Абра - кадабра

Минин сидел прямо, строго смотрел перед собой; вставившись глазами в одну точку и нахмурив брови, перелопачивал в мыслях свою прожитую нелёгкую жизнь. Сейчас ему шёл семьдесят восьмой год.
; Старик, ; думал он, толи, удивляясь, толи, сожалея о прошедшем времени. ; Вот тебе и жизнь! Была ль, не была ль! Пролетела как птица. Не заметил даже, как это она умудрилась так быстро управиться. Давно ли дети родились. А старшему сыну уже пятьдесят три. Ох – хо – хо! Правнуков уже четверо. Старшенькой шестой годок пошёл. Вот она суета человеческая. Подумать только! Семьдесят восемь!
; В молодые годы было посмотришь на мужика в шестьдесят лет, и вздрогнет душа твоя, и выдохнет из себя жалость: «Старик уже. Недолго осталось!» А самому семьдесят восемь скоро стукнет. Что ж она, душа, теперь помалкивает? Пугать, видно, не хочет. Жить бы да жить. Но не живётся. То там кольнёт, то здесь заноет. Видно, кому-то, что-то надо. Ноет – ещё ладно. А как прихватит! Кажется, всё, хана, отжился. Недавно вот, чуть не сковырнулся. И что за болезни такие – инсульт, инфаркт. Сами слова – не пойми что. Тоже напридумывали, терминов наворотили. Как болезнь, так термин. Каждый себе вводит, а подумал бы, для кого это он делает? В русской речи такое накуролесили, что простому русскому человеку надо справочник выписывать, чтобы понять, что и к чему. И гляди ты на них! Чем дальше, тем глубже. Русские в верхах перевелись. Вот и внедряют, что этим бергам - серьгам заблагорассудится. Великий, великий! Скоро от этого великого останутся рожки да ножки.  А никто же не заботится о своей сущности. Историю российскую исковеркали так, что родная мать не разберёт. Навешали русскому человеку лапши на уши, а он и рад стараться. Тоже мне, народец! Измельчал. Исхудал. И умом стал пустомелиться. Но ты, попробуй, скажи! Все грамотные! Знают и Мамая, и Батыя, что нас полтысячи лет держали в рабстве. И уверены даже! А так ли всё было? Не извратили ли враги наши историческую правду, внедряя ложь везде и всюду, не уничтожают ли нас, унижая и насилуя.
Семён Иванович глубоко вздохнул, перевёл взгляд на окошко. Во дворе мелькала сухонькая фигурка жены, управлявшаяся по хозяйству. Василиса Николаевна была моложе Минина на семь лет. Но, надорвавшись по жизни тяжёлой работой, ничем от мужа не отличалась. Она выглядела в семьдесят один год, ничуть не моложе, чем Минин в семьдесят восемь.
; Ну и забубённая, ; бросил старик, глядя, как жена, подхватив метлой стайку курей, погнала их в курятник, негромко ругаясь. ; Вот так всегда.
Семён Иванович, быстро, насколько мог, встал, надел тёплую куртку, нахлобучил старенькую вязаную шапку. Охая, взялся за дверную ручку, чтобы открыть дверь, но вспомнил.
; Едри, твою налево! Голова-то, совсем пустая стала! Вишь! Босиком идти собрался. Хорошо, калоши увидел. А то, так бы и шагнул за порог. Да! Дела. Толи ещё будет.
Начинал накрапывать дождь со снегом. Небо не понимало, что делает, а главное, что хочет. В воздухе крутилась холодная масса. Она то шуршала шугой, прикрывая землю белым покрывалом, то бросалась прескверным дождём, чуть смачивая, скользкую, покрытую не понятно, чем, землю.
Минин сошёл с невысокого, но чистого и уютного крылечка, поёжившись, запахнул наглухо куртку.
; Ты чо это их гоняешь? До вечера ещё целый час. Рано им на насест.
; Какой там, рано! Непогода. Да и холодно. Куры тепло любят, размахивая руками, отвечала Василиса Николаевна, посматривая, на птицу, как на что-то дорогое, драгоценное даже. ; Напоила, накормила. Пусть садятся. Нечего зря по двору блындать. Глянь-ка, от холода гребешки зашелушились. Нынче зима даёт жару. Настоящая. Как и положено.
; Ну, да! Редко так бывает. В прошлом году дожди заливали. А в январе температура до пятнадцати поднялась. Абрикос зацвёл было. А нынче – порядок.
