Девичья фамилия

Девичья фамилия – автобиографический роман. Его повествование - другими словами рождение, складывалось из противоречий и недомолвок, тайны и обмана, беспокойства и отчаяния, умиротворения и святости. Я подписал книгу Александр Бышег и это на мой взгляд, как то, оправдано. Я не взял фамилию отца – Быков, отца который  не жил с нами, хотя, со слов матери,  и желал этого, не взял фамилию деда по материнской линии – Шепелин, хотя прожил с нею многие годы, а выбрал псевдоним – БЫШЕГ, который сложился из начала двух фамилий и отчества – Гаврилович.
  Мы, воспитанные советской властью, находясь под гнётом коммунистической идеологии, не могли, да и теперь слово бог произносим с трудом. Однако, взявшись за великую, по моим понятиям работу, я прошу – боже, помоги мне! Не знаю, будет ли кому то интересно моё творчество, хотя, по большому счёту, хотелось бы на это надеяться, однако для нашей семьи, близких и дальних родственников, наверное, моя работа будет оценена по достоинству. Хотя, слово оценка, в данном случае, не совсем уместна, и всё равно, и самое главное – это наша память, а она,  бесценна. Потому, если  я имею возможность, по своему, может быть не последовательно, коряво, но, по моим понятиям допустимо точно,  рассказать о жизни, вернее, некоторых эпизодах близких мне людей, я с удовольствием это делаю. Думаю, что мой житейский опыт, образование, характер, окружение, внутреннее состояние и огромное желание, будут способствовать мне.
 
                ДЕВИЧЬЯ  ФАМИЛИЯ .   
     Повозка  двигалась очень  медленно.  А  может,  мальчишке  казалось,  что  едут  они еле – еле, и   встреча  с  дедушкой,  которого  парнишка  не  разу  в  жизни  не  видел,  откладывалась  ещё  на неопределённое  время.  Частенько,  бык,  тянувший  подводу  с  пожитками,  останавливался совсем. Он, тяжело  дыша, долго - долго  задней  ногой  чесал  голову,  потом,  без понуканий,  двигался  дальше. И так уже не первый день.   
     За  последние  несколько  лет,  эта  семья  уже  в  третий  раз,  не по своей  воле,  меняла  место  жительства.  Видимо  в  совхозах,  как  государственных  сельскохозяйственных  предприятиях,  не  очень  то считались  с  мнением  рабочих  и посылали  их  туда,  где  на  взгляд  начальства,  важнее.  Зато  в  таких  деревнях  два  раза  в  месяц  давали  зарплату,  обеспечивали  ежегодными  отпусками, и каждый  совершеннолетний  гражданин  имел  паспорт.  Колхозники  же,  таких  прав  не  имели,  они, вообще,  практически  были  закрепощены новой властью - куда  им,  без  документов.
 - Всё,  отдыхаем, - скомандовал  Петр, - попоить,  да  покормить  нашего  работника  надо, - он  кивнул  на  огромного,  без  рогового  буйвола, -  да, и самим,  отдохнуть  не  мешает,  встали  сегодня  ни  свет,  ни  заря,  а  хода  до  места,  ещё,  дня,  три  будет.  Он  поправил  лежавшие  в  фургоне пожитки - хотя,  чего там, рубаха  с  перемывахой,    вилы  с  лопаткой,  да  коромысло с вёдрами,  однако,  и  это  добро,  из  земли  не выпнешь, распряг  фургон  и  погнал  быка  на  водопой, - потом,  остановившись, поискав кого то глазами,  крикнул, - Ленька,  сходи  в  лес,  хвороста  насобирай,  потом костёр  разведём,  печёнок  испекём  и  чай  сделаем.
