Стихи о войне

В основу легли материалы документов
о войне и воспоминания ветеранов.


 СОВРЕМЕННАЯ АТАКА

Похожие на двух чирков –
прогресса и науки клоны –
мгновение и был таков –
штурмовики поверх колонны.
И там, где танки и шоссе,
лишь черный смерч – ворота тризны,
а в придорожной полосе –
без ног корова – враг отчизны.
А те, кто в танках, на броне
сгорели – шли в командировку,
их ордена – дадут жене,
а после выплатят страховку.


ВЕЛИЧИЕ СОЛДАТ

Наставляли нам вожди –
испражнения прогресса
и масонов интересы –
ты не думай, только бди.
Бдили дедов и отцов,
и соседей тоже бдили,
бдящих в партии любили,
превращая в подлецов.
Бдили, надрывая пах,
сберегая своё иго –
коммунизм партийных – фига,
прикрывающая страх.
Не донес – «английский жид»,
что не так – «шпион эсеров»,
приучали пионеров,
как Морозов Павлик, жить.
И навеки ты – истец
и ответчик перед страхом –
в кровь вошло – «своя рубаха
ближе к телу» – и пипец…
И – война.
На голых – рать.
Что же делать?
Так случилось –
прозевал войну «мочило»,
значит люду умирать.
Смелых было – третья треть,
но война – была свобода
и возможность для народа,
как Матросов умереть.
А Отчизны не спасти
от стыда и от досады
правотой – одной десятой
ложью прочих девяти…
Но войны смертельных дат
не забыть и не исторгнуть,
где командная ничтожность
и ВЕЛИЧИЕ СОЛДАТ. 

         
ОТСТУПЛЕНИЕ

Был первый час расплаты и печали –
в колоннах, в одиночку – без конца –
сражались, умирали, отступали,
к суровой правде, не подняв лица.
Что умирать, не видеть дай Бог силы,
как кляли тяжко вслед их старики,
как бабы и старухи голосили –
«Куда же вы уходите, сынки».
Сутулились, суровели, молчали –
во взглядах столько боли и вины,
и той не покоренности начло,
что вломится в Рейхстаг в конце войны.


ПЕХОТА

Пестрят на обелисках имена,
христианин – я не боюсь молиться,
для памяти, исчезнувшие лица –
насущный хлеб.  Тогда была война.
От жути той не отвести лица,
за что вот так нас наградили боги,
но самым страшным видятся дороги,
дороги без начала и конца…
Дорогу ели ноги, не жуя,
а сапоги жевали грязь, как кашу,
кто шел тогда – до дна испили чашу
дорожного, бездомного жилья.
Ты, Боже, их прости и помоги
тащить лафет, когда убита лошадь,
когда такой неимоверной ношей
сосали жижу всмятку сапоги.
Простим и мы продрогшего бойца,
когда в кювете взорванной дороги,
в мозолях, обмороженные ноги
в ботинки обувал он – с мертвеца.
А по ночам, как призраки, в бреду,
чутьем, наверно, не теряя следа,
и, подперев своим плечом соседа,
солдаты засыпали на ходу.
И не осколочный смертельный зуд,
когда срезались плети нижних веток –
пронзительный, сквозной на вылет ветер,
на веках выжигал у них слезу.
В морщинах ранних пряталась слеза,
все в сквозняках тоскующей тревоги,
похожи на военные дороги,
их лица и бездомные глаза.
Попробуй-ка такое позабудь:
сожженные деревни и станицы,
над трупами жиреющие птицы,
в ногах вся правда – длится, длится,
коль жив, остался – это будит сниться
до смертных дней,
и может быть – в гробу…
Понять их боль, Господь, мне помоги,
все осознать Душой – не по привычке,
ведь тысячи остались без могил,
от многих не осталось и «петлички».
Слез подступивших не смахну с лица –
дай царствие им Боже в эпилоге,
покой им вечный никакой дороги,
а нам их боль и память без конца.


