Стихотворения в прозе

                Черновик неотправленного письма, написанный
                на нескольких листах нотной бумаги и
                случайно обнаруженный при продаже старого
                фортепьяно…
               


 ЛИСТ ПЕРВЫЙ


                # a cappella

   Эпистолярный жа(н)р  у нас угас (виной тому - возможность перлюстрации), -  рискну, однако…  Думаю,  рассказ  пойдёт о том, как те ассоциации, которые,  по сути своей, являются непредсказуемыми шестерёнками часового механизма памяти, частенько подрабатывают, по совместительству, рабочими сцены некоего волшебного театра сновидений.
 Сон вложен в сон. Мне снилось - я проснулся в каком-то странном, непонятном сне. Coн  повторился снова, круг замкнулся, - я в лабиринте, и отсюда мне
не выбраться...


                # pre-lude

Твоё имя на пороге сна тихо губы шепчут, а во сне - лунная жемчужина бледна,
на осеннем жертвенном огне. Твои руки ласковые где? Погружаюсь в зазеркалья муть, там, в летейской медленной воде очень нелегко не утонуть!
Твои плечи я хотел обнять, но внезапно ринулась ко мне злых теней
воинственная рать, всколыхнувшись в сонной глубине. Твои волосы,спадающие вдоль, реки, ускользающие вдаль, - не сливаются ли? Хрупкая юдоль
к берегу причалит - нет ли? - да ль? Встретишь ли когда-нибудь меня?
Да ли, нет ли - некого винить… В лоно грёз сознание маня, сон-колдун затягивает нить. Вкруг меня смыкает своды сон, и душа, порог переступив, слышет шорох прожитых времён и грядущей вечности мотив...

 Внезапно, неожиданно грянула увертюра. «Чижик-пыжик, где ты был?»…  :)  А был он (Леонид Чижик) лет двадцать назад в  киевском Дoме офицеров, концерт только что закончился, и сейчас  мы с тобой гуляем в направлении...  Впрочем, маршрут ещё не сложился, и пока ты силишься  вспомнить,  как меня зовут  (тебе тогда почему-то всё казалось, что  Коля), в музыке памяти намечаются первые темы.  Ночь, мы бредём вдвоём. Куда? Откуда? Кто мы?  Звучат печально ноты темноты...  Но ты не здесь, ты в царстве полудрёмы. С реальностью разведены мосты...   Мелодия уже почти узнаваема.  Как раз поравнялись с Оперным. «Мадам Анжа, мадам Анжа была чертовски хороша…»  Чу! Где-то звякает серебряный молоточек. «Maxwell’s  Silver Hammer»... - Постой, какой ещё молоточек? – С Молотковым мы ведь пока не знакомы…  Нет, это - ЧИстое совпадение, поЧУдилось  всего  ЛИшь, НАверное…  Впрочем,  до Чичулиной  (выходи, Хельга, нечего прятаться в предыдущем предложении!) отсюда – рукой подать. 
  - Слышишь? Ну конечно, это же – шекспировский   сонет  (№ 141, я  давеча проверил), переложенный  на мотив  «Hey  Jude» (The Beatles).  |
 «Ушей твоя не услаждает речь. Твой голос, взор и рук твоих касанье,
прельщая, не могли меня увлечь на праздник слуха, зренья, осязанья", -  доносится  из  знакомой  квартиры на Ивана Франка  голос Ольги Владимировны, аккомпанирующей себе на старой, прекрасно, однако, сохранившейся фисгармонии.

 - А что же там тогда звякает?
 - Ну, это… - «Объясненья бурные и слова амурные,  дзинь-дзинь-дзинь о рюмочку рюмочки звенят!"»

 Нет, «молоточек» – это потом...   («летние манёвры»  уж потом начались…)


                # andante

   Шествуем  по Фундуклеевской.  Вот, миновали Леонтовича. Стоящие по левой стороне улицы  притулились друг к другу два крохотных магазинчика:  «Ноты» и «Канцтовары». Заглядевшийся в витрину с карандашами и БЛОКнотами уличный ФОНАРЬ,  вдруг, вспомнив что–то, лукаво  подмигнул, передразнивая  своего "коллегу-калеку" - другой,  страдающий тем же нервным тиком фонарь, расположившийся на диагональном углу, у АПТЕКИ. Обе «парочки» и магазины, и фонари), равно впрочем, как и аптека - живы до сих пор.  Наверное, всё так же перемигиваются по вечерам. Запела  где-то в душе сокрытая потаённая струна, скрипнули и завертелись шестерёнки ассоциаций,  разБЛОКировались  какие-то хитрые механизмы в «БЛОКЕ памяти» и полилось, зазвучало... 
   Прошло  почти  что четверть века, - и повторилось всё, как встарь, - «Блокноты», улица, аптека, Блок, «Ноты», улица, фонарь...