  Варвара,  была  сама  не  своя.  Толи  дорога,  сказалась  как - то,  толи  ещё  что,  но  ей  нестерпимо  хотелось  прилечь.  А  как  же,  шестой  месяц  на  сносях,  не  всякий  такую  дорогу  одолеет.  Правда,  раньше,  будучи  беременной,    она  и  не  такую  работу  выполняла,  но  то  раньше,  было  время,  она  одна  троих  ребятишек  поднимала,  а  теперь,  подико,  мужняя,  баба.  Варя  не  торопливо,  вслед  за  хозяином,  тоже  пошла  к  речке, -  посижу тут,  отдохну  Петя, - тихо  проговорила  занятому  своим  делом  мужу,- залегтелась  как  то, - потом,  уже  из  далека,  крикнула, -  не  зови,  сама  приду.   Медленное  течение  воды  располагало  к  неспешным  раздумьям.  Варвара  легла  в  тенёчек,  и,  сразу,  будто  провалилась .   Нет,  не  уснула,  а  словно,  утонула  в  прошлом.
 Все  детские  воспоминания  у  Вари Шепелиной,  почему - то  всегда,  начинались  с  мельницы,  на  которой  она  побывала  ещё  в очень  раннем  возрасте.  Девочка  тогда  была  просто    напугана  движением  каких - то  не понятных,  загадочных,  страшных  механизмов,  белых,  белых  рукавов,  громыхающего  приведения,  сказочного  огромного  мельника  и  растерянного  старшего  брата,  увидевшего  испуг,  на  лице  сестрички.
- Боюсь,  Вася,  пойдем  обратно, - без  конца  твердил ребёнок,- не  пойду  больше  на  мельницу,  где  муку  делают,  а  из  неё  хлеб  стряпают, не  пойду  больше,  страшно  здесь.
   Потом,  в  её  сознании,  возник  большой  коровник,  где  у  неё,  восьмилетней,  были  свои  бурёнки,  с  которыми  она  должна  была  управляться – поить,  кормить и  даже  доить.  Глядя  на  ёё  распухшие  ручонки,  родственники  сокрушались: « как  старушка,  не  поиграть  ей,  не  побегать,  не  в  гости  сходить,  совсем  замордовал  её  родитель  окаянный – всё за  богатством  гонится,  всю  семью  в  батраках  держит,  репенёнок,  окаянный».  Кстати,  репьи,  репенята,  как  прозвище,  появилось  в  деревне  не  так  давно,  с  той  поры,  как  большая  семья,  включая  всех  родственников,  относительно  разбогатев,  стала  строить  особняки,  поблизости  друг  от  друга.  Но  это  благополучие  давалось  невероятными  усилиями,  нечеловеческим  трудом  на  своей  вожделенной  политой  кровью  и  потом,  земле.
  Но, конечно, не из  одних испытаний волнений и тревог была соткана жизнь этой семьи. Были и счастливые, беззаботные дни. Частенько, зимними вечерами, собравшись в большой комнате, именуемой залом, они рассуждали о будущем. Оно казалось им предсказуемым, не простым, добрым, светлым и манящим. Потом речь заходила о нынешней жизни в которой каждый имел свои обязанности и строго, безропотно выполнял их. Когда в разговор вступала Серафима, средняя из сестёр, все, особенно Василий, младший из братьев, слушали рассказчицу раскрыв рот. В самом деле, умела она заворожить своими рассказами, придумывая правдоподобные небылицы.
- Ну, ты, Сарка, даёшь, - вживаясь в образы младшей сестры. восторгался брат. В  конце концов, речь заходила о дальних и близких родственниках, доброте и невежестве, бесчестии и зле, бездомных и даже о покойниках. В конце, отягощённые услышанным, все находились в какой то неопределённости - раздумье.  Первым, из этого, неожиданного оцепенения – тревоги, недосказанности выходил Андрей: « давайте, успокоимся, хорошо что мы наших родных вспомнили, царство им небесное, нам бы так прожить, хорошо что о завтрашнем дне подумали.  Потом, улыбаясь, глядя на брата, спросил – Васька, ты, вроде про вечерки чё то поминал, не пойдёшь что ли?
