Иван Бездомный и Стентон...

 ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ИВАН БЕЗДОМНЫЙ И СТЕНТОН.
                НЕКОТОРЫЕ ПАРАЛЛЕЛИ РОМАНОВ
                БУЛГАКОВА “МАСТЕР И МАРГАРИТА”
                И МЕТЬЮРИНА “МЕЛЬМОТ СКИТАЛЕЦ”. –
                НА ПРИМЕРЕ ИХ ПЕРСОНАЖЕЙ:
                ИВАНА БЕЗДОМНОГО И СТЕНТОНА
                (С ПРИВЛЕЧЕНИЕМ И НЕКОТОРЫХ ДРУГИХ
                ПРОИЗВЕДЕНИЙ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ)

                эссе

            Прежде, чем привести примеры параллелей романов Ч. Р. Метьюрина “Мельмот скиталец” и М. А. Булгакова Мастер и Маргарита “Мастер и Маргарита”, нужно отметить, что этот роман вообще оказал достаточно большое влияние на развитие европейской литературы. Нас, прежде всего, интересует литература русская.

           Так, если оставить в стороне некое частное письмо[1], которым начинается роман в стихах “Евгний Онегин” А. С. Пушкина и вступление[2], то можно сказать, что роману предшествует эпиграф из Кн. Вяземского[3], а само повествование начинается поездкой героя к одру умирающего дяди, от наследства которого зависит благополучие и положение в свете Онегина.

           Роману “Мельмот Скиталец” предпосланы, в качестве эпиграфа, строки из драмы У. Шекспира “Генрих VI”:

                Он жив еще? Так покажи мне, где он,
                Я тысячи отдам, чтоб только глянуть[4].

           А сам герой, едет к умирающему старику-дяде: “Осенью 1816 года Джон Мельмот, студент Дублинского Тринити колледжа, поехал к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете. Джон был сиротой, сыном младшего из братьев; скудных отцовских средств едва хватало, чтобы оплатить его пребывание в колледже. Дядя же был богат, холост и стар, и Джон с детства был приучен смотреть на него с тем противоречивым чувством – притягательным и вместе с тем отталкивающим, когда страх смешивается с желанием: так мы обычно смотрим на человека, который, по уверению наших нянек, слуг и родителей, держит в руках все нити нашей жизни и в любую минуту властен либо продлить их, либо порвать”[5].

           Трудно, пожалуй, отделаться от чувства, что строки Пушкина о дяде Онегина, от которого зависит материальное и общественное положение заглавного героя романа, которыми начинается повествование “Евгения Онегина”, – стихотворное переложение процитированного пассажа из Метьюрина.

           В самом же начале упоминается и чёрт. У Пушкина – в размышлениях Онегина, едущего к дяде “самых честных правил”[6], у Метьюринаэто делает сам умирающий дядя, тоже, как может убедиться читатель, думающий о себе, что уж кто-кто, а он-то несомненно “самых честных правил”. Когда привлечённые звонком, которым старик Мельмот позвал служанок, они всей толпой ринулись в спальню умирающего, а “cтарый Мельмот отдернул ноги так, что старуха не смогла удержать их, проницательным взглядом (проницательным, несмотря на приближавшийся уже предсмертный туман) сосчитал собравшихся у его постели, приподнялся на остром локте и, оттолкнув управительницу, пытавшуюся поправить его ночной колпак, который во время этой схватки съехал на бок и придавал его мрачному, мертвеющему уже лицу грозный и вместе с тем нелепый вид, прорычал так, что все вокруг обомлели:

           – Какого чёрта вас всех сюда принесло?

           Услыхав слово «чёрт», все бросились было врассыпную, но тут же опомнились и стали шепотом совещаться между собою, то и дело крестясь и бормоча:

           – Чёрта! Господи Иисусе, спаси нас, чёрт – вот первое слово, что мы от него услыхали.

           – Да, – что есть мочи закричал больной, – и первый, кого я тут вижу, чёрт!

           – Где? Где? – в ужасе вскричала управительница, припадая к умирающему и словно пытаясь уткнуться в складки одеяла, которое она меж тем немилосердно стаскивала с его дрыгавших голых ног.

           – Там, там, – повторял он (стараясь в то же время не дать ей стащить с него одеяло), показывая на столпившихся вокруг испуганных женщин, ошеломленных тем, что их гонят вон, как нечистую силу, – ту самую, которую они собирались изгонять”[7].

           Онегин, в отличие от Джона Мельмота, застать живым умирающего дядю не успел[8], зато:

                Нашел он полон двор услуги;
                К покойнику со всех сторон
                Съезжались недруги и други,
                Охотники до похорон.
                Покойника похоронили.
                Попы и гости ели, пили
                И после важно разошлись,
                Как будто делом занялись.

           Данное описание, разумеется, не является прямой аллюзией на подобную сцену в “Мельмоте Скитальце”, однако стоит вспомнить, что “когда Джон [Мельмот. – В. К.] оглядел находившееся перед ним общество и подумал об умирающем дяде, ему невольно припомнилась сцена, последовавшая за кончиною Дон Кихота, когда, сколь ни была велика печаль, причиненная смертью достойного рыцаря, племянница его, как мы узнаем из романа, «съела, однако, все, что ей было подано, управительница выпила за упокой души умершего, и даже Санчо и тот усладил свое чрево»”[9].

           Метьюрин, описывая чувства Джона Мельмота, увидевшего людей, наслаждающихся ужином в то время, когда в спальне умирал старый Мельмот, вспоминает заключительную главу (LXXIV “О том, как Дон Кихот занемог, о составленном им завещании и о его кончине”) II части романа Сервантеса “Дон Кихот” (в переводе Н. Любимова): “…в течение трех дней, которые Дон Кихот еще прожил после того, как составил завещание, он поминутно впадал в забытье. Весь дом был в тревоге; впрочем, это отнюдь не мешало племяннице кушать, а ключнице прикладываться к стаканчику, да и Санчо Панса себя не забывал: надобно признаться, что мысль о наследстве всегда умаляет и рассеивает ту невольную скорбь, которую вызывает в душе у наследников умирающий”.

           На параллели в романе А. С. Пушкина “Евгений Онегин” и романе Ч. Р. Метьюрина “Мельмот Скиталец” исследователи обращали внимание. Так, М. П. Алексеев отмечает: (“Отзвуки чтения этого романа в произведениях Пушкина отмечались в печати неоднократно; так, не один раз улавливалось критиками сходство ситуации,о которой повествуется на первых страницах «Мельмота Скитальца», с той, которая описана в начале «ЕвгенияОнегина» <…>”[10]. Он же упоминает этих критиков[11]. Напомним некоторых из них: В. И. Кулешов[13].

           Несмотря на то, что роман “Евгений Онегин” был написан в 1823 – 1830 гг., а первое русское издание романа Метьюрина вышло в 1833 г., А. С. Пушкин этот роман, безусловно, читал – в переводе на французский язык. На это есть прямое указание у Александра Сергеевича – в строфе XII главы III:

                Британской музы небылицы
                Тревожат сон отроковицы,
                И стал теперь ее кумир
                Или задумчивый Вампир,
                Или Мельмот, бродяга мрачный,
                Иль Вечный жид, или Корсар,
                Или таинственный Сбогар.

