Стотысячный сон языка о своих словах

О, девочка Коля, ты — впечатление,
отпечатавшееся в сетчатке
от люстры в колье ожерелий
из граней гарцующих спиц королевы Лапласа,
соблазняющей рыцарей Ловеласа.
Я ни разу не пробовал тряпку творения,
тяжелевшую от нектара и мёда,
набухшую жизнью, живительной жижей,
просвечивающей рубином варенья,
клекочущую от восторженных криков,
блистательную от ослепительных бликов.
О, ты был смел, ты прорвался сквозь плеву,
ты ночью на кладбище шел сквозь листву,
шуршавшую в вермишелях Варшавы как шелест.
Светила луна, и лучи как перила
лежали в качелях летящей повсюду Вселенной.
Спозаранку морось банально
как бред партизанок спросонок
неслась на горбатых санях перестроек,
и тралы скоблили гигантские воды,
как ломти кубических километров
очесы Осириса и Нефертити,
пикантные, как анаконды ногатых.
Неравные браки нагорных драконов
пингвины и битки наполнили илом.
Тангенс патоки поцелуя топко втягивает предсердие
в полый раструб тоннеля предсмертия.
Вакуум помпового вампума и игуана,
напряжение на изгибе лозы вечером цвета индиго
дивно невидимо тянется, тянется,
как удовольствие сладкой жизни,
а может быть, удовольствие от шизы.
Там, где шахматные грувенчёрсы
настраивают наши тяжелые лютни,
быдло людское плывет анилином
через анализы пластилина и глины,
как гланды, как глюк, как наплыв аквалангов
в томительной наледи литературы.
Через пару часов все закончится урной,
до суставного хруста набитой абсурдом.