Роберт Сервис Баллада о Северном сиянии

РОБЕРТ СЕРВИС
(1874 – 1958)

Из сборника «Ballads of a Cheechako» (1909)

THE BALLAD OF THE NORTHERN LIGHTS
БАЛЛАДА О СЕВЕРНОМ СИЯНИИ

Один из пропащих людей — это я. Себя привожу я в пример.
Ты мог бы сказать, взглянув на меня, что в прошлом я — миллионер?
В морщинах лицо у меня и оно — посмертная маска скорей.
Но разве похож я на тех, кто бы мог приятелем быть королей?
Теперь я слоняюсь в вонючем тряпье, никчемный босяк, остолоп,
Таинственный рыцарь полой иглы, восставший из грязных трущоб.
Так сколько я стою, а ну-ка, скажи? Взгляни с головы и до пят:
Доллар иль гривенник? Может, пятак? — Так знай же, я страшно богат!

Нет, ты не подумай, что я, мол, «того», что я сумасшедший и лгун.
Давай я тебе о себе расскажу. Зайдем-ка, приятель, в салун.
Мы горло промочим, поведаю я о северном долгом пути.
И все это — правда, я Богом клянусь, правдивей меня не найти.
О белом безмолвии я расскажу и горных вершинах во льдах,
О клятве безумной, которую дал, поставив на небо в огнях.

Мне помнится год девяносто восьмой, Великий Исход и тропа,
Когда мир на Север направил взор свой — и в Ном устремилась толпа.
Сердца воспылали среди смельчаков, поднялся бедовый народ,
И каждый, кто мог, взяли в руки лоток, услышав команду «В поход!»
И я был средь лучших из них, я-то знал: теперь-то настал и мой час.
Не веришь? — Постой, уходить не спеши, пока не услышишь рассказ.

Читал ты, наверно, об этой тропе, о всех её ужасах, брат.
Ее называют тропою Чилкут, хотя ей название — Ад.
Мы сделали ставки, ведь каждый из нас в душе был азартный игрок,
Не думал никто о ближнем своем и назад оглянуться не мог.
Ведь жажда наживы гнала нас вперёд. Сдавался, кто духом был слаб.
И вместо молитвы проклятье неслось, и каждый был золота — раб.

Прозвали «Порочная троица» нас, мы дерзкие были друзья,
А именно — Олсон, шведский матрос, малыш Даго Кид, ну и я.
Мы шли против ветра, мы были не в масть, зачинщики бунтов и драк,
Свободные души, клянущие власть, крамольники в стане бродяг.
Мы были обязаны всех побеждать, когда в трудный путь собрались.
Поставили мы на участок земли, и наши надежды сбылись.
Наткнулись на золото мы как-то раз, когда уже не было сил;
Но мы не привыкли к богатству — тот час нас город к себе поманил.
В душе колонистами не были мы, а были, скорее, зверьём.
Могли пережить мы голодные дни, но мы помешались умом.
Ведь город был слишком распутным для нас. Когда ты ужасно богат,
То дни превращаются в полный разврат, и каждый тебе друг и брат.
Вино значит больше, чем просто рудник, когда ты не знаешь границ,
И золота слитки, во время игры, бросаешь к ногам танцовщиц.
Пока мы не тронулись вовсе умом, растратив последний запас,
И продали вскоре участок мы свой, на дне очутившись тот час.

Но как-то умершую тётку свою увидел друг Кид ни с того.
Явилась во сне она, как бы в раю, и встала у койки его,
Сказала: «Ступай, Даго, в Северный край, пока не отыщешь тропу.
И той же тропой иди за звездой, и ты испытаешь судьбу».
Но я посмеялся над ним, а потом ко мне подошёл Олсон-швед,
Сказал: «Мне приснился сын младшей сестры, что в возрасте умер трёх лет.
Сквозь сонм мертвецов он приполз как на зов и молвил: “Иди по тропе.
В Полярном краю ты отыщешь стезю, и удача вернётся к тебе”».
И вдруг в ту же ночь приснилась мне дочь, умершая, тётки моей,
И молвила: «Ждёт у арктических вод вас сокровище в море огней.
Ступай одинокой лосиной тропой, что к мрачной долине ведёт.
До склона холма у реки голубой средь северных диких широт».
Друзей разбудил я, и мы поклялись на Серебряном Цепе. — Судьбы
Нельзя обмануть. Мы отправились в путь на поиск лосиной тропы.