               
  *  *  *
     «Враги сожгли родную хату…»

Враги сожгли родную хату,
а он разорван на куски,
(наверно миной иль гранатой)
пытались схоронить солдата,
но не собрать, как колоски…
А в армии с учетом – строго,
нет тела, значит ты живой,
не упокоили – нет Бога.
Родные души – в них подмога,
теперь не к Богу, а домой…
Торчит труба над пепелищем,
 снег оседлал и гарь и жар,
луна и ночь по пеплу рыщут,
да пес в золе, как будто ищет,
ушедших навсегда в пожар.
Пес поднял сморщенную морду
и заскулил на пустоту,
мертвец молчал, знал, не покормит –
одна Душа, еще вот орден,
и вечность к Богу – на посту.
И, вдруг, из пепла вышли трое.
их тоже забрала война.
им тоже нет в миру покоя…
Кому привидится такое?
Пес выл, и плакала луна.

   
ОСКОЛОК БОЯ
 Посвящается деду – ополченцу.

Атаки яростней, но реже,
от трупов снег рябой кругом,
сгорел, развален, искорежен,
но не сдается старый дом.
В пыли кирпичной мертвых лица,
остались дед и старшина,
там – за спиной стоит столица,
а в сердце – ярость и страна.
Рубеж последний дышит гарью,
нутром подвального гнилья,
кровавой раскаленной сталью
и прахом бывшего жилья.
Из груды кирпичей от печки
торчит трехногий табурет.
раздробленным стеклом расчерчен,
валяется в пыли портрет.
На фотографии улыбка - 
заснул ребенок в люльке рук,
как гроб раскрыт футляр от скрипки,
раздавлен балкой скрипки труп.
Пролом в стене, как амбразура,
не умолкает автомат,
весь в копоти – зрачки да зубы,
меж выстрелов матерый мат.
Давно оглох дед от снарядов,
в крови других, пока живой,
друг трудно умирает рядом,
зажав ладонями живот.
Бинты – последняя обнова –
навылет в грудь, осколок в пах,
глаза кричат, но вязнет слово
на окровавленных губах.
И, мстя за раненого друга,
дрожит от выстрелов боец,
а гильзы звякают об угол
и плачет в небо нежилец…
Эпоха жертв, эпоха боли,
бессмертной славы и вины…
Застрял в глазах осколок боя,
щемит на сердце лед войны.

ДОБРОВОЛЬЦЫ

Смелым просто быть лишь в роли,
в жизни – чаще через раз,
на войне – «добром», по «воле» -
превращается в приказ.
«Кто на дзоты – добровольцы?»
Сник солдат и тишина,
Все решают полководцы,
это значит – старшина.
Не пойдешь – приказ с расстрелом,
а пошел – убит опять –
потому так много смелых –
фриц – один, а наших – пять.
Цель солдат – остаться целым.
Смелых было – третья треть –
добровольцем быть и смелым,
значит первым умереть.
Чтобы фрица не боялся,
и «ни шагу чтоб назад»,
сзади всех располагался
заградительный отряд.
И куда от власти деться –
просто некуда бежать,
а солдатское наследство
«могут бабы нарожать»


 *  *  *
Команда к бою была с рассветом.
От взрывов стало все черно-алым.
Прыжок – и слезы слизало ветром,
дрожь отступила, и легче стало.
Три первых шага – страх так знакомый –
за ним другие, он – не последний…
Взлетевши в воздух безвольным комом,
боль ощутил он уже на гребне,                и провалился, как будто в омут…
Очнулся, вечер студил уж землю,
трава под телом пропахла кровью,
и распадались у смысла звенья,
все исчезало в бездонном, кроме -
в сознанье мутном журчащей боли,
опустошающего безволья…
А солнце плавило синий вечер,
лиловой музыкой излучаясь,
струился легкий сиреневый ветер
с губ отцветающего Иван-чая.
Мгновенья эти впервые в жизни,
неощутимым томленьем странным,
тоскою острой слились с призывом
объятий неба, где никнут страхи –
как будто принял от боли зелье.
Вздохнул и ринулся в синий вечер,
на миг, увидев себя и землю,
и растворился во всем, что вечно.
И только губы скривились, словно
его случайно Хранитель выдал,
и разлучил жизнь с заветным Словом,
в груди, оставив последний выдох…
И несказанное это Слово,
в дневных тревогах, в печали лунной,
живущих губы все тщетно ловит,
прощенья жаждущим поцелуем.