Минин постоял у небольшого, слегка обмытого дождями сарая, посмотрел на жену и медленно пошёл на улицу. Каждый вечер он проделывал одну и ту же процедуру: открывал калитку, выходил за двор, глубоко вдыхал зимний свежий воздух, и, наслаждаясь жизнью, долго и внимательно смотрел вокруг себя.
Иногда из своего двора выглядывал сосед и тоже смотрел на улицу, вдыхая зимнюю свежесть.
; Иваныч! ; увидев Минина, кричал он, ; чо, дышишь?
; Дышу, ; отвечал Семён Иванович, улыбаясь.
; Ну, и дыши, пока дышится.
; А ты, чо, не дышишь? Тебе бедному некогда.
; Чего это некогда! Тебе есть, когда. А мне – некогда.
; Так я ж человек свободный, как говорится, русский с ног до головы. А ты какой-то, не пойми, что. Хто это вчера у тебя ходил тут? И не один! Хозяева что ль, навещают?
Минин начинал сердиться, нехотя пока.
; Какой же ты вредный, сосед, ; отвечал тот. ; И всё-то ты видишь, и всё-то ты слышишь.
; Так я один, что ли! Всё село знает и говорит. Мне просто стыдно за тебя. Ты ж вроде нормальный был! А глянь-ка, связался с шайкой медалистов, и считай, пропал. Дались тебе эти еговы. У тебя жёнка сильно грамотная. Сама в грязь воткнулась и тебе мозги завернула. Ну, как ты можешь? Это ж предательство! Такое же предательство как на войне.
Сосед замолкал, отворачивался и тут же уходил. А Минин оставался один на один со своими мыслями. Они больно терзали его душу и заставляли его думать снова и снова.
; И почему, ; спрашивал он себя, ; люди русские бросаются из одной крайности в другую? И это ж не один раз. А сколько живут, столько не знают, куда себя деть. То они веру свою предают, не понимая, где они должны находиться и с кем иметь дело. А главное, забыв своё, безупречно, всей душой, верят в чужое. А может быть, и не верят. Но почему, с какой целью мы разрушаем то, что создано веками, не одним поколением? И радуемся. Давно ли настроили вместо церквей клубы, больницы. Думали, ну, теперь заживём. Хоть почувствуем себя людьми.  Да, куда там! И века не прошло, опять молимся. Опять просим спасти от Армагедона.  И кого просим!
Запершило в горле. Минин закашлялся. До слёз. Отошёл. Посмотрел вокруг.
; Вот уж темень-тьмущая! Вдолбят тебе такое, что на стенку не повесишь. И смотрят как на дурачков. Со стороны, так это хитренько наблюдают. А нам бы поразброс ить мозгами, помороковать немного, что к чему. Так нет же!  Вылупим глаза и смотрим, как баран на новые ворота. Так было во все времена. И ведь обжигается народ за своё недомыслие, за веру эту в обещания прохвостов случайных, и бедствует, и уничтожается потихоньку и не потихоньку. И ты хоть кол нам на голове теши, мы такие были, есть и будем. Выйдет какой–то сморчок, заболтает, забаламутит. А нам, подай только, радуемся, хлопаем. В девяносто первом Державу прохлопали. Всё ждали манну с неба. И дождались! Раздербанили такую страну! Родину свою в грязь на лопатки уложили собственными руками. Потому как верили, кому попало!
; Семён! Шёл бы ты в хату. Холодно. Вишь, как выворачивает. То дождь, то снег. А ты стоишь. Простудиться захотел?
Голос Василисы Николаевны нарушил тяжёлые размышления пожилого человека.
; Иду, ; коротко бросил он и, захлопнув калитку, отправился за женой следом.
В доме было тепло и уютно. Минин любил домашнюю обстановку, запах свежего, недавно испечённого женой хлеба и этот спокойный уют, который всю жизнь поддерживала Василиса Николаевна, начищая до блеска чашки-ложки, полы и окна.
; Хорошо дома, ; говорил он обычно, входя со двора и садясь в кресло перед телевизором. Жалко мне современную молодёжь. Только создадут семью, родят первенца, сидеть бы дома с ним, воспитывать дитя, любовью упиваться, так, где ж там! Создали условия людям! Работы нет рядом. Главное, никакой нет!  Чо хочешь, то и делай. Езжай к чёрту на кулички! Семью кормить надо. Но ведь и там нет её! Хорошо, если хоть маломальская работёнка подвернётся. Да хозяин не окажется отъявленной сволочью. Сколько их, бедных, наскребут по родственникам копейки, поедут, отработают, а получать нечего. Павленковы ребята ездили! Помнишь!