 А мы с тобой, тем временем, («тем временем» - какой грустный каламбур!)… Мы, ТЕМ ВРЕМЕНЕМ, неторопливо  спускаемся  по Коцюбинского  на  Бибиковский бульвар с его бибикающими боливарами и гуляющими бультерьерами, и далее, следуя жесту стоящего  на углу Бибикова-Шевченко и  Коминтерна-Петлюры легендарного конного, бесцеремонно въехавшего верхом на высоченный гранитный пьедестал, поднимаемся  пешком на пятый этаж  облицованной белой плиткой девятиэтажки (лифт и тогда давал перебои - не то, что память)...



ЛИСТ ВТОРОЙ

   
                # Зеркала  (тема)

 З_воним в з_вонок,  з_дороваемся, з_накомимся, и в ушах  з_венит от этих многочисленных «з» - З_венят бокалы, з_венит на стене у Лёли висевший тогда колокольчик (нет не твой, ашхабадский, верблюжий, - другой), и вот - я уже вижу себя, сидящим на диване, между паном Стефаном и Славкой Кремнёвым - прямо напротив  большущего a la Крез...*  Внезапно сверкнувшее отражением зеркало заставляет меня на миг зажмуриться, и... Тут время делает  какое-то замысловатое  па, на тёмном бархатном исподе  век  вспыхивают подруга за подругой  цифры  (7991), и в голове  всё звенит, звенит...
  Открываю глаза, - это звонит в дверь ухитрившийся за этот «миг» повзрослеть, закончить школу и институт, а кроме того, обзавестись бородой и семьёй  Лесик (пиво принес, ключи забыл)...  А сам, постаревший за тот же «миг» на два десятилети-я, покорный Ваш слуга, проснулся, где-то на перепутье снов, в большущем уютном кресле.  Напротив меня - вся та же  олак-резная (зеркальная,  правильно),  но только, увы, уже закрытая дверь, ведущая  в...  А может, из...?

   Зеркало. Большое, cтаринное... Знаешь, я часто вот так  смотрю в его тёмное стекло  и думаю, - как много всячины в нём живет - кажется, вот сейчас  вдруг кашлянет где-то  в  зазеркальной его глубине пан Стефан, из далёкого «доюрского» периода (Юрий Степаныч пока ещё не появился), или грянет бас Загребельного, а то вдруг взглянет укоризненно Лукар...
 ЛУКАР ОРАКУЛ в зеркало шагнул, ступил два шага, замер, оглянулся,
зевнул протяжно и хвостом вильнул. Сон вложен в сон, мне снилось, я проснулся…


                # Па-дэ-дэ
 - Дэ-дэ?

 - Да на детской площадке в проходном дворе, что над Бессарабкой, - помнишь?
 Ты в «платье-занавеске», - ах,  где сейчас оно?  Всё как в дыму – нерезко...  Мы, помнится, "Руно" душистое курили...  Ещё твои духи... О чём мы говорили? -  Ну как же, - ты стихи читала мне в тот вечер...

   Пятилетний  Лукар (древний шотландский ИЛЛОК)*,  вдо(во)ль и поперёк набегавшийся и нанюхавшийся, валяется теперь рыжим холмиком у соседней скамейки. На скамейке лежит забытое  кем-то яблоко... «Встарь, во  время оно, в сказочном краю, пробирался конный полем по репью...», - читаешь ты мне наизусть Бориса Леонидовича...
   Надкусила древний  и запретный  плод спящая царевна - Елисея ждёт.
Задремав невольно, спит уже давно, уколовшись больно о веретено, юная Аврора. Сад у Гесперид, яблоко  раздора...  Ева и Лилит...  Яблочко на блюдце
замыкает путь. Тяжелей проснуться, нежели уснуть... Блюдце циферблата... Времени стрела. Слышен звон булата, - бой добра и зла... Бой часов старинных, колокольный звон - монотонный,  длинный, уходящий  в  сон  вереницей сказок, чередою слов... Близостью  развязок, общностью основ, схожестью сюжетов, разностью имён сотворён весь этот лабиринт времён.  Жизни, сны и смерти  Времени река  в плавной круговерти мчит через века. Спутались  страницы,  лица, - всё равно - зеркало, царица, яд, веретено, дерево познанья,
склеп, хрустальный гроб, сонное сознанье и холодный лоб...  «Сомкнутые веки, выси, облака,воды, броды, реки, годы и века».