    


НЕЗАБУДКИ ВОЙНЫ

Край передний: здесь – наши, там – враг.
Солнце встало и сразу, как будто
опрокинулось небо в овраг –
незабудки, кругом незабудки.
Спали все, лишь боец молодой,
околдованный синей красою,
вспомнив детство, родительский дом,
полз в овраг, обжигаясь росою,
по земле, что зовется ничьей,
по осколкам и вспоротой ржави.
Были там – соловьи и ручей,
королями нейтральной державы.
Позабыв, что война, что не тыл,
ах, у сердца особая память,
рвал охапками небо – цветы
и вдыхал это синее пламя.
Соловьи не насвищут беды,
каску сняв, стал оранжево-рыжим,
и в ручье зачерпнувши воды,
положил туда синие брызги.
До окопа спокойно дополз,
между комьев приладил он каску,
и, вдруг, сделалось грустно до слёз,
вспомнил первую девичью ласку…
А в засаде, на куче тряпья,
распластав неподвижное тело,
слушал враг монолог соловья
и глядел через линзы прицела.
По утрам и ему не спалось,
мучил кашель и боли в желудке,
напрягаясь глазами до слез,
видел он каждый штрих незабудки.
Вдруг, заметил – с ничьей полосы,
(по движенью травы под кустами),
рыжий, мокрый насквозь от росы,
полз солдат с голубыми цветами.
Вот и цель, одному лишь видна,
незабудки – их видели оба,
он следил, не забыв, что война,
не стрелял, просто не было злобы.
но небесный мальчишеский взгляд,
цвет волос – если хочешь, то грейся –
враг не вынес, и, яростно злясь,
он навёл на глаза перекрестье.
Выстрел грянул, отпрянул солдат,
голубое, вдруг, сделалось красным,
закачалась с цветами вода
в, не закрывшей надбровье, каске.
Тишина, как встревоженный ил,
улеглась на росистые дали,
замолчавшие, вдруг, соловьи
от отчаяния зарыдали…
На прикладе обломком ножа
враг царапнул –
там точность любили…
Опрокинулись в небо глаза
незабудками голубыми.

       
ПОСЛЕДНИЙ ШАГ

Скоро ночь, отдохнуть бы теперь,
но, уже поредевшему взводу,
высоту брать приказано с ходу,
не считаясь с наличьем потерь.
Поле – мины, но взводный был нем,
и приказ выполняли без звука –
полководец – стратег – маршал Жуков
знал решение этих поблем…
Он метнулся, как в воду, туда –
где рождалось сверкание точек
и чуть видных, оранжевых строчек,
прошивавших морозную даль.
Добежать бы к кустам у межи,
миновать это минное поле,
но Судьбою расписаны роли
с монологами – «жить, иль не жить».
Вот осталось пять метров и вот –
только шаг…
Едким жаром пахнуло,
опрокинуло и садануло –
словно лошадь копытом в живот…
И, приблизившись, стало черно –
это – в жизни последнее поле,
в океан, превращаясь из боли,
где тонул он, как утлый челнок…
Встать хотел – не почувствовал ног,
даже скрючиться не было силы –
рыхлый снег и шинель тяжелила
кровь, пульсируя теплой волной.
Загребая рукой липкий снег,
в нем проснулась та страшная жалость –
он пытался собрать – расползалось,
на одном лишь держалось ремне.
Но суровый мороз, как наркоз,
ослаблял крючковатые руки,
усыплял, сокращая все муки,
чтоб Душа отходила легко.
И в открытых глазах, полных слез,
уж подернутых смертным туманом,
на губах – то последнее – «мама»,
пятаками вморозил мороз…
Снег не таял на веках бойца,
взор застывших глаз боли не ведал.
Было так далеко до победы,
и всего только шаг – до конца.