           А. С. Пушкин данные строки прокомментировал в примечании № 19: “Вампир – повесть, неправильно приписанная лорду Байрону. Мельмот – гениальное произведение Матюрина [выделено мной. В. К.]. Jean Sbogar – известный роман Карла Нодье”[14]. Данные слова самого Александра Сергеевича, разумеется, снимают все сомнения относительно того, послужил ли роман Матюрина, в той или иной степени, источником для “Евгения Онегина”, или нет. Другое дело – М. А. Булгаков. Однако, зная, с каким пиететом Михаил Афанасьевич относился к Александру Сергеевичу, трудно представить, что он не обратил бы внимание на тот факт, что Пушкин так высоко оценил творчество Метьюрина. А между тем его роман к началу XX века выдержал несколько изданий в России: уже упоминавшееся выше издание 1833 г. – перевод с французского[15], издание 1894 года[16]. Кроме того, М. А. Булгаков неоднократно демонстрировал своё уважение и восхищение романом “Дон Кихот”. Разумеется, Булгаков тоже, как и Метьюрин (глазами Джона Мельмота) не мог не обратить внимание на эпизод траура по Дон Кихоту, траура, который не помешал, даже Санчо Пансе, подумать о еде.

           Поэтому не должно удивляться тому, что и в “Мастере и Маргарите” есть похожее место: “Да, погиб, погиб… Но мы то ведь живы!

           Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, а потом и в открытую – выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными останемся? Да ведь мы-то живы?” [17]

          Выше отмечалось, что есть исследования, которые посвящены выявлению параллелей в романах “Мельмот Скиталец” и “Евгений Онегин”. Но параллели романа Метьюрина не ограничиваются только романом “Евгений Онегин”. М. П. Алексеев пишет: “Отмечалось сходство умирающего дяди – старого скряги со скупцами у Пушкина[18].

           Однако, у образа дяди Джона Мельмота гораздо больше (во всяком случае – не меньше) сходства с другим известным скрягой русской литературы – Плюшкиным из поэмы Н. В. Гоголя “Мёртвые души”.

           Чтобы понять, до какой степени похожи эти персонажи, вспомним описание фантастической скаредности Плюшкина с тем, что увидел Джон Мельмот, когда только появился в доме умирающего: “В очаге ярким пламенем полыхал торф, и одно это говорило уже о том, что хозяин дома занемог, ибо он скорее бы сам бросился в огонь, чем допустил, чтобы туда кинули сразу целый киш [корзина, в которых в Ирландии переносили торф. – В. К.] <…>”[19].

           Читаем далее: “Джон учтиво отказался от предложенного ему горячительного, очень сердечно выслушал все излияния управительницы и недоверчиво посмотрел на старую каргу, занявшую весь угол у очага, после чего перевел взгляд на стол, где на этот раз стояла совсем иная еда, нежели та, какую он привык видеть, когда «их милость» распоряжался всем в доме. На деревянном блюде картофеля было навалено столько, сколько старый Мельмот ухитрился бы растянуть на целую неделю. Рядом красовалась соленая лососина, роскошь в те времена недоступная даже для Лондона”[20]. Была там также свежая телятина, соседствовавшая с рубцами, и в довершение всего – еще омары и жареный палтус”[21].

           У Плюшкина даже самая коротенькая и ничтожная верёвочка являлась для богатого помещика “громадной” ценностью. Такой же “ценностью” для дяди Джона Мельмота являлась и верёвка (шнурок) колокольчика, которым вызывают слуг: “В ту минуту, когда Джон не успел еще опомниться от невольно охватившего его суеверного ужаса, а все сидевшие, трепеща от страха, молчали, раздался какой-то странный звук. Все вскочили, как будто заслышали выстрел из мушкета: это звонил старый Мельмот, только колокольчик его звучал на этот раз как-то очень уж странно.

           Прислуги у старика было совсем мало, и она обычно не отходила от него ни на шаг; поэтому сейчас звон этот поразил всех, как будто старик созывал народ на собственные похороны.

           – Раньше он всегда стучал, когда надо было меня позвать, – воскликнула управительница, выбегая из кухни, – он все говорил, что, «когда часто звонишь, перетирается шнур»”[22].

           Всякий, кто читал поэму Н. В. Гоголя, не мог не только не подивиться бесконечной скаредности Плюшкина, но и не усомниться, в глубине души, в том, что такой человек вообще мог существовать, так как его скаредность выгладит как-то уж очень запредельной, но старый Мельмот, пожалуй, не уступает в скупости Плюшкину, а оттого и образ самого Плюшкина уже не кажется нам таким уж гротескным и, уж тем более, надуманным, когда сравниваешь его и умирающего Мельмота, который, даже на смертном одре думает не о душе, а о житейских мелочах: “– А чего ради это у тебя столько свечей горит, все четыре, да еще, верно, внизу одна. Креста на тебе нет! Срамница! Ведьма старая!

           – Правду говоря, ваша милость, их целых шесть горит.

           – Шесть! А какого черта ты жжёшь шесть свечей? Ты, стало быть, решила, что в доме уже покойник? Так, что ли?

           – Нет, что вы, ваша милость, нет еще! – хором ответили старые грымзы. – У господа на все свой час, и ваша милость это знают, – продолжали они тоном, в котором звучало плохо скрываемое нетерпение. – Ах, лучше бы уж ваша милость о душе подумали.

           – Вот первое человеческое слово, что я от тебя слышу, – сказал умирающий, — дай-ка мне молитвенник, там вон, под разувайкой; паутину-то смахни, сколько лет уже, как я его не раскрывал.

           Управительница подала ему молитвенник; старик укоризненно на нее посмотрел”[23].

           Однако, даже получив в руки молитвенник, который старик Мельмот не открывал, по его же собственным словам, в течение многих лет, старый скряга всё равно думает не о душе, а о “земных богатствах”, прекрасно осознавая, что ничего из них нельзя забрать “туда” – в “страну без возврата”. даже и на смертном одре он продолжает скряжничать: “– И чего это ради ты шесть свечей на кухне жгла, мотовка несчастная? Сколько лет ты у меня в доме живешь?

           – Да уж и не знаю, ваша милость.

           – Видела ты хоть раз, чтобы тут что-нибудь зря тратили?

           – Нет, что вы, что вы, ваша милость, никогда такого не бывало.

           – А на кухне у меня когда-нибудь больше одной грошовой свечки горело?

           – Никогда такого не было, ваша милость.

           – Разве тебя не держали здесь в страхе божьем, не стесняли всегда в деньгах как только можно было, скажи-ка?

           – Ну разумеется, ваша милость; все мы это знаем, все мы вас почитаем, и каждый видит, что во всей округе ни дома нет такого крепкого, как у вас, ни хозяина такого расчетливого, как вы, так оно всегда и было, и есть.

           – А как же вы смеете отпирать мой шкаф раньше, чем смерть вам его открыла? – воскликнул несчастный скряга, потрясая высохшею рукой. – Я почуял запах мяса, слышал голоса, слышал, как ключ то и дело поворачивается в двери. Эх, кабы я только мог на ноги встать, – добавил он, раздраженно ворочаясь в кровати. – Кабы я мог встать и увидеть, как меня разорили, как все прахом пошло. Но ведь это меня бы убило, – продолжал он, снова опуская, голову на жесткий валик: он никогда не позволял себе спать на подушке, – это бы убило меня, одна мысль об этом убивает меня сейчас”[24].

           Кончина Мельмота одновременно похожа и на смерть Скупого Рыцаря, и на финал жизни Плюшкина, как её рисует читателю воображение, мы как бы видим их смерти, читая про кончину старого скряги из романа Метьюрина: “Старый Мельмот умер этой же ночью, и умер так, как жил, одержимый бредом скупости. Последние часы его являли собою ужас, которого Джон не мог себе даже представить. Он осыпал всех проклятьями и богохульствовал по поводу трех полупенсовых монет, пропавших, по его словам, несколько недель назад, – сдачи, которую ему не отдал конюх, покупавший сено для едва волочившей ноги от голода лошади. Потом он схватил руку Джона и попросил племянника дать ему причаститься.