                # adagio

 Время, то приседает вместе с нами на корточки, кивая и выис-кивая какую-то сердоликовую  побрякушку на "текинском базаре" в Ашхабаде, то встаёт, как ты на цыпочки, доставая запрятанную высоко на буфете сигаре-ту 134, то кружится в задумчивом фуэтэ, тая, пы-тая, тая-сь, пы-тая-сь вспомнить,  с каких пор наше такое долгое "ВЫ" перетекло в короткое "ТЫ", и с ВЫ(со)ТЫ озера СЕВАН летит стре-мгла-в поисках НАВЕС_а – отражен-и-я, как  сейчас, вижу перед  собой этого армяносангвинобильного  автомобильного абори-гена...  нет, не Гена, – араратская  Мнемозина  погребла  его  имя  под  тяжеленной девятнадцатилетней  «мемориальной»  пли_той самой, под которой ещё много чего спрятано, и эксгумация (дай Бог здоровья этому гостеприимному вознице!) совершенно (Самвел? Ашот?) - невозможна!

   Плывет СЕВАНа отраженье - полиндромический НАВЕС, и снова памяти круженье, и снов, текущих в "олакрез", настойчивое  повторенье, и мыслей спутанных сумбур... Вот, кстати, свежий каламбур:  послушай, - "головокруженье", - по разуменью юмориста - всего лишь "фуэтэ нудиста"...(Что ж с чувством юмора нудист - смешней, чем нудный юморист!).

 ... С сожалением закрывая тему Армении,  калейдо-скопом упомянем ереванского мистера Фел_Икса с его «дисердокторским» партагенезом чешуйчатых пресмыкающихся и женой Тома-джаной, вспомним нашего «партайгеноссе» - весёлого и находчивого Мишу Гольдштейна, огненно рыжая "грива" и борода которого теперь уже изрядно побелели (по-сему, ему сейчас уже лучше было бы зваться Aйcштейном, или Вайcштейном), не забудем также всех вольных и невольных персонажей «Матхенадарана»* этого участка памяти, а также прилегающих к нему аштаракского, эчмиадзинского и прочих незабвенных районов нашего армянолирического - теперь уже, впрочем, мысленного путешествия.

                # Kаденция *               

 Моя медлительная проза передвигается с трудом, - давно над ней висит угроза
в стих оступиться,ведь кругом торчат рифмованные рифы, и веер изумрудных брызг взрывается искрящими и рыкающими аллитерррациями...

 ... Гроза. Гарни, Гегард... Гром, ресторан, ступени -  Марину уронили
в первый раз...   

 Бах!( Соната и фуга)

 Уточнение:
 Марина родилась, спустя два месяца, после нашего с тобой возвращения из Армении, однако, мы, в силу понятных причин, не могли не взять её с собой в эту, в сущности, авантюрную экспедицию, и, таким образом, Марина Сергеевна (участник вашего падения на лестнице), хоть и мало что  в этом "походе"  видела, - зато, безусловно, всё прекрасно слышала…


 *каденция - от лат. "cadere" - падать



ЛИСТ ТРЕТИЙ


                # Соната «до-диез минор»  (лунная)

    У прозы слёзы на глазах, - ужасно трудно удержаться,  чтоб  не  заплакать  тут же  - ах, «стихийно» чтоб не разрыдаться!
    А помнишь, как мы с тобой просиживали в кухне всю ночь за разговорами? И как ты недовольно морщилась, глядя на светлеющее утреннее бельмо, заволакивающее слепнущее окно? 
    То в батареях булькает вода, то верещит «свихнувшийся» будильник – внезапных пробуждений череда... Гремит трамвай, грохочет холодильник, - «кортеж» бессонницы...  Она меня с ума сведёт... Тьма гибнет, ночь в агонии, - светает. В окне всплывает улица, дома, и радио за стенкой оживает...
Раскрылся день, как купол парашюта, моё паденье  в ночь остановив, -
верней, замедлив. Тянутся минуты, как стропы тянутся... И грустно почему-то... Опять привязан. Несвободен. Жив...
    Как кран на кухне, время протекает, накапала по капле лужа лет. 
Как-будто спицы в колесе сверкают недели, месяцы, года – какой-то бред... Поскрипывает поселившаяся на кухне  раскладушка просто-Филичкина, жалобно скрипит под ним стул, скрипит, скрепя сердце, само Время, и вот уже набежало,  разлилось,  растревожилось   новое полнолуние...
    На улице луны полным-полно, немудрено, что в эту ночь не спится. Бессонницы отрытая страница глядится, словно в зеркало, в окно.
Слепое утро в дверь клюкой стучится, и нам с тобой опять не суждено
незримую переступить границу,  - как  вон, той бабочке, которая в окно
уже давно бессмысленно стучится ... 

 - А где - ж луна? – наверное, спросишь ты.
 - А ЛУНА КАНУЛА в палиндром... Так что, теперь - ТЕНИ НЕТ!


                # E dim


   Edim дальше…  Лифт. Старый, громоздкий, послевоенный.   Две пары дверей.  «Стеклянный, оловянный, деревянный». Скрипит, гремит - то песнь заводит, а то и сказку говорит. Открываем, закрываем, нажимаем...