- Не пойду, - раскрасневшись, вытирая лоб, ответил несостоявшийся ухажёр, - забоялся я, чё то. Успею, никуда эти вечёрки не деваются, спать лучше пойду. Андрей, совсем расслабившись, оглядев собравшихся, уже строго подитожил -  ну, ладно, пойдём спать, утро вечера мудренее.  Мать снова с удовлетворением отметила про себя – совсем взрослый, настоящий хозяин.
   
                -============
   Матрёна – мать Варвары, была  высокой,  прямой,  молчаливой  и  кроткой  женщиной.  Летом,  во  время  полевых  работ,  домой  она  возвращалась  очень  поздно,  когда  младшие  дети,  ухоженные  старшей  сестрой,  уже  давным – давно  уже  спали.  Только  Варя,  всегда  дожидалась  прихода   матери.  Она  часто  выходила  на  дорогу,  или  влезала  на  крышу  сарая  и,  из  под  руки,  смотрела  в  сторону  заката. Именно там, думала она, трудится её большая семья.   
  Являлась  Матрёна  измученной  с  выцветшими  ресницами  и  бровями,  длинном  сером  платье,  наглухо  подвязанном  платке.  Лаская  сонных  ребятишек,  она  молча  вытирала  слёзы,  беспрестанно  крестила  их,  называла  ненаглядными  и  христовыми.  В  эти минуты,  женщина  никогда   ни  на  кого  не  жаловалась,  была  отрешенной,  замкнутой   будто  свидание  с  детьми    и  тихий  плач  при  этом,  были  обязательным  ритуалом,  дань  семье  и  всевышнему.  Варя  не  понимала,  были  ли  это  слёзы  радости  или  обиды,  а  может  какой – то  боли.
  Утром,  чуть  свет,  с  коромыслом  на  плечах,  мать  шла  назад – несла  работникам  провиант – хлеб,  молоко,  мясо  и  многое  другое,  самое  необходимое  при  тяжёлой  работе.  За  долгую  дорогу, Матрёна,  в  который  уж  раз,  думала  о  своёй  не  лёгкой  доле.  Свёкор  её  был  батраком.  Потом,  как  будто  какой  то  царский  указ  вышел,  дали  мужикам  землю,  лошадёнку  и  кое – что  из  инвентаря.  И  вся  большая  семья,  вместе  с  ними  Матрёна,  надрываясь,  гнули  спины,  чтобы  свести  концы  с  концами.  Мало  по  малу,  пришёл  в  семью  достаток,  а  потом,  далёким  эхом  в  её  сознании,  прогремела  великая  смута.  И  в  деревне - то  белые,  то  красные,  то  банда  Мишки – Чёрта.      
   К  тому  времени,  отец,  большого  семейства  Александр,  умер  и  за  хозяина  остался  старший  из  сыновей,  Матвей – её  супруг.  В  тревожное,  не  спокойное  время,  когда  власть  с  великой  лёгкостью  переходила  из  рук  в  руки,  он  вообще  исчез,  остальных  братьев  его  и  другую  родню  жизнь  разбросала  по  всему  свету.  Был  момент,  когда  может  для  острастки,  чтоб  другим  в  деревне  не  повадно  было,  группа  бездельников,  которым  при  любой  власти  трудиться  неохота,  кстати,  они  первыми  в  большевики  пошли  и  зажиточных  крестьян  грабили  а  Андрея,  старшего  сына,  на  расстрел  ставили.  Как  сейчас,  в  её  глазах,  он,  с  непокрытой  головой  прощался  со  всеми,  как  бабы  голосили,  как  она  сама,  обессилев,  сознание  теряла. Матрёна  не  понимала  и  не  могла  понять,  в  силу  своего  ограниченного  мировоззрения,  что  это  было  начало  новой  эпохи,  рождение  которой  было  мучительным  и  кровавым.  Часто  в  их  уже  большом  доме  останавливались  на  постой  чужие  люди.  Бывало,  неожиданно  начиналась  стрельба,  тогда  все  домочадцы  в  испуге  прятались  в  подполье  или  погреб,  пережидая  смуту.