           – Если я пошлю за священником, – сказал он, – то придется ему платить, а я не могу, не могу. Они считают, что я богат, а ты только погляди на это одеяло; я, правда, не пожалел бы и денег, если б только был уверен, что спасу душу.

           – Право же, ваше преподобие, – добавлял он уже в бреду, – я человек очень бедный. Никогда мне раньше не случалось беспокоить священника, и я хочу только, чтобы вы исполнили две мои маленькие просьбы, для вас это сущий пустяк: спасти мою душу и, – тут он перешел на шепот, – добиться, чтобы гроб мне заказали за счет прихода. Того, что останется после меня, на похороны не хватит. Я всегда всем говорил, что беден, но чем больше я твердил об этом, тем меньше мне верили”[25].

           Момент смерти старика Мельмота воскрешает в памяти не только смерть Скупого Рыцаря и Плюшкина (как её нам может подсказать воображение), но и образы и сюжетные ходы повести Н. В. Гоголя “Портрет” и произведения О. Уайльда “Портрет Дориана Грея”[26]. Слова скупца потрясли Джона Мельмота: “Слова эти произвели тягостное впечатление на Джона; он отошел от кровати больного и сел в дальнем углу. Женщины снова вернулись в комнату; было очень темно. Окончательно обессилевший Мельмот не мог больше произнести ни слова, и на какое-то время все погрузилось в тишину, напоминавшую о близости смерти. В эту минуту Джон увидел, как дверь вдруг открылась и на пороге появилась какая-то фигура. Вошедший оглядел комнату, после чего спокойными, мерными шагами удалился. Джон, однако, успел рассмотреть его лицо и убедиться, что это не кто иной, как живой оригинал виденного им портрета. Ужас его был так велик, что он порывался вскрикнуть, но у него перехватило дыхание. Тогда он вскочил, чтобы кинуться вслед за пришельцем, но одумался и не сделал ни шагу вперед. Можно ли было вообразить большую нелепость, чем приходить в волнение или смущаться от обнаруженного сходства между живым человеком и портретом давно умершего! Сходство, разумеется, было бесспорным, если оно поразило его даже в этой полутемной комнате, но все же это было не больше, чем сходство; и пусть оно могло привести в ужас мрачного и привыкшего жить в одиночестве старика, здоровье которого подорвано, Джон решил, что уж он-то ни за что не даст себя вывести из состояния равновесия.

           Но в то время, как в душе он уже гордился принятым решением, дверь вдруг открылась и фигура появилась снова: она, казалось, манила его с какой-то устрашающей фамильярностью. Джон вскочил, на этот раз преисполненный решимости погнаться за нею, но вынужден был остановиться, услыхав слабые, но пронзительные крики дядюшки, боровшегося одновременно и с наступавшей агонией, и со своей управительницей. Несчастная, заботясь о репутации своего господина, а заодно и о своей собственной, пыталась надеть на больного чистую рубашку и ночной колпак; Мельмот же чувствовал только, что у него что-то хотят отнять, и совсем слабым голосом восклицал:

           – Они грабят меня, грабят в последние минуты жизни, грабят умирающего. Джон, помоги мне, я умру нищим, они снимают с меня и последнюю рубашку, я умру нищим.

           И скупец испустил дух”[27].

           Не вызывает сомнений, что Н. В. Гоголь являлся одним из самых любимых писателей М. А. Булгакова, недаром он это говорил Попову, а как бы самого Гоголя просил укрыть его чугунной шинелью. Михаил Афанасьевич и “Мёртвые души” писал[28], и “Мёртвые души” инсценировал[29]. Запомним это.

           М. П. Алексеев отмечает, что “Гогольбыл,вероятно,первымрусским писателем, в произведениях которого его младшие современники подметили черты сходства с «Мельмотом Скитальцем» Метьюрина”[30]. Он продолжает: “Так, И. П. Галахов впервые сопоставил тип Плюшкина из «Мертвых душ» со старым Мельмотом, типичным скрягой, изображенным в первых главах «Мельмота Скитальца»”[31]. О том же писал и И. А. Шляпкин[32]. М. П. Алексеев приводит и другие примеры сопоставления произведений Н. В. Гоголя с романом Метьюрена, а также и с произведениями других авторов[33].

           Выше уже отмечалось, что М. А. Булгаков любил творчество А. С. Пушкина, который называл, в примечаниях к “Евгению Онегину”, гениальным роман “Мельмот Скиталец”, на зачин которого так похоже начало Пушкинского романа в стихах, а образ скряги старика Мельмота, умершего “на сундуках с сокровищами”, которыми он так и не пожелал воспользоваться, на Скупого Рыцаря; что Мастер любил творчество Н. В. Гоголя, у которого исследователи ещё XIX века находили параллели в творчестве с романом Ч. Р. Метьюрина; а также и то, что Булгаков любил творчество Мигеля (то есть Михаила) Сервантеса Сааведры (которого Булгаков, как известно, называл “царём испанских писателей”, а роман испанца инсценировал, написав пьесу “Дон Кихот”), где эпизод из картины смерти Дон Кихота прямо отражён в романе “Мельмот Скиталец” и косвенно – в описании похорон дяди “самых честных правил” и поминок по нему. Стоит ли удивляться, что и у Булгакова мы находим реминисценции романа Метьюрина? Скряжистый старик Мельмот умирает, а его слуги, воспользовавшись моментом, обильно набивают брюхо едой и вдоволь напиваются спиртными напитками – Михаила Александровича Берлиоза (не композитора, другого – красноречивого до ужаса редактора “толстого” журнала; как здесь не вспомнить строки про “Нет, я не Байрон, я другой…” ещё одного Михаила [Мигеля] – М. Ю. Лермонтова) зарезало трамваем на Патриарших прудах, а его сотоварищи по производственному цеху, сначала украдкой, а потом и открыто, выпивают водочки и закусывают, ведь, действительно, зачем же пропадать куриным котлетам де-воляй[34]… Старика Мельмота его слугам не то, что совершенно не жаль, они ждут не дождутся, когда уже Бог, или, что вероятнее, чёрт, или Тот или другой, но приберёт фантастического скрягу; смерть Дон Кихота – горе для всех его присных, но и они – всего лишь люди (хоть и не москвичи и квартирный вопрос их не испортил), и люди – живые, а живой, как всем хорошо известно, думает о живом (а мертвецов своих пусть хоронят мёртвые – тоже истина прописная, евангельская), вот потому они не могут отказать себе в удовлетворении плотских желаний; при известии о трагической гибели Берлиоза посетители ресторана “Грибоедова” не просто потрясены, от печального известия “взметнулась волна горя” (как и от смерти Дон Кихота), но взметнувшаяся волна схлынула и оставила после себя лишь ошмётки грязной пены, так как М. А. Берлиоз, по настоящему, был дорог всем его знавшим не более, чем мерзкий скряга старик Мельмот…

           Впрочем, кроме литературных совпадений у произведений, здесь упомянутых, есть и параллели жизненные: совсем не обязательно Пушкину было читать сцену обжорства слуг Мельмота при кончине их господина, чтобы описать поминки по дяде “самых честных правил”, – Александр Сергеевич и сам неоднократно такие поминки наблюдал, в них участвовал и, как бы это ни показалось кощунственным, но и его трагическая гибель не лишила ни его друзей, ни его почитателей аппетита, во всяком случае, – навсегда, или, хотя бы, надолго. Михаил Афанасьевич тоже ничего не придумывал, он картины, описанные им, в том числе и подобные той, что случилась в ресторане “Грибоедова”, мог видеть (и видел) многократно. Да что видел, мог и над смертью подшутить, в том числе – и своей; учитывая, что на малороссом наречии фамилия “Булгаков” звучит как “Бувгаков”, Михаил Афанасьевич придумал как бы надгробную речь по случаю своей будущей кончины: “Був Гаков – нэма Гакова”[35].