 - Осторожно! (шопотом) - уклоняясь от поцелуя.
 - ?
 - Осторожно, у меня в ухе серьга!

 ... Спустя некоторое время родилось моё прозвище "Серьга". Теперь, вот, не помню, прозвище это старше Марины или нет?


                # Зеркала II  (интермеццо)

    На столике, стоящем  перед зеркалом, громко тикают часы. На часах нет стрелок. Время бежит по кругу, как игрушечный паровозик, катящийся вокруг рождественской ёлки.  Как это всё могло произойти? Рождественская ночь... До Вифлиема - без малого, две тыщи лет пути. Взошла Звезда, но неизвестно,где мы.  На стенах репродукции Дали, далёкий звон, неведомо откуда. Откинув стрелки-костыли, часы пошли, библейское напоминая чудо... 
Ночь. В зеркале горящая свеча... Сегодня у Иисуса день рожденья!
Жаль нам нельзя туда, а хочется отчаянно... Нельзя нам! Мы же только отраженья  живущих  в  зазеркалии...



ЛИСТ ЧЕТВЁРТЫЙ


                # Coda

 ... Звучит фуга. Фуга-фига-каллипига. Похоже, пока я незаметно для себя дремал в этом-самом кресле, моё  полусонное сознанье пребывало на  еле уловимой грани бдения и сна, в зазеркальном запределье медленно скользя... Мнемозину мне в безделье упрекнуть нельзя!
   Впрочем, теперь я, кажется, проснулся чуть раньше положенного – там, в зеркале, убрали ещё не все декорации: не вынесли ёлку, не исправили дату на календаре, задремавший стрелочник, не успел перевести стрелки на часах, и Лукар, прихрамывая, несётся вслед  мчащемуся в  «небеса обетованные»  эльдорадорязановскому поезду. В спальном вагоне освещено только  одно купе - то, где нам постелили отдель-но в одной комнате – дескать, "как-будто  в поезде", и вот теперь, глядя на прошлое с двадцатилетней  Вы-со-Ты,  видно, как неутомимый  паровозик памяти,  пыхтит  далеко внизу.  Он кажется  отсюда авторучкой, строчку  за  строчкой вычеркивающей двойной линией рельсов строки прожи-того самого, что составляет путешествующий со мной во всех моих поездах и прочих средствах передвижения неизменный багаж, квитанцию на который ты держишь сейчас в руках...

 Нервный тик часов бессонных. Стук колес на стыках рельсов.
Чьих-то длинных-длинных писем перечёркнутые строки перечитывает поезд.
 Морщат тамбуры – вампиры перепончатые крылья, гофрированную кожу
чьих расправить невозможно, не дождавшись поворота.
За окном - константы  станций, переменные перронов, и в серьгах у светофоров
драгоценные   каменья - изумруды и рубины.
 Снова скрипнули рессоры, и опять поплыли плавно фонарей, неизлечимых
от желтухи, отраженья в зеркале закрытой двери.  Полнолунье, поезд, полночь,
и луна неторопливо льёт в купейные купели свой  настой  из снов целебный…
 Пассажирам, проводницам снится сон один и тот же: странный сон –
им снится детство, ностальгическое буйство ярких красок, звонких звуков...
 Машинист уснувший видит этот сон, и задремавший стрелочник... И незаметно замыкается сознанье искривлённых сонных рельсов.
 Поезд следует по кругу интересов и знакомых, кругу знаний, увлечений,
кругу дел, семьи, вопросов, увеличивая скорость...
 Так, испуганная стрелка спятивших часов стремится в спешке наверстать  былое,
ставшее неисправимым, канувшее безвозвратно.
 И в который раз тревожат  чередою повторений ненаписанные письма, неисполненные просьбы, неслучившиеся встречи.
 Время катится по кругу...  Лишь сквозь сон тихонько слышен
нервный тик часов бессонных, стук колес на стыках рельсов...
Полнолунье. Полночь. Поезд.



 # P.S.               


 Как "post scriptum " - сон приснился странный. Сон о незапамятной поре. Снились сердоликовые страны в старом потемневшем серебре. Радугой, сменяющей ненастья,  вспыхнет вдруг на кухне наш буфет. Холодок приятный на запястье... Бабушкин серебряный браслет!



#  Примечания и уверения


   Все имена и фамилии, встречающиеся (и не встречающиеся) в этом трактате - не вымышлены, все кажущиеся сов_падения - неслучайны. Знаки препинания густо  расставлены, палиндромы - выделены, цитаты, как им и положено – томятся в кавычках, стихи и их фрагменты, играя друг с другом в прятки, укрылись в тексте, в отличие  от каламбуров, аллюзий и аллитераций, которые беспрепятственно по нему разгуливают.


 А. В. Тор