дурман хроноса

всколыхнулись ядрышки
излишеств, вспугнули
охотничью окраску.

веер, веер изогнулся в
перипетиях возможностей
и плеснул сыростью
в зигзаги ртов и лбов.
башни вспучились,
рванули контур нахлеста,
истязания вонзились
в мощеное жало,
всплеснули холодом
трясин.

пароходы луснули,
защелкали
сверчками пригубленными.
атавизм вырос,
плавучий,
менструальный,
и витязи нашептали
сквозняку
ступоры верховных
удавок.

пропищали куплеты сквозь
радугу, сквозь блеск
утепления,
и рытвина,
дохлая,
призрачная,
проглотила несколько
праведных путей,
истощаясь на взлете,
при падении воскресая,
подобно падчерицам мимоз,
подобно жженым наперсткам
обетованного.

приструнилась добродетель,
кивнула,
рыская по рубежам,
отрывая новые цивилизации
на подскоке,
просчитывая тайны
фюзеляжа,
казенно всплакивая дурманом
садовых портретов и ссадин.

окоченело преимущество потерь,
взвизгнуло,
принимая, нахлобучивая,
сожигаясь
вереском погибели,
вялыми,
преобразующимися
пятнами различия.

восстала пещера трезвонящая,
и губы,
втягивая никуда,
обнажились коварно,
вздыхающе лаская
продольные влаги
осязания.

в бреду тигровая незыблемость,
в бреду изысканность плевка,
восторги состязания,
крепящие литые оболочки
в цитоплазму грядущего.

в скованности,
в преступном крике
слились женоподобные,
отражаясь
в законном стекле,
в клонировании
предубеждения.
соскользнула грива
с пыли,
и дщерь спрыгнула в вековечное,
ликуя знаками метели.

осталось лишь призывать,
озадачиваться
богоборческими фингалами,
пропитывающими тоску
линейных прощений.

и гребли,
что пишут мостами,
и сытые хроносы,
они забывают свое невозможно,
они врастают в препирательство
идей, расчленяя вдох и выдох,
секс и деторождение.
вынашивается впотьмах
червленая пакость,
сосет она седую грудь,
завывает ранеными аппетитами.
спихнули вязку,
проступили катеты на извилинах.