ОСЕНЬ И СМЕРТЬ

Горела осень и горели танки,
снарядами взрывалась красота,
её остатки были, как останки –
горелый лес и в трупах высота…
Он умирал, отброшенный разрывом,
из рукава торчала локтя кость,
при жизни был веселым и красивым,
теперь стал вечным там, где он – не гость.
И солнце, вдруг, померкло без причины,
и небо опустилось на глаза,
и взрывом – не желания кончины,
была его последняя слеза.
Зрачки – мертвы, но не закрыты веки,
а в них по небу продолжали плыть
корявые обугленные ветки
и срубленные минами стволы.
Его лица слегка коснулась ветка –
бескровного – в запекшейся крови,
а в волосах, еще живых от ветра,
уже свое вершили муравьи.
И трауром повеяла погода,
и хлынул дождь, обняв его, как мать,
но попирает смерть закон природы,
деля на «время – жить и умирать».


РЯДОВОЙ – НЕОБУЧЕННЫЙ

Был заложником времени,
песни пел про страну,
сдал экзамен по зрелости,
сразу – бац – на войну.
Как шинель нужно скатывать,
как давить на курок,
рядовой, неприкаянный –
был твой главный урок.
На войне не до жиру ведь –
исхудал, загорел
на дороге под Ржевом весь
полк попал под обстрел.
Шли, в пыли посеревшие,
разбредаться – запрет.
Из-за леса – на бреющем –
он метнулся в кювет.
Взрыв – и глиною жгучею
завалило кювет,
там ведь был необученный,
вроде был – уже нет…
Голос в тяжком беззвучии,
словно в полночь в избе –
«рядовой – необученный,
призываю к себе»,
адвокатскою вестью
ангел тихо пропел –
«хорошо, что ровесника
ты убить не успел»…
Извещение жесткое
бьет родных наповал –
«В окружении ржевском
сын без вести пропал».
Не сообщили, что смертью,
что за Родину пал,
а как будто с насмешкой –
может жив, но пропал…
Был в местах тех, по случаю,
Видно – случая власть,
где-то здесь необученный
ухитрился пропасть.
Вот стою на обочине,
рядом столб вестовой,
он, как тот необученный,
вдруг, предстал предо мной.
Пыль, соляркой пропахшая,
весть, с обочин гребя…
и без вести пропавшего
я вдыхаю в себя.
И Душа обновляется –
из пропавшего весь…
Незабвенной является
только божия весть.

         
 РАЗВЕДКА ПОД РЖЕВОМ
               (по воспоминаниям ветерана)