           Казалось бы, что и другие параллели из произведений указанных авторов могут быть продиктованы наблюдениями над жизненными ситуациями, но некоторые, всё же, явно имеют зависимое происхождение – в той или иной степени. Это относится и к совпадению сюжетных линий в рассказе об Иване Бездомном из “Мастера и Маргариты” и Стентона из “Мельмота Скитальца”.
Вспомним, разговор на Патриарших: “– Подсолнечное масло здесь вот при чем, – вдруг заговорил Бездомный, очевидно, решив объявить незванному собеседнику войну, – вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?

           – Иван!.. – тихо воскликнул Михаил Александрович.

           Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.

           – Бывал, бывал и не раз! – вскричал он, смеясь, но не сводя несмеющегося глаза с поэта, – где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!”[36]

          Когда поэта Бездомного привезли в сумасшедший дом, другой поэт – Рюхин – поинтересовался у доктора, что же такое с Иваном Николаевичем приключилось, то произошло следующее: “Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:

          – Двигательное и речевое возбуждение… Бредовые интерпретации… Случай, по-видимому, сложный… Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм...”[37]

          На следующее утро состоялся визит профессора Стравинского к поэту Бездомному: “«И по-латыни, как Пилат, говорит…» – печально подумал Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово «шизофрения» – увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.

          «И ведь это знал!» – тревожно подумал Иван[38].

           Заточению Ивана Николаевича в лечебницу для душевнобольных, кроме всего прочего, предшествовала его погоня за Воландом и членами его свиты, а также дебош в ресторане “Грибоедова”, где до этого гремел знаменитый грибоедовский джаз, исполняя богохульный фокстрот “Аллилуйя” и где впервые заподозрили поэта бездомного в сумасшествии.

           Эти приключения поэта Бездомного соотносятся с приключениями Стентона: “Прежде чем он [Стентон. – В. К.] успел окончательно прийти в себя, послышались звуки музыки, тихой, торжественной и пленительно нежной; они доносились откуда-то из-под земли и, распространяясь вокруг, постепенно нарастали, становились сладостней и, казалось, заполонили собою все здание. В порыве восторга и удивления он спросил кого-то из присутствующих, откуда доносятся эти звуки. Однако отвечали ему все так, что было совершенно очевидно, что его считают рехнувшимся, да и в самом деле, происшедшая в его лице перемена могла только подтвердить это подозрение”[39].

           Описание событий в ресторане “Грибоедова” как бы напоминают нам описание преисподней, да и сам Булгаков описывает всё происходящее, говоря прямо: “Словом, ад”[40]. Это перекликается с приключениями и переживаниями Стентона: “«Неужели следующей жертвой должен стать я? – подумал Стентон, – и неужели назначение этой божественной мелодии, которая словно создана для того, чтобы подготовить нас к переходу в иной мир, только в том, чтобы возвестить этими “райскими песнями” присутствие дьявола во плоти, который насмехается над людьми благочестивыми, готовясь излить на них “дыхание ада”?». Очень странно, что именно в эту минуту, когда воображение разыгралось до крайнего предела, когда существо, которое он так долго и так бесплодно преследовал, за одно мгновение сделалось, можно сказать, ощутимым и доступным и для тела и для души, когда злому духу, с которым он боролся во тьме, пришлось бы наконец себя обнаружить, Стентон испытал какое-то разочарование, перестал верить в смысл того, чего так упорно добивался <…>”[41].

           Описывая Воланда, автор как бы мистифицирует нас, но, в то же время, как бы и реалистичен в изображении этого персонажа, который в сводках, предоставленных разными организациями, то росту громадного, то, наоборот, очень маленького, а на самом деле – просто высокого. Нечто похожее мы можем видеть и глазами Стентона: “После окончания спектакля Стентон простоял еще несколько минут на пустынной улице. Ярко светила луна, и неподалеку от себя он увидел фигуру, тень от которой, достигавшая середины улицы (в те времена еще не было вымощенных плитами тротуаров, единственною защитой пешеходов были стоявшие по обе стороны каменные тумбы и протянутые между ними цепи), показалась ему невероятно длинной. Он так давно уже привык бороться с порожденными воображением призраками, что победа над ними всякий раз наполняла его какой-то упрямой радостью. Он подошел к поразившей его фигуре и увидел, что гигантских размеров достигала только тень, тогда как стоявший перед ним был не выше среднего человеческого роста; подойдя еще ближе, он убедился, что перед ним именно тот, кого он все это время искал, – тот, кто на какое-то мгновение появился перед ним в Валенсии и кого после четырехлетних поисков он только что узнал в театре…” [42]

          Слова Воланда, для которого, как мы в последствие узнаем от Коровьева, пятое измерение и расширение пространства – дело плёвое, – слова о шизофрении и, следовательно, о предстоящем визите в клинику для душевнобольных, соотносятся с диалогом Стентона и Мельмота Скитальца: “– Вы искали меня?

          – Да.

          – Вы хотите что-нибудь у меня узнать?

          – Многое.

          – Тогда говорите.

          – Здесь не место.

          – Не место! Несчастный! Ни пространство, ни время не имеют для меня никакого значения. Говорите, если хотите что-то спросить меня или что-то узнать.

          – Мне много о чем надо вас спросить, но, надеюсь, мне нечего от вас узнавать.

          – Ошибаетесь, но вы все поймете, когда мы встретимся с вами в следующий раз.

          – А когда это будет? – спросил Стентон, хватая его за руку, – назовите время и место.

          – Это будет днем, в двенадцать часов, – ответил незнакомец с отвратительной и загадочной улыбкой, – а местом будут голые стены сумасшедшего дома; вы подыметесь с пола, грохоча цепями и шелестя соломой, а меж тем над вами будет тяготеть проклятье здоровья и твердой памяти. Голос мой будет до тех пор звучать у вас в ушах и каждый предмет, живой или неживой, будет до тех пор отражать блеск этих глаз, пока вы не увидите их снова.

          – Может ли быть, что наша новая встреча произойдет при таких ужасных обстоятельствах? – спросил Стентон, стараясь уклониться от блеска демонических глаз[43].
      
            Как мы знаем, Иван Бездомный оказался в психиатрической клинике и именно с шизофренией, как и было предсказано. Предсказание Мельмота Странника также сбылись: “Когда Джону вновь удалось разобрать страницы рукописи, на которых продолжался рассказ, он прочел о том, что сталось со Стентоном спустя несколько лет, когда тот очутился в самом плачевном положении.

           Его всегда считали человеком со странностями, и это убеждение, усугублявшееся постоянными разговорами его о Мельмоте, безрассудной погоней за ним, странным поведением в театре и подробным описанием их необыкновенных встреч, которое делалось с глубочайшей убежденностью (хотя ему ни разу не удавалось никого убедить, кроме себя же самого, в том, что встречи эти действительно имели место), – все это привело кое-кого из людей благоразумных к мысли, что он рехнулся. Может быть, правда, ими руководило не только благоразумие, но и злоба. Эгоистичный француз[44][45] говорит, что мы находим удовольствие даже в несчастьях наших друзей, а уж тем более – наших врагов, а так как человека одаренного, разумеется, каждый почитает своим врагом, то известие о том, что Стентон сошел с ума, распространялось с невероятным рвением и возымело свое влияние на людей. Ближайший родственник Стентона, человек бедный и лишенный каких-либо нравственных устоев, следя за распространением этого слуха, убеждался, что жертве его ничего не стоит попасться в ловушку”[46].

