Из закоулков памяти...

В далеком сорок первом шла война…
Отечественной ту войну назвали.
И помнят солнце небо и луна
Тех, кто посмертно получал медали

И подвиг тех, кого награда обошла,
Запомнили и ветры и дубравы,
И даже те, чьи неизвестны имена –
Достойны нашей памяти и Славы.

Никто не знал, (когда все началось) –
Что нет меж «до» и «после» параллели…
Не сохнут реки материнских слез
А вдовьи головы от горя побелели.

Мне тайна не одна сердечко жгла,
Ведь о родных я  много знать хотела….:
Пропавших «без вести» я так и не нашла,
Со многими проститься не успела…
***

Живет в душе моей история одна
О ней я расскажу сегодня внукам.
За мирный сон - жестокая цена…
Будь проклята война!... Ведь плата – мука….

Одесса. Довоенный мирный май.
Сказала мужу Шурочка: «Послушай…
Благодарить тебя я не устану, так и знай
За наших дочек: Улю, Полечку, Надюшу…

Любуюсь детками. Я так за них горжусь!
Они моя любовь, моя отрада.
В любви купаюсь, в счастье нахожусь,
Мы их с тобой растили так, как надо!»…

***
Но после  - сорок первый. Зной, июнь…
Лег жирный крест на всех дальнейших планах.
И замирали все – от стариков до юнг,
Когда звучали сводки Левитана…

Разверзлось небо - рухнул небосвод,
Разрушен мир - нет от беды спасенья.
Любимый муж обнял, шепнул: «Ну вот…
Я добровольцем записался. В ополченье…»

И Шура каждый день в двенадцать дня
Садилась на скамеечке под кленом…
И с ненавистью фюрера кляня
Терзала душу ожиданьем  почтальона.

А он, бывало, мимо проходил,
Порой вручал с улыбкой треугольник,
Он в сумке слезы с радостью носил -
Разносчик  счастья и беды. Невольник…
***

А в середине октября шел первый снег.
И, словно в акте непонятной пьесы,
Средь «эмок» брошенных, разорванных телег
Фашисты шли по улицам Одессы.

Во всей красе себя показывала власть -
Пришли в дома аресты и погромы.
Чтоб поумерить к красоте девичьей страсть,
Ушли дочурки в партизаны – в катакомбы….

Разрушен дом, от мужа нет вестей,
И скупо-редкие из катакомб приветы…
А ожиданье хуже ста смертей –
Бессонна ночь, и стылые рассветы.
***

Вот снова май, весенний первый гром
Бушует ветер, шторм на Черном море.
Весна… Но Шура чувствует нутром,
Что этот май несет с собою горе.

Назавтра  гнали к площади народ,
И крики: «Lass uns schneller gehen*»
Комендатура. Перед нею эшафот.
И сердце в страхе бьется все сильнее.

    *Lass uns schneller gehen *(нем) - давай шевелись быстрее

Со стороны послышалось: «Ведут… !»
«Два паренька и девочка…», «Девчушка…»
Сдавило легкие, огнем на  сердце – жгут.
Хотела крикнуть; «Там моя Надюшка!»

Но силы нет, и вместо крика - хрип....,
От  страха Шура вся окаменела,
И хохот палачей – удар поддых -
Упало в пыль контуженное тело.
***

Вперед холеный вышел офицер
И приговор -  на ломанном, на русском…
«За взрывы и поджоги – высший мер…»
Через повесить…» - педантично все, по прусски.

Взмыл голосок истерзанной души
Взлетел над площадью, над миром, над планетой:
«Вставай, страна огромная…», звучит,
Он палачей стегнул нагайкой меткой.

И вышибли скамейку из-под ног,
Палач стоял, как видно, наготове.
Застыло тельце, хрустнул позвонок,
И песня сорвалась на полуслове

***
Соседи Шуру унесли домой –
Она, очнувшись, никого не узнавала,
И лишь глаза подернулись тоской
И Шура в сорок лет старухой стала.

И через тридцать лет после войны,
Жила под наблюденьем персонала.
А Уля с Полечкой в решении верны-
О том, что муж погиб их мать не знала,

Нет, для нее не кончилась война -
Пугали неожиданные звуки -
Садилась на пол, и была бледна,
Тихонько выла, и заламывала руки.

А после жалобного тихого вытья
Всё обнимала, как дитя, – подушку:
«Спи, милый ангел, девочка моя
Я не отдам тебя врагу, моя Надюшка…»
************************************

Когда-то эта история была рассказана мне моими родными.
Давно я пыталась о ней рассказать своим детям и внукам, но не хватало ни сил, ни смелости....
И вот, наконец, решилась.
Фото из интернета: в Одесских катакомбах