Мы видели, как с треском рушится лёд и крошится точно труха.
Мы были людьми, что сам чёрт не согнёт, и были мы не без греха.
Могучая вдаль понесла нас река, навстречу холодным ветрам.
Мы рьяно гребли, и мы волоком шли по долам и горным хребтам.
И был ярок день с зарёй набекрень, сиял алым цветом восток.
Мы лодку сожгли ради старых гвоздей, и построили новый челнок.
Так шли мы упорно на Север  вперёд, с изгибами, с кучей преград.
Мы видели, как был похожим на стяг, в ликующем небе закат.
Средь тихих озёр, где хариус скор, бросаясь на муху из мглы,
У скал голубых, настолько крутых, что падали сверху козлы.
У заводи, вскользь, где купается лось, довольный, себе на уме.
Где ярко блестят глаза медвежат, глядя на палатку во тьме.
Сквозь чёрный каньон с кипучей рекой, что к дивным несла берегам,
И пики вокруг восставали стеной, взмывая к седым облакам.
Весна, следом лето, и осень прошли. На небе был отблеск стальной.
Но мы шли на Север, пока не дошли до нашей Мечты Золотой.

И вот, наконец-то мы в тундру пришли, обширную, мрачную. — Там
Тянулась лосиная к небу тропа — она-то нужна была нам.
Вдоль чёрных болот и редких кустов она уходила вперёд.
И ноги болели, и ныла душа, и был наш неясен исход.
Свинцовые блики гуляли во мгле, и начало рано темнеть.
С торжественным видом взирала луна, взойдя на небесную твердь.
И всюду такая была тишина, что ёжился ты от неё,
Надеясь услышать, весь слух навострив, хотя бы дыханье своё.

О, было так дико и странно кругом; и в лагере нам по ночам
Сияние Севера ярким огнём плясало то здесь, а то там.
Оно изгибалось в седой пелене, в полярных ночных небесах,
Оно гарцевало, как конь, при луне на тонких, сребристых ногах.
Оно танцевало чудной котильон в лиловых туфлях без конца.
То зрелище было для глаз не людских, то был дикий пляс для Творца.
И мы обезумили, стали грустны… О золоте в наших мечтах
Мы вдруг позабыли и думали лишь об этих парящих огнях.

Покров был у тундры местами багров, местами был жёлт колорит,
И ягель олений блестел тут и там, как пласт из кладбищенских плит.
Лосиная вдаль убегала тропа, ее ненавидели мы,
И страх отвратительный нас пробирал в объятьях ликующей тьмы.
И небо пылало пульсарным огнём, горело мерцаньем живым –
Янтарным и розовым, красным вином, опаловым и золотым.
Оно охватило небесную твердь, подобно гигантской косе,
Серебряным светом, и край острия в багряной тонул полосе.
И вымпелы вились в серебряной мгле под трепет ленивых знамён,
И сабли сверкали в ночной пелене, и копья летели в затон.

Но наконец всё закончилось враз, исчезла болотная муть.
И цепь протянулась таинственных гор, чтоб нам преградить дальний путь.
Ущелье терялось в гранитных стенах, тянулась меж ними тропа.
Земля будто в гневе оскалила пасть, и в камне застыла губа.
А после пришла незаметно зима, и тучи построились в ряд,
И землю и небо, густой пеленой, сокрыл под собой снегопад

Мы вверх поднимались, ступив на ледник, где горный лежал перевал.
Как вдруг Даго Кид поскользнулся и вниз в глухое ущелье упал.
Его мы подняли, он ногу сломал, на лбу была шишка с кулак.
«Всё кончено, парни, — он тихо сказал, — меня ждет забвенье и мрак.
И будет вам смерть, коль задержитесь здесь, не стоит меня проклинать.
Идете вперед и оставьте меня в горах одного умирать.
Тут он начал бредить, а мы как могли ухаживать стали за ним…
Костер полыхал, он лежал и мечтал, взирая безмолвно на дым.
Затем он схватил незаметно ружьё и дуло поднёс к голове
И молвил: «Избавлю я вас от проблем…» — и гром прогремел в синеве.