Приказ: – «Чтоб – добровольцы и кто смелый –
в ночи к себе внимание привлечь.
Задача штаба – перед артобстрелом –
все огневые точки их засечь»…
Нас семеро, воюющих полгода,
(мы знали – все равно послали б нас)
сентябрь и дождь – способствует погода –
простились молча, как в последний раз.
Привлечь вниманье, значит «шухернуться»,
тогда – полушка – вся цена за жизнь,
но каждый все ж надеялся вернуться –
мы – налегке – гранаты и ножи.
Все впереди бугорится от трупов,
еще с зимы на мертвых их наряд,
в шинелях, в гимнастерках и тулупах,
страшнее страха давит трупный смрад.
Нельзя дышать – тела кишат червями
и ни одна – «звезда не говорит»,
лишь пулемет плюёт очередями,
пока ракета желтая горит.
Ползем гуськом по грязи и по трупам,
вжимаемся в воронки, в жижу ям –
квадрат пристрелян, минометы лупят –
осколки чавкают по грязи и телам.
Тот – впереди – лицом уткнулся в жижу.
Я – по инерции – лицом в его сапог,
и, как в кино, вдруг, осознал, что вижу
своей судьбы – готовый эпилог.
В мозгу мелькнуло – нас осталось трое,
еще до немцев метров пятьдесят,
нас засекли – скулят осколки роем,
ракеты, как на празднике висят.
Там впереди бугор, пред ним воронка,
туда б попасть и ад в ней переждать,
но охнул старшина и матернулся громко,
и навсегда остался здесь, лежать…
В условный час, чтобы прикрыть нам спину,
чтоб хоть чуть-чуть нас спрятать от беды,
ударил залп, завесив всю низину,
и нас окутал едкий серый дым.
Назад вдвоем – метнулись словно лани,
бежали, падали, услышав шелест мин.
Был весь в крови – дополз на издыхании.
Нас было семеро – остался я один.
Наш – левый фланг, на правом – было то же.
Все засекли, и штаб признал успех,
но только там – все обошлось дороже,
их при разведке – уложили всех.



РЖЕВСКАЯ БОЙНЯ

Нам пели – «Шапками завалим мы врага,
и победим, конечно, малой кровью,
не ступит к нам фашистская нога»…
Враг – хату сжег, а с ней – жену «Прасковью»…
«Мы третий день штурмуем этот склон.
шинель пробита, каска с дыркой, фляга.
Пришел с сибиряками эшелон,
они крепки, но знаю, все здесь лягут.
Мы трижды – в лоб, а нас – со всех сторон,
и даже в небе только черный «мессер»,
сибиряки несут сплошной урон,
металл с огнем живых и мертвых месит.
И мат, и крик, и вой, и смертный стон,
пал командир, смертельно ранен в шею,
мы трижды брали первый бастион,
нас трижды выбивали из траншеи.
Но вот – Приказ: «Ни шагу, чтоб назад»,
без арт. и без саперной подготовки» -
«Чтоб не попасть на мину – есть глаза,
в бою с врагом – добыть себе винтовки!»
С утра – 100 грамм и, чтобы на тощак,
так санитару с нами легче будет,
медаль на грудь – «За храбрость» обещав,
но мы-то знали, чем украсим груди…
Друг ранен в грудь, считай, почти убит,
не плачь, родной у Бога Рай с любовью,
дай валенки сниму – без дыр они на вид,
дай руки, я «согрею твоей кровью».
Ты мертв почти, а мне ведь наступать –
родную отбивать сторонку –
я отомщу, я буду немцев гнать,
но взрыв, я – мертв, и за тобой вдогонку.
Горел восход, стоял над полем дым,
от трупов снег дымился черно-алым…
Погибли все, остался жить один,
но и его, как «труса», расстреляли. 
Что это – Рок иль безрассудства нить? –
Солдатов – в трупы, маршала – в герои,
и будут больше года трупы гнить,
уложенные немцами в три слоя…
 Потом напишут: «Надо было так…»
Народ – «безмолвствует»,
ведь страх не возражает,
А «Жюков»  - на вопросы  – 
«хуком» – в пах: –
«Солдат в России бабы нарожают».


ТРИДЦАТЬ ПИСЕМ
          Письма погибшего солдата.