            Если злую роль в судьбе Стентона сыграл его родственник, то в истории помещения Ивана Бездомного в психбольницу “отличился” как бы родственник – “собрат” Бездомного по поэтическому цеху поэт – Александр (Сашка-бездарность) Рюхин. Сам же дом скорби, куда привезли Бездомного, находился где-то за городом. Так же – за городом (Лондоном) – находилась и клиника, куда коварный родственник Стентона управил несчастного Джона: “И вот однажды он приехал к нему поутру в сопровождении степенного на вид человека, в наружности которого было, однако, что-то отталкивающее Стентон был, как обычно, рассеян и тревожен; поговорив с ним несколько минут, родственник его предложил ему поехать за город покататься, уверяя, что прогулка эта его подбодрит и освежит. Стентон стал возражать, ссылаясь на то, что трудно будет достать наемный экипаж (как это ни странно, в то время собственных экипажей, – хоть, вообще-то говоря, их было несравненно меньше, чем в наши дни, – было все же больше, чем наемных), и сказал, что предпочел бы поехать кататься по реке [а вот Бездомному побывать на реке, правда, не покататься на ней, но вдоволь наплаваться, пришлось, поплатившись за это как удостоверением члена МАССОЛИТа, которым поэт очень дорожил и никогда не расставался, так и одеждой, которую “попятили”. – В. К.]. Это, однако, совершенно не входило в расчеты его родственника, и тот сделал вид, что послал за экипажем, – на самом же деле карета уже дожидалась их в конце улицы. Стентон и оба его спутника сели в нее и отправились за город.

            В двух милях от Лондона карета остановилась”[47].

             Бездомного, в отличие от Стентона, в клинику везли в автомобиле (всё-таки на дворе стоял уже XX век), но тема наёмного конного экипажа присутствует и в приключениях Бездомного: “Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом лихач горячил лошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:

             – А вот на беговой! Я возил в психическую”[48].

             Реакция Бездомного на заточение его в психбольнице ожидаемо оказалась резко отрицательной. Дозвонившись до милиции и представившись дежурному поэтом Бездомным из сумасшедшего дома, что на слух могло звучать и как «бездомный поэт из сумасшедшего дома», Иван Николаевич добился только того, что был принят дежурным милицейским за действительного сумасшедшего, отчего тот и оборвал разговор, а поэту, раздосадованному таким оборотом дела ничего не осталось, как выместить раздражение на ни в чём не повинной телефонной трубке: “Безобразие! – вдруг завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо сказал «до свидания» и собрался уходить.

             – Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач, вглядываясь в глаза Ивана, – глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете себя, останьтесь у нас!

             – Пропустите-ка, – сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. – Пустите вы или нет? – страшным голосом крикнул поэт.

              Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.

              – Ах так?! – дико и затравленно озираясь, произнес Иван, – ну ладно же! Прощайте... – и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:

              – Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю!

             Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и потом опустили на диван.

              – Бандиты! – прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул, потом улыбнулся со злобой.

             – Заточили всё-таки, – сказал он <…>”[49].

             Реакция Бездомного естественна, как и реакция Стентона, когда он осознаёт, что коварный родственник, заманивший его в загородный дом, якобы купленный им, на самом деле вверг его в узилище, в каких в “цивилизованных” странах было принято содержать несчастных душевнобольных: “Все было окутано густым мраком; Стентон сразу ощутил весь ужас своего положения; была минута, когда мало что отличало его от обитателей этого дома. Он ощупью добрался до двери, принялся дергать ее с неистовой силой, испуская отчаянные крики, одновременно и моля о помощи, и требуя, чтобы ему вернули свободу, На крики эти тут же отозвались сотни голосов. Сумасшедшим свойственно совершенно особое коварство и необычайная острота некоторых чувств, и в частности слуха, всегда позволяющая им узнать голос незнакомца. В криках, которые раздавались со всех сторон, слышалось какое-то безудержное, сатанинское ликование по поводу того, что в этой обители скорби стало одним постояльцем больше.

            В изнеможении он замолчал: в коридоре послышались стремительные и гулкие шаги. Дверь распахнулась – на пороге стоял свирепого вида человек, за его спиной из полумрака выглядывали еще двое.

            – Выпусти меня, негодяй!

           – Потише, дружок, чего это ты буянишь?

           – Где я?

           – Там, где тебе положено быть[50].

           – Вы что, собираетесь держать меня здесь? Да как вы смеете?

           – Мы и кое-что еще смеем, – ответил наглый страж порядка и принялся хлестать несчастного ремнем по спине и плечам до тех пор, пока его подопечный не упал на пол, корчась от ярости и от боли. – Ну что, теперь ты видишь, что попал туда, куда надо, – повторил негодяй, потрясая над его головой бичом, – вот что, послушай-ка лучше дружеского совета и больше не шуми. Тут у этих ребят кандалы приготовлены, живехонько они их на тебя наденут. Или еще мало тебе того, что сейчас получил?

           Сподручные его вошли в камеру с кандалами в руках (смирительные рубашки тогда еще не вошли в употребление). Страшные лица их и сжатые кулаки говорили о том, что они не замедлят привести в исполнение свою угрозу. Когда Стентон услышал лязг цепей, которые они волочили по каменному полу, кровь в его жилах похолодела”[51].

           Как ни был разозлён Иван Бездомный тем, что его поместили в дом скорби, но инстинкт самосохранения подсказал ему модель поведения в клинике: “Перед ним было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и замысловатые вещицы, и всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван уже значительно отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший”[52].

           А когда к Ивану явился профессор Стравинский, поэт Бездомный, который до этого отринул идею “кинуться на эти лампы и замысловатые вещицы, и всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой протест”, но, не имея возможности иначе выразить возмущение ложившейся ситуацией, вынужден был вступить в диалог с умным профессором: “– Продолжаю, – сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и зная уже по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему <…>”[53].

           Этой же тактики решил придерживаться и Стентон, так как “ужас, который он испытал, пошел ему на пользу. У него хватило духа признать, что он находится в жалком положении (или что положение его должно считаться жалким), и вымолить снисхождение у жестокого смотрителя, обещав со своей стороны, что безропотно подчинится всем его требованиям”[54].

           Данная тактика была, конечно, единственно возможной в сложившейся ситуации, так как в противном случае пришлось бы постоянно подвергаться откровенному насилию, поэтому “Стентон напряг всю свою волю, чтобы ночь эта его не сломила; он понимал теперь, что его ждет, и призвал себя выдержать единоборство с судьбой. После долгих размышлений он решил, что самым лучшим для него будет прикинуться покорным и спокойным в надежде, что с течением времени он либо умилостивит негодяев, в чьих руках он сейчас оказался, либо, убедив их в том, что он человек безобидный, добьется себе таких поблажек, которые в дальнейшем, может быть, облегчат ему побег. Поэтому он решил вести себя елико возможно смирно и не допускать, чтобы голос его был слышен в доме; принял он и еще кое-какие решения, причем обнаружил в себе такое благоразумие, что даже испугался, не есть ли это уже первое проявление той хитрости, какая бывает у сходящих с ума, или первое последствие приобщения к омерзительным повадкам обитателей этого дома”[55].

           Однако, как оказалось, легко решиться, но трудно выполнить, так как “у Стентона оказались два пренеприятных соседа. Соседом его справа был ткач-пуританин <…>”[56], к тому же “соседом Стентона слева был портной-монархист <…>”[57].

           Такие же беспокойные соседи оказались и у поэта Бездомного. Когда фельдшерица Прасковья Фёдоровна оставила Ивана Николаевича в покое, к нему в комнату вернулся Мастер и “шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего что-то про какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселилась нечистая сила.

           – Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит: «Куролесов, бис, бис!» – говорил гость, тревожно дергаясь”[58].