; Ну, как же, ; поддерживала Василиса Николаевна мужа, ; они ж первые обожглись на этих дельцах. Три месяца отмантулили. А он им дулю скрутил и отправил назад без денег. Хорошо хоть на проезд дал. Слов нет!  Остервенел народ!
; Да! Не чести, не совести! И откуда они взялись такие? Не было же их в Союзе. А после переворота, как из-под земли вылезли. Жадные, нахальные!  Прибрали всё к рукам, что надо и не надо. И что обидно – то: мало того, что загребли, присвоили, так они ещё и разбазарили всё на свете. Народ-то ни с чем остался. С каких это пор старики содержать детей своих стали, отдавая им на жизнь последние крохи, сэкономленные недоеданием? А пенсии! А цены!
Минин повышал голос, он дрожал уже, не понимая хозяина, а сердце начинало ухать, как больной ворон у дороги. Василиса, видя состояние мужа, обрывала его на полуслове.
; Хватит тебе! Вот завёлся! Только нервы надрываешь. Никто ж тебя не видит и не слышит, ; говорила она сердито.
; Вот то ж и оно.
Телевизор долдонил одно за другим, по расписанию. Минин долго листал программу, удивляясь всему, что показывалось с экрана, комментируя каждый сюжет и истолковывая его по-своему.
; Ты гляди! ; громко говорил он жене, которая стояла у стола на кухне, готовя ужин, ; и надо же вот так извращать всё. Я бы эту Америку давно за ноги подвесил. Ты посмотри на неё. Гегемон нашёлся. Своих индейцев выбила как галчат в затоне. А сколько по миру зла посеяла. Югославия, Ирак, Ливия!  Все делают не так. Одна она самая правильная! Ещё в Россию лезет, жандармерия пузатая! Любительница жить за счёт других. И ты понимаешь, всё у этих америкашек идёт по плану. Сядут, напишут, и вперёд! Я бы её подлую так придавил, чтобы она больше никуда свой длинный нос не совала. Это тот, пьянь долбаная, всё устроил. Сдал нас всех с потрохами, и пошло, как по маслу.
Василиса Николаевна улыбалась, ничего не говоря. У неё своих дел хватало. Не до Америки.
; Ты чо молчишь? Не слышишь!
; Чо эт я не слышу? Слышу. Смотри сам. Мне некогда.
; И-и-и! Некогда ей! Говорить – не работать. Говори да говори. Это ты завредничала что-то.
Минин покачал головой. ; Не хочешь, не надо. Задумался.
«Век прожили вместе. Не сказать, что очень. Но и бога гневить нечего. Сынов выучили.  Внукам помогли, не обидели. Теперь правнуков поженить да замуж выдать. А там и на покой не грех».
Телевизор заморгал, заполосатился и совсем выключился. «Нет сигнала, нет сигнала, нет сигнала».
; Будь ты неладно! Всё до кучи. Даже телевизор не хочет работать. Василиса! ; крикнул Минин, ; де ты там?
Ответа не последовало. Он встал, подошёл к окну. Снегом припорошило огород, изгородь, отделяющую мининский участок от соседей, яблони, груши. Зима делала свою работу. Она точно знала, что хорошо, что плохо, и сыпала красивым чистым снежком, радуя и оберегая землю от неожиданно двинувших с севера морозов. Стукнула входная дверь.
; Василиса! Ты де ходишь? Телек задурил. Глянь-ка, ты на него.
Та поставила ведёрко на табуретку, вымыла руки под краном, вытерла досуха белым вафельным полотенцем, подошла к мужу.
; И что ты тут опять натворил? Уже б надо давно научиться. Наворочаешь, а исправлять – дядя.
; Не дядя, а тётя! ; засмеявшись, сказал Минин. ; Ты у меня молодая. Умная. А я, что? Скоро восемьдесят.
; Скоро! Дожить надо до восьмидесяти. Два года для старых – целая вечность. Потому как у нас уже иммунитет весь выработан, и ресурс заканчивается.
«Сирийский президент осудил Америку в гибели российского пилота и выразил соболезнование России», ; заговорил телевизор.
; Что ж это за сволочь такая! Сколько молодёжи погибло, защищая чужую страну! Сколько горя принесла она нам, россиянам! Вот она, абра-кадабра! Провались она пропадом, эта Америка!»