Его мы зашили в холщовый мешок, потом привязали молчком
К макушке сосны… Мерцали во мгле нам звезды холодным огнем.
И мы продолжали наш горестный путь, окутанный дымкой чудной.
Мистическим блеском сияли подчас нам сполохи в дали ночной.
Они продолжали свой дьявольский пляс, порой уходящий в отрыв,
И плавно катились по небу волной, даря нам прилив и отлив.
Струились они изумрудным огнем, под веерный блеск тут и там,
И розовый свет в небесах полыхал, доселе невидимый нам.
Они извивались как выводок змей, шипящих на небе ночном,
Затем превратились в дракона они с раздвоенным, длинным хвостом.
Казалось, как только смотрели мы в высь, то будто бы был небосклон,
Наполненным страхом и полной бедой, и тем наслаждался дракон.

Когда мы поднялись на горный хребет, который был мрачен и дик,
То тут Швед-матрос обезумел совсем, стал бредить и полностью сник.
Он стал вспоминать в Орегоне свой дом и яблони в буйном цвету,
Обычный орляк и топазовый свод, и лес, и туман на пруду.
Он всё говорил, что он грешен и жизнь катилась его только вниз.
А я на него всё смотрел и смотрел, как смотрит на кролика лис.
И раз из палатки он вышел в рассвет (его я из глаз упустил),
Оставив следы на глубоком снегу, он в полном безумии был.
Его отыскал я потом по следам, он был совершенно нагой,
И там же его я оставил лежать, поскольку он был неживой.

Так шли чередою зловещие дни… Я думал, мне б только не впасть
В отчаянье вновь, цепляясь за жизнь… За что мне такая напасть?
Скукожась в палатке, я харч разделил на мелкие части в момент,
И мир был вокруг так безмолвен и чист, как, скованный в льды, континент.
И было темно в эти страшные дни, как в склепе, но каждую ночь
Полярным сияньем наполнен был мир, неоновым блеском точь в точь.

Оно распласталось как розовый шелк, без звука в назначенный срок,
И тихо в небесную чашу лилось, как нежный молочный поток.
Оно колесницей по небу неслось в лучах фиолетовых вдаль,
И вверх поднималось, как вечный огонь, мечась, будто рваная шаль.

Из мрачных глубин продолжали сиять лучи его в темный покров,
Как будто прожекторы всех кораблей и будто огни всех флотов.
И я, зачарованный, долго глядел на них, как глядят на мираж,
И выл я, и ползал, как загнанный зверь, когда видел этот пейзаж.
Мой глаз был притуплен, я был потрясён, сквозь парку не видя предел,
Но я шел, шатаясь, на льющийся свет вперёд и назад не смотрел.

Есть возле Полярного круга гора, она невысока, ты знай.
И я в вихре света взошёл на неё, вглядясь в её зубчатый край.
Там в кратере полом, глубоком как ночь, невидимом прежде людьми,
Всей Арктики тайны открылись вдруг мне, как только за них лёг костьми.
Глазами своими я видел сей свет… Была эта впадина — ключ
Полярных сияний, и чей яркий блеск, таинственен был и могуч.

И я эту гору потом застолбил, а после потопал домой.
Ах, боже! Богатство свалилось с небес, хоть был я совсем никакой,
И полз, как улитка, в безмолвном краю, где небо безмолвно и снег,
Голодный, замерзший, забытый на век, бредущий во тьму человек.
Но всё же Господь наш меня пожалел и к берегу вывел меня,
И там китобои, услышав мой стон, мне дали еды и огня.
Они дали пугалу миску с едой, что выжило в диком краю,
С лицом будто смерть и дитячим умом, и принявшем участь свою.
Испуганный, драный мешочек костей, что был человеком вчера.
Меня обогрели, вернули в наш мир… Я здесь… Худа нет без добра.