Тридцать весточек с фронта
в каждой шепот и вопль,
да еще похоронка,
не надеялись чтоб.
Каждый слог в горле комом,
все с печатью ВЦ,
словно c меткой саркомы
на родимом лице.
И дохнуло могилой,
опалило огнем,
и страданьем и силой,
но сейчас не о том…
Наш солдат – в сорок третьем,
Сталинградский овраг,
роковое столетье
и смертельный наш враг.
1/1 – 43 года.
«С Новым годом и счастьем».
(А сердце уже на части,
дрожь, не выдерживают нервы)
так начиналось письмо первое,
перед атакой – с титром и штампом:
«Выше черты не пишите!»
«Смерть немецким оккупантам»…
«Три дня мы стояли на отдыхе
от пропахших кровью атак,
небо было нам крышей и окнами,
стены – снег и глубокий овраг.
Отдыхать не приходится долго,
хоть поспал и тому уже рад,
сзади черная дыбится Волга,
и приказ нам: «Ни шагу назад».
«Быть…» - Гамлета – 
вопрос не для солдат,
Они живыми уходили в Ад,
земля горела, и дымился лед –
жить оставались, если повезет.
Лишь пятый выходил, не умирал,
и случай был – их Ангел-генерал.
Говорят, снег все лечит –
в сорок третьем – он был по плечи,
был по плечи и, вдруг, не стало,
по горло земля из металла…
А потом:
«Извините, что долго молчал,
чуть задело, в бинтах голова,
отбивали окоп и причал» …
и зачеркнуты дальше слова…
«Мам, за то, что пришлось пережить,
и если пуля меня не сыщет,
отрежет война кусище
от крохи, с названием жизнь».
Тридцать писем, но если любое
перед собой положить,
после – «Здравствуйте, родные, любимые»,
следует: - «Я пока жив».
В словах, обращенных к матери,
ждущей его и во сне,
слово «Мама» выводятся так старательно,
будто к Ангелу на этой войне.
«Мы победим, только время вот дайте,
мама не плачь, помолись за меня.
Вы там, наверное, голодаете,
вещи мои не жалей, меняй»…
В строчках, без точек, запятых и кавычек,
написанных карандашом химическим,
ожидание смерти стало привычным,
как не война, а тоска ученическая.
И о боях – ни строчки, ни фразы,
чтоб не накликать пулю иль взрыв,
не написал: «До свидания» ни разу,
а заканчивал: «Если останусь жив».
И только во всей переписке однажды,
как робкий отчаянья знак:
«Мама, сегодня у Вас праздник,
а я целый день хожу, как дурак.
Представил семью, как на экране,
а здесь, хоть волком завыть –
не знаем, где ляжем, не знаем где встанем,
и сколько осталось жить».
А вот и последнее – посмертное,
наверное, писарь писал,
более подробное, но газетное –
скольких уничтожил и геройски пал,
что вечная память ему отныне,
что многих от смерти спас,
что подорвался на вражеской мине,
когда нес к пушке боезапас,
что схоронили с почестью в братской
под троекратный салют,
и что по доле солдатской
в роте его помянут.
Видно врал офицер по привычке,
что обрел прах в «братской» покой –
«Ни петлички, ни лычки» -
после смерти такой.
И «Извещение» - голосом Родины:
о том, что геройски и где похоронен:
Сталинской обл. село Богородичное,
и точно указано место: -
«В двухстах метрах восточнее высоты – «200».
Совпадение или шифр вести –
Двухсотметровый – павших приют,
ведь у вояк грузом – «200»
гроб с убитым зовут.



НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ   

Ты – из гипса, покрашен известкой,
обезличен, без глаз и лица,
потому, что ты нам «неизвестен»,
не учтенный, хоть воин Творца…
Без винтовок, военной учености,
под угрозой расстрела – «Вперед!»
Мат и злоба, и страх обреченности,
и мольба искажали их рот…
Их тела перемешаны с грязью
но скрепленные цепью нулей,
а в пространстве от Ржева до Вязьмы
их могильное братство полей.
Миллионы убитых «за дешево»,
сосчитать не могли их потом –
«жить, как все» -  был девизом – хорошего,
их и гибнуть бросали гуртом.
Кто в окопах засыпан сыпучею,
в блиндажах кто завален – не влезть,
кто тряпьем разметался над сучьями –
ну, какая о них будет весть?
Неизвестность и мстит, и карается –
грязь с костями – на версты в длину.
Их не Родина ищет – «копатели»,
искупая по капли вину.
А грехов за те годы не мерено:
от ГУЛАГов до самых небес,
и гнобят души русских намеренно,
повелители – жадность и бес.
Он преступность поймет и размыкает,
и умрет, захватив в тишину,
отомстит за свою, за великую
«неизвестность» и чью-то вину.
Я стою к нему близко-близехонько
и шепчу еле слышно: «Прости».
Пусть прощальною «похоронкою»
для родных будет этот мой стих.
«Мы едины Душой, хоть и разные» -
«Неизвестный» внушает мне весь –
«Из-за страха лишились мы разума,
и расплата нам – «божия месть».
Я дышу твоей гипсовой клеткою,
чтобы вольно дышалось другим,
чтобы слышалось – «Многое лето» им,
а не этот лицованный гимн,
что для власти и быта их алчного –
у правителей все на мази.
Неизвестность – пророчество мрачного,
 вестью мертвых из братской грязи.

