Ходят морем теплоходы, ходят небом облака

О поэзии Александра Гусакова судить однозначно нельзя. Как нельзя однозначно судить и о самом поэте, как о личности. Однажды Борис Андреевич Шмидт (Кузнецов), живший и творивший в Петрозаводске, заметил как бы, между прочим: «Мне в жизни очень повезло – мне посчастливилось познакомиться с тремя гениями русской поэзии – Робертом Рождественским, Владимиром Морозовым и Александром Гусаковым». Но так случилось, что Александр Гусаков не то, что не был никем, кроме, может быть, Шмидта, признан. Ему не  удалось ни членом Союза писателей России стать, ни даже отдельный сборник своих стихов выпустить. Хотя, справедливости ради, замечу, что рукопись к изданию у него была готова. Но наступили злые времена – как для самого Гусакова, так и для российского книгоиздания. Так и осталась рукопись неизданной при жизни книги под названием «Письма без конвертов» невостребованной временем.
На заре своей поэтической молодости Александр Гусаков не просто «подавал надежды», как начинающий литератор, а намного опережал своих сверстников из карельской литературной мастерской, публикуясь не только в Карелии, но и за её пределами в различных советских журналах и газетах того времени. Об этом в своей немногословной заметке, посвящённой творчеству А. Гусакова, упоминает петрозаводский поэт и писатель Владимир Судаков: «Печатался, опережая в этом многих из нас, в журнале «Север», ленинградских и петрозаводских газетах, в сборниках «Молодые голоса» (Петрозаводск, 1977) и книге «Трилистник», собранной «на троих» из стихов Алексея Ливанова, Дмитрия Свинцова и А. Гусакова (Петрозаводск, 1980). Были публикации и в Москве, и в Ленинграде, а также в Белоруссии».
Как я уже заметил, большинство из стихов предполагавшегося сборника «Письма без конвертов» в 1989 году уже предлагались автором к изданию и даже были включены в типографский план. Но с началом перестройки издательство «Карелия» стихи эти возвратило автору с оговоркой, что, дескать, денег нет, а если непременно хотите издать книгу, деньги ищите сами.
Конечно, денег Гусак не нашёл. (Его многие называли Гусаком, и он не обижался). По этому поводу, и, наверно, по множеству других поводов, его гражданская жена Валентина Горелова (и тоже поэт) мрачно шутила: «Не гусись, Гусак! Бог с тобою!». И он, не смог найти выход из тупика, в который сначала загнал себя сам, а потом его туда загнали уже внешние факторы, о которых рифмоплёты слагали набившие тогда всем оскомину не только на зубах, незатейливые строчки типа «Мишка – Райка – Тройка – Перестройка». И Александр долгие годы «варился» в соке собственных стихов, написанных им ещё в годы своей поэтической молодости. Правда, пришлось ему в конце 1990-ых из строфы «Я ещё о славе не мечтаю» «смастерить» строфу «Я уже о славе не мечтаю». Но сначала были уверенность и вера в свои творческие силы. И даже после зоны, куда он угодил из ревности и по собственной глупости. Но, выйдя из мест не столь отдалённых, поэт всё же растерялся, и запил, как на Руси говорят, горькую. Но вера в свои возможности, и в то, что он преодолеет эту боль, не оставляла его. Он хорохорился, и это видно по таким его стихам: «По совести совесть, свою теребя, я грустную повесть пишу про себя. Твердят мне: «Опомнись! Ты катишься в жизнь! – Моя это повесть, моя это жизнь!». Дескать, оставьте меня в покое, говорит поэт, а со своей жизнью я разберусь как-нибудь сам. Но червь сомнений грызёт его изнутри, и это ощущается в таких поэтических строках: «Есть беспричинная тоска, она приходит ниоткуда». Но, возможно, ему кажется, что он знает, откуда происходит эта «беспричинная тоска», и он мстит за неё всему миру, но в первую очередь себе самому. Обращаясь с претензией к читателю, он корит, прежде всего, себя, ибо читатель для него – это и он сам:
Мы помним зло…
И крепко!
Порой несчастны, как
Потрёпанная кепка
У нищего в руках.
Но Гусаков тут же урезонивает себя, обращаясь одновременно и к людям:
Сейте добрые слова!
Разве можно их стыдиться?
Пусть яснеют ваши лица,
Пусть кружится голова.
Мне неизвестно, где и в какие годы своей творческой жизни Александром Гусаковым было написано то или иное стихотворение. Вполне возможно, этого не помнил и он сам. Однажды, когда я показал ему тетрадь со своими стихами и песенными текстами, где под каждым моим опусом значились дата и место написания, Гусак только рассмеялся над моей педантичностью и, как мне теперь кажется, детской наивностью. Свои стихи он писал всю свою жизнь. Всякий раз, находя в них какой-нибудь изъян, он исправлял их, подправлял, нередко переделывал. Отсюда и появился «провинциальный городок», где «под бронзу выкрашенный Сталин» с пьедестала наблюдал за бродившими «вкруг городка» тучными стадами и садами, ломящимися от плодов. «Бронзовый» предстаёт перед нами живым, с простёртой ладонью, и он, вместе с маленьким Сашей Гусаковым не может не видеть божественной красоты его матери и полубога-отца. Но «беспричинная тоска», съедавшая сердце поэта, у которой, безусловно, есть свои причины, находит его везде, где бы он ни был, и поэт, уже обращаясь к дочери, с которой его разлучили навсегда, пишет о воздушном замке на песке, мысленно уносящем их обоих куда-то под облака, где птицы в небе ликовали. А в городке в это время пели люди, и сон наяву продолжается до тех пор, пока тот замок не растоптали всё те же люди, которые в далёком детстве, как ему казалось, пели вместе с птицами.
