волны вздернутых гардин

зачтутся мероприятия,
и воск, длинный,
мясообразный,
взобьет нечистоту,
подобно древним наркотикам,
осязая слизь
вспомогательства.

россыпь пасет,
пасет она клады,
вшивается в скоропись
веществ,
врывается в тайные
знаки,
стяжает их,
переписывает,
истолковывает под
тризну молотьбы,
умерщвляя тягучесть
и плоскость востребованного.

кол падет, членораздельный,
насыпет он мазью
свою пшеницу,
литавры свои плакучие.

тихо веер обездвижен,
вкраплен в начинание,
истерзан различными тканями,
втесан в пиршество облачения,
вмазан в подтирку,
в клекот обетования.

зелоты косьбы влекли,
оплошали марево,
застопориваясь красными
огнями,
ярко-фиолетовыми объятиями,
колющими и режущими
своими пиршествами.

так восстал князь тишины,
повествуя о приспособлении
ловушек,
о чеканке стервозных
напальчников.

силки,
силки треснули,
взвились в
помраченность
волхвования,
треснули ярым ситцем,
и мрак,
бесподобный мрак
распух, как бревно,
как живот дармоеда,
блистающего хапающими
трясинами.

север, север
изогнулся,
прокричал помпезными
литераторами,
вонзая кости в сумрак
повешения,
в листающие
мольбы
попечения.

сплочен тесьмой,
обездвижен галстуком,
вскинут над пониманием -
он,
этот мастурбирующий манускрипт,
вкрапляющий свое можно и нельзя
в каждый бисер,
в каждую соль могущества,
в каждый пропитый одуванчик.

сквозь тесьму эту,
бестолковый,
изыдет монумент,
подсчитанный на папирусах,
отрезвленный бумагой,
вскинутый бесчисленными
флагами заточения.

теперь, в этой беготне,
в этом полуобморочном
настоящем,
отставится слепая тьма,
слепой вес и рост,
гнетущий до безразличия,
до печали стянутой
брезентом господства
едкого, просверленного.

бесчинствует хоровод
объятий, пропах выменем
александрийский
парафин,
клокочет бездвижием
немой парусник,
тянущий за собой волны
вздернутых гардин.