Моей бабушке Хараузовой Марии Николаевне посвящает

.
змейке -
сундуки и узлы  - там и сям…
И у двери последней  соседка
показала: - Стучи, Лёха там.-

Раз, второй, всё настойчивей: гулко
эхом вторила тишина…
Снова будто стояла  стена
перед ней.
         Расхрабрившийся Шурка
подтолкнул… Поддалась. Вот те на!!!
За столом: свёкр, муж, сестричка
та, что с фронта писала письмо…

Марья рядом  присела... Поникла
на минуту:
              - Ну, Шура, с отцом
поздоровайся! -
                Их обедом
накормили… Пошли провожать…
Муж молчал, а потом, будто врезал:
-Ты спасибо должна ей сказать…
На кой ляд тебе нужен калека?!
Костыли, перевязки, горшки!
Я тебя пожалел и проехал…
Чуть не вытолкали мужики…
Они видели, как ты металась,
догадались, что ищешь меня,
и пытались!  Давили  на жалость!
Наорал на них, бога кляня.-


Замолчал...
        - Ты пришли летом Шурку…
Деду в радость… -
                Молчала она,
онемевшая – дура дурой,
- а потом всё корила себя:
почему не кричала, смолчала,
почему не сказала "люблю"?
Словно семипудовый камень
продавил,заклеймил ей грудь.

Медсестрица с Алёшей недолго
прожила. Молодая ж была...
А Мария простить не смогла
осень ту сорок пятого года,
лужи, солнце, скамейку у дома...
Жалость, ярость и слёзы из глаз
ночью в поезде, долгой дорогою.