ПОБЕДА

Конец войне, разбили зверя –
весь мир – весна и благодать,
и Вашей славы не измерить.
«А кто ответит за потери?
Мы разучились в завтра верить,
мы научились умирать».
В огне упавшим, не подняться,
Вы – живы, ждет жена и мать.
Пора, пора за дело браться,
так что же Вы в слезах все братцы? –
«Мы разучились улыбаться,
мы научились убивать.
Пока мы живы – будет сниться,
и детям эта боль опять –
во сне – убитых вереницы,
страданием сереют лица,
кого проклясть, кому молиться,
у них один, а наших – пять».
И пепел прорастает маем,
но в памяти утраты снег,
его потом мы осознаем –
вину войны мы понимаем,
цены такой не принимаем,
но принимаем общий грех.


ПАРАД ПОБЕДЫ

Желанный самый из парадов,
экран являет из «давно» –
суровую святую радость,
в уже урезанном, кино.
Седые башни, стены улиц
запомнят – в святости просты –
солдат, обтянутые скулы,
и генералов животы.
Солдаты Мавзолей - трибуну
прошли, не изменяя поз,
от ливня – площадь красно-бура,
на глянце касок – капли слез.
И, вдруг, предстала ощутимей,
цена потерь всех и утрат,
а дождь вдовой рыдал над ними
за тех, кто не пришел назад.
Прошедшие огонь и воду,
«богатыри, как на подбор»,
а на трибуне – вождь народов –
стоял их «дядька – Черномор».
Солдаты – рослы, молодые
и улыбался «Мономах»,
стяг – «дубликат» несли другие –
«победный» - спрятан в закромах.
Во взглядах сила, отрешенность –
штыков взъерошенная сталь,
сквозь ад прошедшим и прощенным,
с брусчатки – путь на пьедестал.
Но, как ни странно, были живы
те, кто взбирался на Рейхстаг,
но им сказали: «некрасивы –
перед вождем нести сей стяг».


ПАРАД БЕССМЕРТНЫХ

В колоннах по 20 в ряд,
в коробочках по десять,
движется бессмертных парад
в темпе советских песен.
Они непрерывно идут,
днем и ночью знамена полощут,
«бессмертных батальонов» маршрут
за 2 минуты – Красную площадь.
Непрерывный колонн ряд,
идут в любую погоду
и продолжался бы этот парад
более полугода.


ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
(По подстрочнику перевода Рильке)

Лес от взрывов дрожит,
от команд телефонный провод,
не вставать – желание жить –
перед атакой не повод.
Взвод в лихорадке дрожит,
связист убит – зажат в зубах провод.
Выхода нет – смерть впереди –
все в руках Божьих,
но Идола лик
властен и дик,
и средь всеобщей дрожи –
«Можешь,
встань и иди!».
               

