Робинсону Джефферсу

Если не читал славянских поэтов,
то и ладно. Ничего не найдёшь там,
ирландско-шотландский бродяга.
Не выходили из детства веками.
Солнце для них – земледельца румяные щёки,
ночью месяц подглядывал в окна,
Млечный Путь белел, как берёзы в парке.
Тосковали они по царству, всегда которое близко,
чуть-чуть и дойдёшь. Под яблони шли,
раздвигая ветки и листья, ангелы в белых рубахах.
Сердечность, веселье (лишь под стол
кое-кто из них падал).

А ты с берегов скалистых в шуме прибоя,
где вереск цветёт, а покойникам кости ломают,
чтоб назад не пришли из ночи морской,
которая предков твоих молча объяла.
Ни солнца, ни месяца над твоей головой,
ни твари живой вокруг, только судорога галактик,
бесстрастный напор всех начал и уничтожений.

Слушаешь океан всю жизнь. Чёрные динозавры бродят,
где поднимаются и опадают с волнами,
как во сне, шуршащие стебли. И Агамемнон
плывёт по кипящей бездне к стенам дворца,
чтобы на мрамор кровь его брызнула. И прейдут
все народы, а волны продолжат бить в пустынную землю.

Тонкогубый, голубоглазый, без милости и надежды
перед грозным Богом, огромным миром.
Никто не слышит молитв. Базальт и гранит,
а над ними хищная птица. Вот и вся красота.
Что за дело мне до тебя? Из узких тропинок в садах,
церковного хора, свечей, дароносиц,
грядок руты, холмов над рекой, ещё книг,
в которых усердный литвин мечтает о братстве, - я родом. 
О, эти утехи смертных, напрасная вера!

Ты ведь не знал, что я знаю. Земля ведь научит
скорее, чем ярость стихий. Око Бога
безнаказанно не даётся. Суровый, в пустыне
приносил жертвы демонам: Вотан и Тор,
стрёкот эриний в воздухе над головой,
когда со свитой умерших Геката грядёт.

Вырезать лучше солнечный диск на кресте,
как когда-то в моём околотке,
женские имена берёзам и соснам давать,
защиты просить против немой, изворотливой силы,
чем как ты нежить тащить, призывать.