Одни говорят, что Сияние — блеск арктических льдов и снегов;
А кто-то — заряженным сонмом частиц… Но я вам признаться готов,
И если солгу — пусть отсохнет язык, иль пусть меня черти сожрут —
Но это моя драгоценная вещь, что «радием» люди зовут.
Твердят, что дают миллионы за фунт, но есть у меня сотни тонн.
Вы можете зреть, как он ярко блестит, собой осветив небосклон.

И это мое, все мое — говорю! Коль есть сотня баксов, то вам
Я шанс подарю на безбедную жизнь, и часть своих акций продам.
Ненужно ничто? — Ничто?! — Хорошо. Но если подружимся мы,
Я с вами готов поделиться и так… Ну, дайте хоть доллар взаймы!
Доллар всего! И не будьте тверды… Могли б вы бедняге помочь…
Спасибо вам, сэр, я долг вам верну… Пусть будет спокойною ночь…
--


The Ballad of the Northern Lights

One of the Down and Out — that’s me. Stare at me well, ay, stare!
Stare and shrink — say! you wouldn’t think that I was a millionaire.
Look at my face, it’s crimped and gouged — one of them death-mask things;
Don’t seem the sort of man, do I, as might be the pal of kings?
Slouching along in smelly rags, a bleary-eyed, no-good bum;
A knight of the hollow needle, pard, spewed from the sodden slum.
Look me all over from head to foot; how much would you think I was worth?
A dollar? a dime? a nickel? Why, I’m the wealthiest man on earth.

No, don’t you think that I’m off my base. You’ll sing a different tune
If only you’ll let me spin my yarn. Come over to this saloon;
Wet my throat — it’s as dry as chalk, and seeing as how it’s you,
I’ll tell the tale of a Northern trail, and so help me God, it’s true.
I’ll tell of the howling wilderness and the haggard Arctic heights,
Of a reckless vow that I made, and how I staked the Northern Lights.

Remember the year of the Big Stampede and the trail of Ninety-eight,
When the eyes of the world were turned to the North, and the hearts of men elate;
Hearts of the old dare-devil breed thrilled at the wondrous strike,
And to every man who could hold a pan came the message, “Up and hike”.
Well, I was there with the best of them, and I knew I would not fail.
You wouldn’t believe it to see me now; but wait till you’ve heard my tale.

You’ve read of the trail of Ninety-eight, but its woe no man may tell;
It was all of a piece and a whole yard wide, and the name of the brand was “Hell”.
We heard the call and we staked our all; we were plungers playing blind,
And no man cared how his neighbor fared, and no man looked behind;
For a ruthless greed was born of need, and the weakling went to the wall,
And a curse might avail where a prayer would fail, and the gold lust crazed us all.

Bold were we, and they called us three the “Unholy Trinity”
There was Ole Olson, the sailor Swede, and the Dago Kid and me.
We were the discards of the pack, the foreloopers of Unrest,
Reckless spirits of fierce revolt in the ferment of the West.
We were bound to win and we revelled in the hardships of the way.
We staked our ground and our hopes were crowned, and we hoisted out the pay.
We were rich in a day beyond our dreams, it was gold from the grass-roots down;
But we weren’t used to such sudden wealth, and there was the siren town.
We were crude and careless frontiersmen, with much in us of the beast;
We could bear the famine worthily, but we lost our heads at the feast.

The town looked mighty bright to us, with a bunch of dust to spend,
And nothing was half too good them days, and everyone was our friend.
Wining meant more than mining then, and life was a dizzy whirl,
Gambling and dropping chunks of gold down the neck of a dance-hall girl;
Till we went clean mad, it seems to me, and we squandered our last poke,
And we sold our claim, and we found ourselves one bitter morning — broke.

The Dago Kid he dreamed a dream of his mother’s aunt who died —
In the dawn-light dim she came to him, and she stood by his bedside,
And she said: “Go forth to the highest North till a lonely trail ye find;
Follow it far and trust your star, and fortune will be kind.”
But I jeered at him, and then there came the Sailor Swede to me,
And he said: “I dreamed of my sister’s son, who croaked at the age of three.
From the herded dead he sneaked and said: ‘Seek you an Arctic trail;
’Tis pale and grim by the Polar rim, but seek and ye shall not fail’ ”
And lo! that night I too did dream of my mother’s sister’s son,
And he said to me: “By the Arctic Sea there’s a treasure to be won.
Follow and follow a lone moose trail, till you come to a valley grim,
On the slope of the lonely watershed that borders the Polar brim.”
Then I woke my pals, and soft we swore by the mystic Silver Flail,
’twas the hand of Fate, and to-morrow straight we would seek the lone moose trail.