У ОБЕЛИСКА

Во ржи лоскут – не кошеная кашка,
горит заря на пиках Иван-чая,
а в клевере, раскрашенном ромашкой,
взошла звезда – иной души начало.
Стригут простор стрижи, снижаясь низко,
и падает с небес их щебетанье,
лучится ввысь звезда над обелиском –
последней вестью и извечной тайной.
И в небесах она, и очень близко,
и манит прикоснуться теплый камень,
как зов из вечности – под этим обелиском,
к твоей Душе, что скоро в вечность канет...
Тропинка меж колосьев вьется лентой,
вечерний дух полей – мне Душу лечит.
Адажио – финал концерта Лета –
солируют – могила и кузнечик.


ПОРТРЕТ ДВАЖДЫ ГЕРОЯ
                Василия Петрова

Василий, но только не Теркин,
единственный в мире такой –
пусты рукава гимнастерки,
с врагом воевал головой.
Сказал, толь хирург, толи лекарь,
поняв, что здесь рук не пришить: -
«Не может безрукий калека
свой долг для отчизны вершить.
Объем ведь большой ампутаций –
пилить, отрезать и сшивать»,
и Васю – без операций –
в сарай к мертвецам – умирать.
Война ведь такая – все спишет,
подумаешь Васька Петров,
а Вася – живой и все слышит,
и братский готов ему ров.
Солдаты, у смерти на грани,
узнав все, смогли поспешить –
хирурга, под дулом нагана,
заставили раны зашить.
Теперь – обреченность Атланта –
без рук до скончания лет,
ведь стыдно позвать адъютанта,
когда – по нужде – в туалет.
Не снять, не одеть, не покушать –
война ведь не знает вины.
Солдат в его власти и пушки,
а сам он – стал богом войны…
Портрет – героизм и мятежность,
глядит, словно Богу в глаза,
страданья и воли – безбрежность,
а сам – Его перст и гроза.
Архангел войны и страданья –
рук нет – два незримых крыла,
воскресший, как из преданья,
он взглядом сжигает дотла.
Провидец пространства и сини.
Обида вся – в жесткости скул,
не может понять он Россию,
не может осилить тоску.
Вместив в отрешенность все страсти,
отринув улыбку и лесть,
свой взор отвернул он от власти,
в молчании храня свою честь.





ОФИЦИАЛЬНОЕ МЕРОПРИЯТИЕ

Войны юбилей и директор наш злился –
найти ветерана сейчас не пустяк,
а этот – «никто», вроде сам напросился –
авось пронесет – на «безрыбье, хоть рак».
Он – хилый старик и читал по бумажке,
но как-то надрывно, как будто рыдал,
но всем он казался в шинели и каске,
от этого – кажется съёжился зал.
Не слышалось слов, только стоны и взрывы –
кромешный огонь, за которым был ад,
и поняли все – неудача с прорывом,
но был уж приказ, чтоб – «ни шагу назад».
И прошлая смерть всех схватила тисками,
а прошлое время, вдруг – рухнуло в зал…
Мужчины касались лица кулаками,
а женщины терли платками глаза.
Он кончил внезапно, как вышел из строя,
молчаньем своим он возвысил запрет…
Зал долго ему аплодировал стоя,
и всем расхотелось идти на фуршет.


 ВЕТЕРАН

Он сгорбленный старик, как мумия мужчины,
разбился воз судьбы, он лишний на возу.
Лица не разглядеть – щетина и морщины,
а вместо глаз кулак, стирающий слезу.
На фото – в черном он, все справа – царство мрака,
лишь слева – «этот свет», как жизни элемент.
Пиджак – времен, когда был женихом в бараке,
ковбойка – «топором» - добыча в «секонд-хенд».
Щека горит слезой исчезнувшей державы,
закрыт локтем нужды медальный пантеон,
и лишь одна видна – медаль «Солдатской славы»
на мятом пиджаке – лампадой у икон.
От Лика и Судьбы – лишь шляпа с черным крепом –
итог великих дел, где «встали мы с колен».
Без «жучек» и «котов» он вытащил ту «репу»,
но «жучки» и «коты» ему вручили хрен.