Наконец,  всё  утряслось,  вернулся  муж  и  некоторые  его  братья.    Немного  поокрепнув,  поправив  домашние  дела,  Матвей  будто  сдурел.  Может  быть,  сказалась  его  странная,  долгая  отлучка,  или  влияние  царившего  вокруг  словоблудия,  может  ещё  что,  только  в  первую  же  зиму,  он  стал  часто  уезжать  из  дома,  возвращаясь  поздно  и  сильно  пьяный.  И  хоть  братья  были  уже  взрослыми,  а  старший  даже  женат,  слушались  отца  беспрекословно.  Правда,  Андрей,  в  последнее  время,  по  своему  выражал  недовольство  поведением  отца  и  утрами,  когда  все  собирались  за  столом,  при  появлении  бати,  он  демонстративно  покидал  застолье,  остальные  же  оставались  притихшие  и  подавленные,  и  быстро  съев  завтрак,  с  благодарностью  покидали  застолье.
   Как – то  раз,  при  очередном  запое  хозяина,  Матрёна  поздно  открыла  ворота: « Ты  што,  сонная  курица,  хозяина  заморозить  решила, - пьяно,  не  естественно  визгливо  заорал  он, -  сколько  времени  стою, - плюнув  в  снег,  продолжил, – стояла  бы  у  окна  ожидаючи,  тогда  не  прогневила  бы  меня.»  Матвей  подбежал  хозяйке,  схватил  её  за  рукав,  кони  в  испуге  шарахнулись  в сторону.  –  т – п – р – р,  стой,  сатана,   остановил  он  их – мало  я  тебя  уму  разуму  учу.
   - Господь  с  тобой,  Матвей  Лександрыч, - все  глаза  проглядела  тебя  ожидаючи,  с  крючком  в  сенях провозилась долго, заторопилась, - скороговоркой  начала  она               
   -  За  неуважение  к  мужу  расчёт  полагается, - прохрипел  он  ей  в лицо.  Сорвав  шаль  с  обезумевшей  от страха  хозяйки,  окончательно  рассвирепевший  супруг,  одним  концом  связал  ей  руки,  другой  просунул  под  гуж: « Поумнеешь,  небось,  как  прокачу  вот, щас! «  Матрёна,  от  охватившего  её  ужаса,  была  почти  без  памяти.  Ноги  её  подкашивались,  голова  кружилась,  тошнота  мешала  дышать – не  было  сил  защитить  себя,  не  позвать  на  помощь.      
   Развернув  коней,  разъярённый  муж,  размахивая  кнутом,  взял  с места  в  карьер.  Пробежав  несколько  шагов,  Матрёна  упала  в  снег,  к  счастью,  вскоре  почувствовала,  что  узел  на  руках  развязался,  и  она  осталась  лежать  на  дороге.  А  Матвей  всё  сильней и  сильней  погонял  лошадей,  вынося  свой  гнев  на  их  спинах.  Его  улюлюканье  слышалось  где – то  на  другом  конце  села,  когда  прибежал  Андрей,  в  шубе  нараспашку,  одетой  на  одно  нижнее  бельё  и  почти  на  руках  занёс  мать  домой.
- чего  он  на  тебя,  мама? - С  широко  раскрытыми  от  недоумения  глазами  спросил  сын.
- ворота  поздно  открыла,  Андрюша.
   Через  некоторое  время  Матрёна  услышала  как  приехал  муж,  сам  закрыл  ворота,  тихо  вошёл  и  никого  не  тревожа,  лёг  спать  на  кухне,  бросив  под  себя  тулуп.
   Утром,    перед  завтраком,  Андрей  подошёл  к  отцу,  крепко  взял  его  за  отворот  пиджака,  сильно  встряхнул  и  почти  прошептал: « Маму,  больше  не  трогай.»  Отец,  в  растерянности,  так  же  тихо  и  виновато  пробормотал: « Ну,  ладно,  будет,  пьяный  я  был».