We watched the groaning ice wrench free, crash on with a hollow din;
Men of the wilderness were we, freed from the taint of sin.
The mighty river snatched us up and it bore us swift along;
The days were bright, and the morning light was sweet with jewelled song.
We poled and lined up nameless streams, portaged o’er hill and plain;
We burnt our boat to save the nails, and built our boat again;
We guessed and groped, North, ever North, with many a twist and turn;
We saw ablaze in the deathless days the splendid sunsets burn.
O’er soundless lakes where the grayling makes a rush at the clumsy fly;
By bluffs so steep that the hard-hit sheep falls sheer from out the sky;
By lilied pools where the bull moose cools and wallows in huge content;
By rocky lairs where the pig-eyed bears peered at our tiny tent.
Through the black canyon’s angry foam we hurled to dreamy bars,
And round in a ring the dog-nosed peaks bayed to the mocking stars.
Spring and summer and autumn went; the sky had a tallow gleam,
Yet North and ever North we pressed to the land of our Golden Dream.

So we came at last to a tundra vast and dark and grim and lone;
And there was the little lone moose trail, and we knew it for our own.
By muskeg hollow and nigger-head it wandered endlessly;
Sorry of heart and sore of foot, weary men were we.
The short-lived sun had a leaden glare and the darkness came too soon,
And stationed there with a solemn stare was the pinched, anaemic moon.
Silence and silvern solitude till it made you dumbly shrink,
And you thought to hear with an outward ear the things you thought to think.

Oh, it was wild and weird and wan, and ever in camp o’ nights
We would watch and watch the silver dance of the mystic Northern Lights.
And soft they danced from the Polar sky and swept in primrose haze;
And swift they pranced with their silver feet, and pierced with a blinding blaze.
They danced a cotillion in the sky; they were rose and silver shod;
It was not good for the eyes of man — ’twas a sight for the eyes of God.
It made us mad and strange and sad, and the gold whereof we dreamed
Was all forgot, and our only thought was of the lights that gleamed.

Oh, the tundra sponge it was golden brown, and some was a bright blood-red;
And the reindeer moss gleamed here and there like the tombstones of the dead.
And in and out and around about the little trail ran clear,
And we hated it with a deadly hate and we feared with a deadly fear.
And the skies of night were alive with light, with a throbbing, thrilling flame;
Amber and rose and violet, opal and gold it came.
It swept the sky like a giant scythe, it quivered back to a wedge;
Argently bright, it cleft the night with a wavy golden edge.
Pennants of silver waved and streamed, lazy banners unfurled;
Sudden splendors of sabres gleamed, lightning javelins were hurled.
There in our awe we crouched and saw with our wild, uplifted eyes
Charge and retire the hosts of fire in the battlefield of the skies.

But all things come to an end at last, and the muskeg melted away,
And frowning down to bar our path a muddle of mountains lay.
And a gorge sheered up in granite walls, and the moose trail crept betwixt;
’twas as if the earth had gaped too far and her stony jaws were fixt.
Then the winter fell with a sudden swoop, and the heavy clouds sagged low,
And earth and sky were blotted out in a whirl of driving snow.

We were climbing up a glacier in the neck of a mountain pass,
When the Dago Kid slipped down and fell into a deep crevasse.
When we got him out one leg hung limp, and his brow was wreathed with pain,
And he says: “ ’Tis badly broken, boys, and I’ll never walk again.
It’s death for all if ye linger here, and that’s no cursed lie;
Go on, go on while the trail is good, and leave me down to die.”
He raved and swore, but we tended him with our uncouth, clumsy care.
The camp-fire gleamed and he gazed and dreamed with a fixed and curious stare.
Then all at once he grabbed my gun and he put it to his head,
And he says: “I’ll fix it for you, boys” — them are the words he said.