           Но на этом пополнение дома скорби не остановилось и Мастеру не удалось закончить начатый рассказ: “– Тсс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, – беспокойная сегодня лунная ночь.

           Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.

           Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще слышались в коридоре <…>”[59].

           Мы знаем, что “толстяк с багровой физиономией, которого поместили в клинике в комнате № 119, был Никанор Иванович Босой <…>”[60], которому снилось представление – чтение Пушкинского “Скупого рыцаря”, так как “он почему-то очутился в театральном зале, где под золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как следует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена, задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и даже публика”[61], а кто-то, “который просит вернуть ему голову” – это конферансье Жорж Бенгальский, которому Бегемот во время сеанса чёрной магии с полным её разоблачением в театре Варьете сперва оторвал, а потом вернул голову.

           Похожими оказались и соседи Стентона по дому умалишённых. Так, сосед Стентона слева “портной-монархист, разорившийся оттого, что много шил в кредит роялистам и их женам”[62], сошёл с ума “от пьянства и верноподданнических чувств”[63] и “с той поры оглашал стены сумасшедшего дома куплетами песенок злосчастного полковника Лавлеса[64], отрывками из «Щеголя с Колмен-стрит»[65] и забавными сценами из пьес миссис Афры Бен, где кавалеров называют героями и где представлено, как леди Лемберт и леди Десборо[66] идут на религиозное собрание, причем впереди пажи несут огромные Библии, и как дорогой обе влюбляются в двух изгнанников-монархистов”[67]. Распевающий куплеты портной-монархист вполне может быть соотнесён с Никанором Ивановичем Босым, страдающим во сне от театрального представления, а вот в Жорже Бенгальском вполне узнаётся, хотя и тоже утрированно, ткач-пуританин.

           Ткач-пуританин с утра читал проповеди, повторяя пять пунктов[68]Кальвинистской доктрины, к сумеркам бред его становился всё более мрачным, “а к полуночи он разражался ужасающими, кощунственными проклятиями”[69], среди которых особенно выделяется бред о телячьей голове: “Руфь, сестра моя, не искушай меня этой телячьей головой[70], из нее струится кровь; молю тебя, брось ее на пол, не пристало женщине держать ее в руках, даже ежели братья пьют эту кровь. Горе тебе, мой противник, неужто ты не видишь, как пламя охватывает этот проклятый город, в котором царствует сын арминиан[71] и папистов? Лондон горит! Горит! – вопил он, – и подожгли его полупаписты, полуарминиане, словом, проклятый народ. Пожар! Пожар!”[72].

     Разумеется, эпизод с питьём вина из чаши, в которую превратилась отрезанная голова Михаила Александровича Берлиоза для любого мало-мальски образованного русского соотносится, в первую очередь, с превращённой печенегами отрезанной головы Великого князя Киевского Святослава в чашу для возлияний, однако кровь, пролитая при убийстве барона Майгеля и собранная в чашу-голову Берлиоза, а потом чудесным образом претворённая в вино, не только является кощунственным и пародийным снижением крови Христовой, претворяемой в вино, но и соотносится с данным эпизодом в романе Метьюрина, где ткачу-пуританину видится “телячья голова” (что сразу же напоминает нам фамилию “клетчатого” переводчика мага – Коровьева) и оказывается, что это – голова английского короля Карла I (1600 – 1649 гг.), которому во время английской буржуазной революции отрубили голову (даже несмотря на то, что А. Дюма-отец и посылал, как оказалось – безуспешно, английскому монарху на выручку бравого д;Артаньяна и остальных мушкетёров).

          При этом, оказывается, что отрезанная голова Карла Iсопрягается в бредовых видениях ткача-пуританина с пожаром – знаменитым пожаром 1666 г., когда выгорело более двух третей столицы Англии. В романе “Мастер и Маргарита”, как мы знаем, Бегемот и Коровьев-Фагот устраивают пожар в нехорошей квартире, в Торгсине, а потом и в “Грибоедове”. Но известно и то, что в ранних редакциях “Мастера и Маргариты” Михаил Афанасьевич был более кровожаден, и в огне грандиозного пожара гибла вся Москва. И здесь как бы выстраивается цепочка: Нерон, по легенде спаливший Рим ради сочинения поэмы о гибели Трои, Лондон, сгоревший в грандиозном пожаре и отражённый в бреде ткача-пуританина (а также и несчастной сумасшедшей женщины, находящейся в том же узилище, что и Стентон, поторый был поражён и напуган её криками больше, чем бредом ткача-пуританина и портного-монархиста: “Это был голос безумной женщины, потерявшей во время страшного пожара Лондона[73] мужа, детей, средства к существованию и, наконец, разум. Крик «пожар» со зловешей неизменностью воскрешал в ее памяти все пережитое. Женщина эта забылась тревожным сном, но стоило ей услыхать этот крик, и она мгновенно вскочила, как в ту страшную ночь”[74].), – а от Нерона – цепь литературных ассоциаций ведёт к Булгакову, “сжигающему”, по первоначальному плану романа, столицу СССР.

             Кроме того, что в “Мельмоте Скитальце” отрезанная голова Карла I соотносится как с отрезанной головой Берлиоза, так и с другими отрезанными головами (Святослава, Иоанна Крестителя, а далее – с головой из “Руслана и Людмилы” – произведения А. С. Пушкина, названием которое структурно связано и название “Мастер и Маргарита”; а в отрезанной голове из Пушкинской поэмы можно, при желании, увидеть культ отрезанной головы в культуре кельтов, что и делает А. Г. Кузьмин), так ещё и видение выпиваемой крови, сочащейся из этой головы связывается с питьём не то крови, не то вина из винограда, выросшего на том месте, где пролилась кровь барона-наушника, но голова Карла Iиз видения ткача-пуританина связывается с телячьей головой из затеи англичан поглумиться над памятью казнённого, а далее – с фамилией клетчатого гаера – Коровьева.

            В этой связи стоит упомянуть, хотя здесь не место для обстоятельного разбора, ещё “говорящую” фамилию из романа “Мастер и Маргарита” – фамилию романиста Жуколова. Любому исследователю вольно трактовать её, как и любую другую фамилию из романа, искать за ней черты реальных персонажей, так или иначе связанных с Булгаковым. При этом можно как считать, что все фамилии из романа – говорящие, можно – что все являются случайными (действительно, должны же персонажи произведения как-то именоваться, словом, перефразируя одного из персонажей второго романа из дилогии Ильфа и Петрова, если есть персонаж, то у него должны быть и имя, отчество и фамилия, может быть – и не всегда упомянутые полностью), а можно полагать, что есть и говорящие фамилии, и случайные.

            Разумеется, по большей части такие исследования сколь интересны, столь и бездоказательны, но… Фамилия романиста Жуколова, как думается, в романе появилась неслучайно. То, что Жуколов-романист является членом правления МАССОЛИТа в романе прямо не указывается, но так как члены правления, ждавшие Берлиоза, назначившего заседание на десять часов вечера, из-за смерти своего начальника задержались в кабинете, а в ресторан Грибоедова смогли попасть только тогда, когда все столики на веранде уже были заняты и членам правления пришлось оставаться в красивых, но душных залах внутри ресторана, где ровно в полночь “грохнуло” – это “ударил знаменитый Грибоедовский джаз”[75],вследствие чего “покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда”[76], и плясавшие в полночь под кощунственный фокстрот[77] “Аллилуйя” автором поименованы, хотя и не все: “Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице”[78], – из чего как бы следует (и делается) вывод, что Жуколов-романист – это один из двенадцати членов правления МАССОЛИТа.