   Мать  искоса  наблюдала  за  происходящим  и  в  тайне  гордилась  сыном.  Был  он  высок,  широкоплеч  и  красив  в  своём  гневе.  После  этого  случая  муж  резко  переменился.  Матрёну  больше  не  обижал,  иногда  даже  заискивал  перед  ней,  а  она,  в  душе,  не  прощала  ему.  Конечно,  такому  поведению  Матвея,  нет  ни  каких  оправданий – разве  можно  обидеть,  оскорбить,  унизить  женщину – жену,  мать  твоих  детей.  Может  быть  такое  неадекватное  поведение – неуравновешенность,  приступы  жестокости и неоправданного  самодурства можно  хоть  как – то  объяснить  временем -  наступал  период  коллективизации  и  он,  прямо  или  косвенно,  отражался  на  поведении  крестьян. Наступало  время  тревожное, жестокое,  кровавое …
                =
  Матрена дала  волю  слезам.   « Куда  ты,  Матюша, - запричитала  она, - хоть  бы  ребенка  с  собой  не  брал,  едешь  сам  не  знаешь  куда,  пропадет,  Тамарка.  Она  подошла  к  заплаканной  девочке,  обняла  её  и,  раскачиваясь  вместе  с  ней,  заголосила: – несчастные мы, будто проклятые, только вроде жить начали, по миру за куском хлеба не ходим, убогих не обижаем, за что нам кара небесная…  В испуге,  глядя  на  неё, заревели  остальные. Потом, неожиданно замолчав, она, невидящим взглядом  посмотрела  на  икону  в  переднем  углу и сокрушенно, совсем тихо проговорила -  как  жить  то  теперь  будем,  господи, пожалей,  сохрани нас…   
- Ну,  полно,  полно  мать, - как  можно  спокойней  сказал  Матвей, - куда  деваешься,  не  мы  одни такие,  жизнь  наша  бекова…  вчера,  другого  моего  брата,  эти  голодранцы  увезли,  трёх  мужиков  в  кошеву  посадили  и  поминай  как  звали,  не  знаю,  живы  ли  они  сейчас… лютуют  бездельники,  мать  их,  перемать,  добрались  до  бесплатного - вырядились,  ремни  на  себя  нацепили,  наганы  навешали… уеду,  пережду,  пока  меня  тут  за  жабры  не  взяли,  вас  то,   поди,  милуют,  я  хозяин,  с  меня  и  спрос.  Потом,  тяжело  вздохнув,  слегка  приобняв  жену,  тихо  сказал, - за  всё  худое, прости…  я  то,   живучий,  вы  тут,   без  меня,  не  пропадите.  Пережду  смуту,  пройдёт  время,  даст  бог,  утрясётся  всё,  заживём  по  старому.  Он  подошел  к  андрею,  и,  положив  руки  на  его  плечи,  глядя  в  глаза,  чуть  ли  не  скомандовал,  –  остаёшься  за  старшего,  смотри  тут, не  валяй  дурака,  живи  по  честному.  Затем  обнял  Василия, - брата  слушай,  матери  не  перечь…  все  вместе,  вы  любую  беду  одолеете.  Потом,  видимо  от  переизбытка  чувств,  сбрасывая  волнение,  громко  крякнув,  проговорил, - не  было  печали, - и  как – то,  виновато,  совсем  не  громко,  предложил, - пойдёмте  за  стол,  почаёвничаем.
  Когда  все  уселись,  Матвей  продолжил: « Варвара,  ты  старшая  из  сестер,  а  значит  главная  помощница  в  доме.  Хотя,  чего  говорить, - он  опять  тяжело  вздохнул, -     держитесь  друг  за  друга.   Никогда  не  разлучился  бы  с  вами, - глаза  его  повлажнели,  голос  совсем  осип, -  ежли  бы, не  волчата – бездельники эти.  Они, лежебоки,  думают,  что  их  век  пришел.  Нет,  отольются  им  наши  слёзы.»