So we sewed him up in a canvas sack and we slung him to a tree;
And the stars like needles stabbed our eyes, and woeful men were we.
And on we went on our woeful way, wrapped in a daze of dream,
And the Northern Lights in the crystal nights came forth with a mystic gleam.
They danced and they danced the devil-dance over the naked snow;
And soft they rolled like a tide upshoaled with a ceaseless ebb and flow.
They rippled green with a wondrous sheen, they fluttered out like a fan;
They spread with a blaze of rose-pink rays never yet seen of man.
They writhed like a brood of angry snakes, hissing and sulphur pale;
Then swift they changed to a dragon vast, lashing a cloven tail.
It seemed to us, as we gazed aloft with an everlasting stare,
The sky was a pit of bale and dread, and a monster revelled there.

We climbed the rise of a hog-back range that was desolate and drear,
When the Sailor Swede had a crazy fit, and he got to talking queer.
He talked of his home in Oregon and the peach trees all in bloom,
And the fern head-high, and the topaz sky, and the forest’s scented gloom.
He talked of the sins of his misspent life, and then he seemed to brood,
And I watched him there like a fox a hare, for I knew it was not good.
And sure enough in the dim dawn-light I missed him from the tent,
And a fresh trail broke through the crusted snow, and I knew not where it went.
But I followed it o’er the seamless waste, and I found him at shut of day,
Naked there as a new-born babe — so I left him where he lay.

Day after day was sinister, and I fought fierce-eyed despair,
And I clung to life, and I struggled on, I knew not why nor where.
I packed my grub in short relays, and I cowered down in my tent,
And the world around was purged of sound like a frozen continent.
Day after day was dark as death, but ever and ever at nights,
With a brilliancy that grew and grew, blazed up the Northern Lights.

They rolled around with a soundless sound like softly bruised silk;
They poured into the bowl of the sky with the gentle flow of milk.
In eager, pulsing violet their wheeling chariots came,
Or they poised above the Polar rim like a coronal of flame.

From depths of darkness fathomless their lancing rays were hurled,
Like the all-combining search-lights of the navies of the world.
There on the roof-pole of the world as one bewitched I gazed,
And howled and grovelled like a beast as the awful splendors blazed.
My eyes were seared, yet thralled I peered through the parka hood nigh blind;
But I staggered on to the lights that shone, and never I looked behind.

There is a mountain round and low that lies by the Polar rim,
And I climbed its height in a whirl of light, and I peered o’er its jagged brim;
And there in a crater deep and vast, ungained, unguessed of men,
The mystery of the Arctic world was flashed into my ken.
For there these poor dim eyes of mine beheld the sight of sights —
That hollow ring was the source and spring of the mystic Northern Lights.

Then I staked that place from crown to base, and I hit the homeward trail.
Ah, God! it was good, though my eyes were blurred, and I crawled like a sickly snail.
In that vast white world where the silent sky communes with the silent snow,

In hunger and cold and misery I wandered to and fro.
But the Lord took pity on my pain, and He led me to the sea,
And some ice-bound whalers heard my moan, and they fed and sheltered me.
They fed the feeble scarecrow thing that stumbled out of the wild
With the ravaged face of a mask of death and the wandering wits of a child —
A craven, cowering bag of bones that once had been a man.
They tended me and they brought me back to the world, and here I am.

Some say that the Northern Lights are the glare of the Arctic ice and snow;
And some that it’s electricity, and nobody seems to know.
But I’ll tell you now — and if I lie, may my lips be stricken dumb —
It’s a mine, a mine of the precious stuff that men call radium.
It’s a million dollars a pound, they say, and there’s tons and tons in sight.
You can see it gleam in a golden stream in the solitudes of night.

And it’s mine, all mine — and say! if you have a hundred plunks to spare,
I’ll let you have the chance of your life, I’ll sell you a quarter share.
You turn it down? Well, I’ll make it ten, seeing as you are my friend.
Nothing doing? Say! don’t be hard — have you got a dollar to lend?
Just a dollar to help me out, I know you’ll treat me white;
I’ll do as much for you some day . . . God bless you, sir; good-night.
==