не плакать", находятся такие строки:

Как я скучаю по времени,
когда одна марка тридцать пфеннигов
была для меня жизненно важна,
и я вынужден был считать сдачу и пересчитывать,
приноравливая к ней мои дни,
куда там дни: недели на хлебе со сливовым повидлом
из каких-нибудь горшков,
захваченных из родной деревни,
овеянных домашней бедностью;
трепетно, до боли прекрасно!

Величайшей удачей своей жизни Готфрид Бенн считал возможность получить блестящее медицинское образование, которое он получил. Этому предшествовал, по-видимому, острый конфликт с отцом, видевшем в сыне будущего теолога, своего духовного преемника. Но протестантское благочестие было уже тогда чуждо молодому Бенну, движимому совсем другими интеллектуальными интересами. К тому же Готфрид Бенн никогда не обладал проповедческим даром, необходимым для протестантского пастора, и впоследствии при публичных выступлениях обычно читал заранее написанный текст. (Такие выступления, тщательно стилистически отделанные, занимают заметное место в собрании его сочинений.) Разногласия между отцом и сыном дошли до драматического пароксизма у одра умирающей матери. Молодой доктор Бенн хотел прибегнуть к болеутоляющим, к морфию, по всей вероятности, чтобы облегчить её страдания за невозможностью предпринять что-либо иное, но старший Бенн, подобно воинствующему пастору Бранду из драматической поэмы Ибсена, категорически воспротивился этому, призывая уповать лишь на Бога. Говорят, сын уехал чуть ли не с ненавистью к отцу, которую смягчила лишь приближающаяся кончина самого пастора Бенна. Впрочем, в столкновениях отца и сына проявлялась одна и та же жёсткая непреклонность, свойственная обоим.

Готфрид Бенн писал, что всем в жизни обязан Академии императора Вильгельма для военных врачей, куда ему посчастливилось поступить. Пасторского сына только в виде исключения приняли в учебное заведение, где в первую очередь должны были обучаться сыновья офицеров. Готфрид Бенн принял на себя известные финансовые обязательства, заканчивая академию, и не мог оплатить даже чемодана, с которым уехал в полк. Своё дальнейшее существование Готфрид Бенн считал немыслимым без обращения к медицине и биологии. Медицинским образованием подтверждалось происхождение Готфрида Бенна из естественно-научного столетия. Естественные науки заставили Готфрида Бенна пересмотреть гуманитарные курсы, которые он слушал до этого, хотя философия и филология были освоены им весьма основательно. Сорокавосьмилетний Готфрид Бенн с дотошностью естествоиспытателя перечисляет, что он вынес из военно-медицинской академии: "холодность мышления, трезвость, последняя острота доказательства, готовность подкрепить доказательствами любое суждение, непреклонная критика, критика самого себя, одним словом, творческая сторона объективного".

Творческая сторона объективного – несколько неожиданное завершение подобного перечня, но именно оно характеризует Готфрида Бенна как поэта и мыслителя. Казалось бы, меньше всего такой поэт должен был бы быть похож на традиционный образ немецкого романтика, между тем уже Новалис, певец голубого цветка, мог бы отнести на свой счёт многое, если не всё из перечня  Готфрида Бенна, не говоря о Гёте, которому Готфрид Бенн посвятил обстоятельное исследование "Гёте и естественные науки". Изучая медицину и биологию, формировался Бенн-интеллектуалист, каковым он себя и считал, но "интеллектуалист" в его случае вовсе не значит "рационалист", так как уже у Гёте Готфрид Бенн ценит как раз неприятие рационалистического ньютоновского "физикализма".

По Готфриду Бенну, интеллектуализм означает приверженность иррациональному, если оно присуще бытию вопреки предвзятым рационалистическим интерпретациям. Творческая сторона объективного как несоизмеримость иррационального и рационального проявилась в поэзии Готфрида Бенна, писавшего одновременно с "Моргом" совершенно рационалистическую, чисто профессиональную работу о сахарной болезни в немецкой армии. Готфрид Бенн иронизирует над теми, кто причисляет его к литераторам из кафе, однако и он однажды прочитал "Морг" в подвальном кабаре "Звук и чад" и, несмотря на тихий голос и застенчивость, непривычную к публичности, вызвал даже аплодисменты своими стихами, напоминающими французских проклятых поэтов и потому отдающими серой и абсентом, как показалось тогдашним слушателям.

Появляется у Готфрида Бенна и восторженная поклонница, уже упомянутая Эльза Ласкер-Шюлер, которую сам Готфрид Бенн со временем назовёт величайшей лирической поэтессой Германии. Эльза Ласкер-Шюлер уловила в личности поэта что-то такое, перед чем она не могла устоять, не то чтобы симпатичное или импонирующее, напротив, отталкивающее, устрашающее, совершенно чуждое ей, создательнице библейских баллад, но потому и влекущее, ту самую суровую непреклонность, сближающую Готфрида Бенна с отцом, но превращающую близость в подобие ненависти. Эльза Ласкер-Шюлер высказывает что-то глубоко верное, крайне существенное, сущностное для своего молодого возлюбленного, когда называет его варваром, нибелунгом, Гизельхером, младшим среди братьев-королей, на которых ненависть их мстительной сестры навлекает гибель. Но в магическом имени "нибелунг" брезжит нечто ещё более глубокое, древнее и неуклонно надвигающееся: гибель богов и вместе с ними гибель мира. Эльза Ласкер-Шюлер пишет Готфриду Бенну стихотворение под названием "Последняя песнь Гизельхеру":

Ночами похищаю
Розы твоих губ,
Чтобы не выпила другая,

Обнявшая тебя,
Крадёт мой трепет.
Мой рисунок в твоих членах.

Я обочина твоя;
Тебя коснувшаяся
Рухнет.

Чувствуешь ты жизненность мою,
Как всюду
Я твоя далёкая опушка?
(Перевод В.Микушевича)

Готфрид Бенн откликнулся на стихотворение Эльзы Ласкер-Шюлер сразу же, до того, как оно было опубликовано. Многое высказано уже в названии его стихотворения "Здесь утешенья нет":

Нет обочин у моих дорог.
Твои цветы пусть отцветают,
текучий путь мой одинок.

Из двух ладоней маленькая чаша,
и сердце – холм, который слишком мал
для отдыха.

Ты знаешь, я всегда на берегу,
где облетает море.
Египет перед моим сердцем,
Азия брезжит.

Огонь сжигает одну из моих рук,
кровь моя – пепел. Мои всхлипы мимо
Тирренских островов
с грудями и костями.

Даль брезжит в белых тополях;
с лугами-берегами Иллис,
Эдем, Адам, земля
из нигилизма с музыкой.

Безнадёжно горек стоический жест нибелунга, отстраняющего любящую женщину, когда та в последней песни заверяет: "я обочина твоя". "Нет обочин у моих дорог", - отвечает Готфрид Бенн, подтверждая избранничество своей обречённости. Этот жест многое предопределит в его дальнейшей судьбе. Но тут же проявляется и неотразимая лирическая нежность, покорившая многих женщин в жизни Готфрида Бенна:
Из двух ладоней маленькая чаша
и сердце – холм, который слишком мал
для отдыха.

"Слаба ты для такого гнёта", - напишет Готфрид Бенн почти четверть века спустя одной из двух других женщин или им обеим. Но ключевым словом в лирическом диалоге с Эльзой Ласкер-Шюлер окажется слово "нигилизм", определяющее многое, если не всё в поэзии и прозе Готфрида Бенна.