 Никто  не  знал,  даже  предположить не  мог, что  эта  смута,  страх  за  прошлое,  жизнь  на  изнанку,  продлятся  целые  десятилетия.  Покидая  свой  дом,  старший из рода,  понимал – хорошего  теперь  ждать  не  чего.  В  его  сознании  долго  звучало крикливое, шипящее,  залихватское, злое, безумное  предостережение – ты,  главный  ребёнок,  скоро  мы  тебя  кулачить  придём,  держи, портки,  крепче.  Очнувшись от раздумий, он будто вздрогнул,  еще раз пристально оглядел  всех и, остановив взгляд на Серафиме обронил – Ты, у нас, далеко пойдёшь, только учёбу не бросай…
      К вечеру Матвей исчез, не заметно, словно вышел куда, ненадолго.  В доме воцарилась тягостная, болезненная, пугливая тишина. Домашние, словно при покойнике, шёпотом, опустив глаза,  общались друг с другом. Даже трёхлетняя  Тамарка, всегда неуёмная и шаловливая неожиданно замолчала. Она, вопросительно глядя на старших,  говорила: « мама, я хорошая, видишь я не плачу. Ты, тоже не плачь, я видела, папа плакал».  Спать легли рано. Новое утро, как и сама жизнь, ни чего доброго не предвещало.               
  Проснулись от стука в дверь и беспорядочной стрельбы во дворе.  Андрей, накинув на себя полушубок, выбежал на улицу. Остальные, испуганные и оторопевшие, собрались в задней комнате и в недоумении смотрели друг на друга. – Господи, за что нам такое наказание, - шептала Матрёна – сбереги нас от врага лютого, ненавистного. Во дворе опять послышалась стрельба. В дом, позвякивая шпорами вбежал Пашка, мужичок без рода без племени – бездельник и скряга: – Где, главный репей, туды его, растуды, - заорал  он, - я, его вчера вечером, во дворе, видел. Он концом нагана поднял занавеску на платьях, - айда, вылезай, тебе же хуже будет. Потом, крутнувшись на одном месте, прошёл в куть, -  поди, под пол забрался или на полатьи? Едрёна корень. Видать в штаны наложил, от страха! Туды его растуды. Он гордо вскинул голову, поглядев на подошедших соратников - зря я ему вчера сказал, что скоро кулачить придём - сбежал паскуда. Но от нас, далеко не уйдёшь! Земля под тобой гореть будет…
 - Не гневи бога, Павел, - твёрдым голосом сказала хозяйка, стоявшая впереди плачущей семьи, - с вчерашнего дня нет Матвея, уехал, не сказал когда будет… ни в чём не виноваты мы, может робили больше чем другие, да в глаза начальству, не заглядывали…
 - успокойся, Матрена  Егоровна, - оборвал её Пашка, - ушло ваше время, теперь наш черёд настал, уж мы то наведём порядок, каждому, по заслугам, воздадим.
 - прекрати – остановил его Макся, видимо старший из самозванцев, радеющих за справедливость, - ты, со своим горлом, всех богатеев перепугаешь. Мы, что, теперь план по раскулачиванию должны в  другую деревню ехать , иди, ищи его получше, а то сам, загремишь, под фанфары.
  -Я, что, я как лучше хотел – поникшим голосом, совсем раскрасневшись, тяжело дыша, после вчерашней пьянки, сказал Пашка.  Ну, репей, разозлил ты меня, - брызгая слюной заорал он, - найду, первым тебя порешу.
После безуспешных поисков главы семейства, совсем обозлённые представители новой власти,  вышли во двор, чтобы в отсутствии главного представителя рода, сорвать зло на старшем из породы. Андрей стоял в окружении толпы самозванцев, не зная как себя вести. Он не понимал, серьёзно всё это, или, может быть, какой розыгрыш. Его врагами, как получалось, были его же, земляки. С некоторыми из них он, ходил на вечерки, с другими, во время жатвы, убирал хлеб, а с третьими, вообще был роднёй.