В письме, адресованном любимой, глухо стонут деревья за окнами дома, и жилище погружается в тихий омут тревожных снов и «беспричинной» тоски. Ему не даёт покоя остров детства, которого нет ни на одной карте мира и который не суждено разгадать никому – ни поэтам и ни философам. Но этот остров есть на карте памяти, и Гусаков помнит его очертания, и знает, что на этом острове никогда не бывает ни скуки, ни отчаяния, ни беспричинной тоски. Этот остров предстаёт пред взором поэта любимым и любящим, всегда напоминающим известный сердца силуэт.
Детские воспоминания, будоражащие каждый нерв, не оставляют поэта ни на миг. Я вспоминаю его чудные рассказы о тех мгновениях его детства, об отце, о друзьях его отца. Перед моими глазами до сих пор предстаёт прямоугольный пейзаж, нарисованный отцом Александра обычной спичкой. Он был написан Гусаковым-старшим, кстати, тоже Александром на слоистой фанерке с двух сторон – один и тот же пейзаж, но на одной картинке лето, на другой зима. И Гусаков-младший, где бы он ни находился, с этой своей реликвией не расставался никогда. Где сейчас находится это произведение живописи, написанное мастерской рукой, я не знаю, так же, как не знаю, где может находиться рукопись стихов самого Александра. Валентина, дочь его,  писала мне, что рукопись, названная поэтом «Письмами без конвертов», находится у неё, но я боюсь, что это не совсем так, ибо я помню, что стихов Гусаковым было написано гораздо больше, нежели мне отправила Валентина Александровна.
Возвращаясь к творчеству Гусакова снова и снова, я однажды поймал себя на мысли, что Гусак за свою жизнь так и не успел повзрослеть. Из мальчишки, помнящего дощатый и насквозь махрой прокуренный барак бывшими солдатами Великой Отечественной – той самой последней войны, из которой, дабы его родить, пришли его мать с отцом, он никогда не стал взрослым. И стихами своими он канул в детские воспоминания. Лишь иногда в них проступают силуэты моря и бороздящих морские просторы теплоходов: «… и безоглядно в толщу волн врубался корпус теплохода» или «ходят морем теплоходы, ходят небом облака». Но и тут детские мотивы его воспоминаний из начала первых послевоенных 1950-ых не оставляют и напоминают о себе хотя бы строчкой, хотя бы одним единственным словом, которое поэт умудрялся пропихнуть сквозь толщу волн и облаков. «В такое утро, - пишет он, - ждёшь и веришь, что вдруг внезапно, издали –  приблизится желанный берег ещё неведомой земли». И эта земля неведомая, проступает, как те восемь строчек, оставленных на память единственной дочери Валентине, которую воздушный замок унёс куда-то под облака, оставив осиротевшего поэта наедине со своей болью и горечью навсегда: «Так от рождения пошло – мир в ощущении расколот…».
В своей заметке «Поэт увлёкся прозой», посвящённой Александру Гусакову, петрозаводский литератор Владимир Судаков написал: «… вот прозу автора, к сожалению, не читал. И вот довелось». Здесь, я сказал бы, что, возможно и вовсе не довелось бы, но Гусакову-поэту предстояло оказаться один на один со стихией лихих девяностых, к тому же, без работы и без средств к существованию. В конце концов, судьба уготовила ему, как говорят моряки, рандеву с другим, как он сам, «отщепенцем» жизни посреди этой бурной стихии. Мы с ним познакомились на занятиях литературного объединения при карельском отделении Союза писателей России, которое вёл Иван Алексеевич Костин. Оказалось, что мы оба учились в одной и той же «бурсе» - в Ленинградском Арктическом училище – он на электромеханика, я на механика судового. И как мне теперь кажется, писать прозу он начал именно под моим влиянием. Но сначала была журналистика. Потому что стихи – это долгие гонорары, а журналистика – гонорары быстрые. Но в отличие от меня, привыкшего писать с колёс, Гусак практически выверял каждое слово. Из-под его пера пусть редко, но выходили не просто очерки, а целые жемчужины, более похожие не на журналистские статьи и очерки, а на литературные произведения. Кроме того, чтобы прокормиться, нам то и дело приходилось заниматься «подёнщиной». К нам иногда обращались люди с просьбой что-нибудь да написать, и мы, зная о том, что газеты и журналы петрозаводских издательств весьма скупы на гонорары, мы предлагали этим людям опубликоваться самим. В результате наших стараний «из-под пера этих людей» за небольшое нам вознаграждение выходили довольно-таки сносные стихи, заметки и даже небольшие очерки. Так и появился из поэта Гусакова прозаик Гусаков. Во время своих прозаических «откровений» он в шутку называл себя прозайцем. Потом мы долгими летними вечерами 1997 года засиживались с ним, рассказывая друг другу байки из своей морской жизни. На моих глазах и на моей памяти родились первые гусаковские рассказы про штурмана Душмана, про старпома Палыча и про «пофигиста» Чубайкина, названного так в отместку Чубайсу за им проведённую ваучеризацию страны.