            Элементы кощунства в романе “Мастер и Маргарита” хорошо известны и описаны многократно. Давно замечено, что Берлиоз и двенадцать членов правления МАССОЛИТа – пародийно сниженное указание на Иисуса Христа и Двенадцать Апостолов. В этом смысле Берлиоз уподобляется не то Антихристу, не то Сатане, то есть выступает как бы Воландом. Но если допустить, что Берлиоз квази-Воланд, то и в правлении МАССОЛИТа должны быть: квази-Бегемот, квази-Азазелло, квази-Коровьев…

             В этом случае возможностей для отождествлений – море разливанное – для догадок, находок, спекуляций...

             И, тем не менее, думается, что фамилия “Жуколов” представляет, в связи с вышеизложенным (да и не только с ним), интерес. Так, большинство, если не все, кто видит эту фамилию, прочтёт её так: “Жукол;в”. И это кажется естественным и единственно возможным, так как фамилия является словом, смонтированным по образцу других похожих слов: “зверолов”, “птицелов”, “рыболов”…

            Зверолов ловит зверей (ловит живыми, убивающий зверей – охотник, хотя есть и понятие “охотник-зверолов” или “зверолов-охотник”), птицелов – птиц, рыболов – рыбу. А жуколов? А жуколов ловит жуков. Но жуколов ли Жуколов?

            В Словаре М. Фасмера можно найти слово жуУколы в значении «коровы», слово это убедительной этимологии у Фасмера не имеет, есть лишь туманные рассуждения о (а как иначе?) заимствовании (из кавказ.? через финск. посредство?)[79]. А между тем, у В. И. Даля можно найти слова: жУкола, жукОлка – в значении не просто «корова», а «чёрная корова»[80]. Очевидно, что в таком случае не может быть и речи о заимствовании.

           Это значит, что слово жукола (жуколка) является исконнославянским. Так, П. Я. Черных полагает, что, явно схожее по звучанию «жукола (жуколка)» и «жук», родственные слова, так как «жук» производно от о.-с. *;ukъ, где -kъ является суффиксом, а корень, возможно, тот же, что и в о.-с. *gov;ndo – «бык», и.-е. корень *g;ou-[81]. Таким образом, хотя слово «жук» в фамилии «Жуколов» и присутствует, но только потому, что в слове «жук» корень – это «жу-» из *gju- (<и.-е. *g;eu-), старшее значение, возможно, «навозный жук»[82].

           Получается, что Жуколов – это не фамилия в именительном падеже, то есть жуколов – «ловец жуков», а оформленная патронимическим суффиксом, то есть производная от слова «жУкола» в значении «чёрная корова». Фамилии, производные от «животных» имён, то есть слов, обозначающих животных, а также и птиц и рыб (диких и домашних), – распространённое явление: Коровин, Быков, Свиньин, Собакин, Кошкин, Медведев, Лисицын, Волков, Лосев, Петухов, Курицын, Уткин, Гусев, Лебедев, Fox, Wolf, Bear, Fuchs, Isegrim, B;r, R;v, Lees, Varg, Bj;rn Isbj;rn и т. п.

           Но фамилия «Жуколов» от имени «Жукола» произведено быть не может, так как «сын Жуколы» («Жуколы сын») будет «Жуколин». Подробное объяснение того, когда в русских фамилиях образуется суффикс -ов/-ев, а когда – -ин, можно, например, у Б. Унбегауна в работе “Русские фамилии”[83].

           Следовательно, фамилия «Жуколов» призведена от имени в форме субстантивированного прилагательного «Жуколый» (то есть «чёрный», такой как чёрная корова, то есть «жукола»), а «Жуколов» – это не жуколов, то есть «ловец жуков», а… Коровьев (если точнее, то Коровин), а романист Жуколов, если он и вправду являлся членом редакционной коллегии МАССОЛИТа, был как бы московской аватарой Коровьева, хотя в романе он никак не проявляется. Но, будучи, так сказать, своим среди чужих, он и должен был быть тихим и незаметным. Но это – тема уже для иного исследования. И для домыслов, разумеется.

