последняя стрела амура

испещрилось нигде,
восстало,
облицованное.

пасмурные трубки
загоготали,
обнесенные тарелками,
преставленные в состязании,
в коварстве господина.
так же преступны и ростки,
и зловещие кивки,
и дежурные па,
и пули навылет,
и труд помилованных.

мимолетно воскреснет
потаенное слово,
прислушается к росту
урожая, к журчанию
листвы,
прославляя внезапность
сладости,
внезапность эйфории.

робко стоит частокол,
осязает всю внутренность своего
происшествия,
борется,
ничтожный,
препирается,
мятущийся,
снимает прохладу с плеча,
угасая в обмороке,
прикидываясь зрячим,
спрыгивая со свободы,
обволакиваясь
позолоченной ранью.

блистают впотьмах
сии сюжеты нерукотворные,
блистают - и угасают,
порочные,
хилые,
тщедушные.

будто беспредельные,
они близки,
они уходят,
пришедшие,
они шествуют,
несуществующие,
они припадают
к губам родника,
они рождают сырость
навлеченного.

сойдутся сии возгласы,
пропляшут,
сладкоголосые,
утопая в нелегальной
нежности,
прислушиваясь к уходу
всего неживого,
порождая поверхность
падения.

быстротой скользнут
сии намеки по коже,
прославляя премудрость
куплетов,
проникая в суть крови,
в душу сока.
как на заклании ветер,
соскальзывающий с плеча,
проникающий в одежду,
обнимающий,
плачущий,
как перед смертью,
дышащий своим естеством.

нам простится это безразличие,
этот вакуум за пределами ожидания,
этот вывих сердца,
эта невозможная зыбкость
происходящего.
мы забудем,
что когда-то имели свет,
мы поскользнемся
на утопающем,
мы изрыгнем правду,
как ураган,
как плакальщицы
небесного.

сквозь шелк пройдут наши
тела, изогнутся,
опубликованные,
и дикая мысль войдет,
неизгнанная,
и просочится сквозь
последнее жало,
сквозь последнюю
стрелу амура.