           Краснодар,
           17.04.2020 г. – 05.05.2020 г.
___________________
[1] “Petri de vanite…” ит. д. [2] “Не мысля гордый свет забавить…” [3] “И жить торопиться и чувствовать спешит”. [4] Шекспир У. Генрих VI. Ч. II. (III. 3, 12 – 13). [5] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. М., 1983. [6] “…Вздыхать и думать про себя: / Когда же чёрт возьмёт тебя?” [7] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [8] “Но, прилетев в деревню дяди, / Его нашёл уж на столе, / Как дань готовую земле”. [9] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [10] Алексеев М. П. Ч. Р. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» // Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [11] См.: Там же. [12] См.: Кулешов В. И. Литературныесвязи России и Западной Европы в XIX веке (первая половина).М.,1965. С. 185 – 186. [13] См.: Альтман М. С. Литературные параллели // Страницыистории русской литературы. М., 1971. С. 42. [14] Примечания А. С. Пушкина к «Евгению Онегину» // Пушкин А. С. Сочинения. В 3-х т. М., 1985 – 1987. Т. 2. Поэмы; Евгений Онегин; Драматические произведения. М., 1986. Пр. 19. С. 338. [15] См.: Мельмот Скиталец. Сочинение Матюреня, автора Бертрама, Албигойцев и проч.; Перевод с французского H. M. Части 1, 2, 3, 4. СПб., 1833. [16] См.: Мельмот Скиталец. Роман Чарльза Роберта Матюрена .Перевод с нового английского издания (1892 г.), сверенного с английским текстом. С портретом автора и краткой характеристикой его личности и произведений, т. I – III. СПб., 1894 (Библиотека журнала «Север». 1894, Э 5 – 7). [17] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита // Булгаков М. А. Собрание сочинений. Т. 9. Мастер и Маргарита. М., 1999. С. 208. [18] Алексеев М. П. Ч. Р. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» // Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [19] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [20] Там же. [21] Там же. [22] Там же. [23] Там же. [24] Там же. [25] Там же. [26] Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд (англ. Oscar Fingal O’Flahertie Wills Wilde), переехав в мае 1897 г. во Францию, сменил имя на Себастьян Мельмот (англ. Sebastian Melmoth), роман “Мельмот Скиталец” знал с детства, а Чарльзу Метьюрину он приходился внучатым племянником. [27] Там же. [28] Фельетон М. А. Булгакова “Похождение Чичикова”, имеющий подзаголовок “Поэма в 10-ти пунктах с прологом и эпилогом”, опубликован впервые // Накануне. Берлин – М., 1922. [29] М. А. Булгаков инсценировал “Мёртвые души” и для театра (инсценировка с подзаголовком “комедия по поэме Н. В. Гоголя в четырёх актах [двенадцать картин с прологом]”. – см.: Булгаков М. А. Мёртвые души // Булгаков М. А. Собрание сочинений. Т. 6. Кабала святош. Пьесы. Роман. М., 1999. С. 92 – 145; премьера во МХАТе 31 марта 1934 г.), и для кинематографа – сценарий кинофильма под названием “Похождения Чичикова, или Мёртвые души” для Первой кинофабрики “Союзфильм”. [30] Алексеев М. П. Ч. Р. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» // Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [31] Там же; см. также: Галахов И. П. О подражательности наших первоклассных поэтов // Русская старина. 1888. Т 1. С. 23 – 26. [32] См.: Алексеев М. П. Ч. Р. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» //Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец; см. также: Шляпкин И. А. «Портрет» Гоголяи«МельмотСкиталец»Матюрена // Литературный вестник, 1902. Т. III. Кн.1. С. 66 – 68. [33] См.: Алексеев М. П. Ч. Р. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» // Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец [34] Подобно тому, как гренки; стали ассоциироваться с чем-то “гретым”, а потому называться гре;нки (как бы нечто “гретое”), так и котлеты де-воляй (от фр. cotelettes de volaille) стали писаться с буквой «а» – де-валяй и ассоциироваться с обвалкой их в панировке. [35] “«Сегодня мне приснился сон. Я лежу мертвый, а ты ко мне подходишь и говоришь: “Був Гаков – нэма Гакова”»… – рассказал однажды Булгаков свое сонное видение Борису Ливанову”. – Варламов А. Михаил Булгаков. М., 2008. [36] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита // Булгаков М. А. Собрание сочинений… Т. 9. Мастер и Маргарита. С. 165. [37] Там же. Т. 9. С. 217. [38] Там же. Т. 9. С. 233. [39] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [40] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита // Булгаков М. А. Собрание сочинений… Т. 9. Мастер и Маргарита С. 207. [41] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [42] Там же. [43] Там же. [44] Ларошфуко. (Прим. автора). – Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. Пр. 97. [45] Эгоистичный француз… – Как видно из авторского примечания к этой фразе, Метьюрин имел в виду французского писателя-моралиста Ларошфуко Франсуа де (La Rochefoucauld, 1613 – 1680), автора «Размышлений или Моральных изречений и максим» («Reflexions ou sentences et maximes morales», 1665; много раз переиздавалось). Точно цитируемый текст этой максимы Ларошфуко гласит: «В несчастиях наших лучших друзей мы всегда находим нечто такое, что для нас не лишено приятности». Эта книга пользовалась популярностью также в Англии, Метьюрину, вероятно, хорошо было известно стихотворение Джонатана Свифта, написанное им «при прочтении» этой сентенции Ларошфуко и озаглавленное «Стихи на смерть доктора Свифта» (1731 – 1732; впервые опубликовано в 1739 г.), в котором он подводит итог своей жизни и дает оценку своей литературно-общественной деятельности как сатирика. Характерно, однако, что английские писатели и философы понимали Ларошфуко односторонне, толкуя его этическую систему как оправдание эгоизма. В полном соответствии с такой точкой зрения находилось, несомненно, и восприятие Ларошфуко Метьюрином. Честерфилд в письме к сыну от 5 сентября 1748 г. пишет: «Ларошфуко порицают и, как мне кажется, напрасно, за то, что главным побуждением, определяющим все поступки, он считает себялюбие. Мне думается, что в этом есть значительная доля истины и уж, во всяком случае, вреда эта мысль принести не может». В этом же письме Честерфилд замечает также: «Вот размышление, которое больше всего осуждается в книге Ларошфуко как жестокое „Человек может находить что-то приятное в горе, которое постигает его лучшего друга“. А почему же нет?» (Честерфилд. Письма к сыну. Максимы. Характеры. Л., 1971. С. 70 – 71). – Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. Пр. 98. [46] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [47] Там же. [48] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита // Булгаков М. А. Собрание сочинений… Т. 9. Мастер и Маргарита. С. 211 – 212. [49] Там же. Т. 9. С. 216. [50] Отметим, что как в клинике, куда попал Иван Бездомный, так и в бедламе, в котором очутился Стентон, отрицают, что это – именно дом для умалишённых. [51] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [52] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита // Булгаков М. А. Собрание сочинений… Т. 9. С. 231. [53] Там же. Т. 9. С. 234. [54] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [55] Там же. [56] Там же. [57] Там же. [58] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита // Булгаков М. А. Собрание сочинений… Т. 9. С. 275. [59] Там же. Т. 9. С. 290. [60] Там же. Т. 9. С. 300. [61] Там же. Т. 9. С. 302. [62] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [63] Там же. [64] злосчастного полковника Лавлеса… – Речь идет об известном поэте эпохи гражданской войны и революции в Англии Ричарде Лавлесе (Richard Lovelace, 1618 – 1658), являвшемся полковником армии роялистов. – См.: Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. Пр. 111. [65] …отрывками из «Щеголя с Колмен-стрит»… – Сатирическая комедия Абрахема Каули (Abraham Cowley, 1618 – 1667) первоначально была направлена против пуритан, но в ней доставалось также и роялистам. Первая редакция «Щеголя с Колмен-стрит» («The Cutter of Coleman Street») относится еще к 1641 г., но окончательную форму эта пьеса приняла уже после Реставрации, когда она неоднократно и с большим успехом шла на лондонских сценах. – См.: Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. Пр. 112. [66] …леди Лемберт и леди Десборо… – Речь идет о персонажах пьесы писательницы Афры Бен <…> «Круглоголовые» («The Round-Heads, of the Good Old Cause», 1682). – См.: МетьюринЧ. Р. МельмотСкиталец. Пр. 113. [67] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [68] …повторял пять пунктов… – Имеются в виду пять основных положений кальвинистской доктрины, о которых шли споры между представителями различных протестантских сект. В различных сочинениях теологического характера в XVII в. эти положения и порожденные ими разногласия формулировались следующим образом: 1. Предопределение или личный выбор; 2. Неотразимая благость (милосердие божие); 3. Личный грех или общая греховность естественного человека; 4. Личное искупление; 5. Конечное заступничество святых. – См.: Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. Пр. 108. [69] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [70] …не искушай меня этой телячьей головой… – В 1650 г. в годовщину казни Карла I в Лондоне был открыт «Клуб телячьей головы» («Calve’s Head Club»), основанный пуританами для того, чтобы сделать посмешищем память о короле, сложившем свою голову на плахе. – См.: Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. Пр. 130. [71] …сын арминиан… – Основателем религиозной секты арминиан, или ремонстрантов, был голландец Якоб Гарменсен (Jacob Harmensen, 1560 – 1600; латинизованное написание его фамилии – Arminius, Арминий) – протестантский пастор в Амстердаме и профессор богословия в Лейдене. Он отрицал предопределение, допускал прощение всех раскаявшихся грешников. Его последователи в Голландии позже получили наименование ремонстрантов; это название произошло из докладной записки, поданной ими правительству Голландских штатов. В 1618 г. на синоде в городе Дордрехте арминиане были исключены из синодального общения и образовали особую секту. Довольно много арминиан жило также в Англии. – См.: Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. Пр. 131. [72] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [73] …во время страшного пожара Лондона… – «Великий лондонский пожар» возник случайно 2 сентября 1666 г. в одном из домов на Лондонском мосту, затем распространился с ужасающей быстротой по обоим берегам Темзы и бушевал в течение пяти суток, в результате чего в огне погибло две трети города: 13 тысяч жилых домов, 89 церквей (включая Собор св. Павла) и т. д. Погорельцы-пуритане пытались обвинить в поджоге города «папистов»; иные же из них объявляли это стихийное бедствие карой господней, ниспосланной жителям за их грехи. [74] Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. [75] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита // Булгаков М. А. Собрание сочинений… Т. 9. С. 206. [76] Там же. [77] Фокстрот – анг. foxtrot, fox-trot, fox trot, от fox «лиса» и trot «быстрый шаг», то есть, дословно, «лисий быстрый шаг». Вспомним, что лиса – знаковый литературный персонаж китайской литературы – оборотень. [78] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита // Булгаков М. А. Собрание сочинений… Т. 9. С. 206 – 207. [79] См.: Фасмер М. Цит. раб. Т. 2. С. 65. [80] Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4тт. СПб. – Москва, 1880 – 1882. Т. I. А – З. СПб. – М., 1880 Т. 1. С. 547. [81] См.: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. В 2 т. М., 2002. Т. 1. С. 307. [82] См.: Там же. [83] Унбегаун Б. Русские фамилии. М., 1989. С. 13 и сл.

© Copyright: Владислав Кондратьев
© 19.05.2020 Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2020-2810843
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2020
Свидетельство о публикации №220051901148