 - Так, не нашли мы Матвея, - с расстановкой в голосе и некоторой издёвкой, обращаясь к Андрею, зло прошипел Пашка, - придётся тебе за всё держать ответ. Пойдём на люди, чтобы я принародно тебе пулю в лоб пустил.
 - А чё, пойдем, - несколько оторопев от этих слов проговорил упавший духом молодой хозяин, - пусть люди скажут, какие мы кровопийцы  и кого мы обидели, кому дорогу перешли. – он ещё больше сник, и, медленно повернувшись, пошёл со двора.
- Ты, куда, - не своим голосом заорал новоиспечённый командир, - от страха голову потерял, куда то идти команды не было…
- Пошел ты, начальник, у себя, в голове вначале, порядок наведи. Андрей, не оглядываясь вышел из двора, очутившись в окружении односельчан.
- Совсем с ума посходила новая власть, - тихим голосом проговорил знатный столяр Тимофей, - эти, репенята, ни одного дня работников не держали, всё, своим горбом заработали, нельзя, всех, под одну гребёнку - воздастся им, по заслугам – бог, видит,  кто кого обидит.   
  Откашлявшись, главный сдвинув из присутствующих, Максим Ветров, громко сказал, - мы, в своей деревне, победоносно ведём работу с кулацкой нечестью, примером тому сегодняшнее, правда, не совсем успешное, мероприятие. Хотели, Матвея, к стенке поставить, но, сбежал, паскуда . Ничего, для  острастки, чтоб другим не повадно было, мы сына в расход пустим, где, сейчас, хозяина, найдёшь. Он, ещё раз грозно посмотрел  на Андрея, и, почти закричал, - ведите его к исполкому, там, и, порешим, мерзавца.
   Андрей не понимал, он просто не мог, как то обосновать, объяснить по житейски, что честно работать на своей земле – преступление. Неужели, думал он, бездельничать и рвать горло на улице, важнее, чем сеять и жать, доить коров или поить теленка, строить дом, растить детей… .   
  - Всё, пришли, - крикнул Макся -  поравнявшись с крыльцом красивого дома Михаила Кравченко, тоже зажиточного крестьянина, недавно сосланного в места не столь отдалённые – пойду, доложу. Серега,- сказал он своему соратнику, -  отведи его на видное место, чтобы всем видно было, как советская власть с этими выродками поступает. Побыстрей прикончим его, и вся недолга. Нам далеко ещё, до нашего светлого будущего, вот, уберём всю нечисть, и, вздохнём, свободно.
  Поднявшись на небольшую возвышенность, арестант снял шапку и поднял глаза. Наверное, жить по совести, честно - теперь стало преступлением, думал он. Всё равно, рано или поздно, пройдёт это время и всё будет по старому - по божески и каждый получит по заслугам. А мне, видимо, столько веку, жалко – столько задумок было. Ярмарка, вот, на днях будет, товару хотел прикупить, … сеть, с большой ячеёй надо, брезент на мельницу… масла, яиц накопилось много, продать бы надо…
  Через не которое время, заторопившись, чуть не упав, спускаясь с крыльца, вышёл макся,  главный палач, забияка – просто, отпетый мошенник. Он быстрыми шагами подошёл к растерянному и поникшему пленнику и сквозь зубы процедил: - все мои старанья псу под хвост – помиловали тебя, но, мы с тобой, ещё, поквитаемся… сказали,  не трогать репенят, пусть, Матвей, за всех ответ держит. Всё равно, поймаем его - не отвертится.  А с тобой, мы ещё серьёзно поговорим, всё равно, не мытьём, дак катаньем – наша, возьмёт.
                =
  Утром, замешивая квашню, Матрена с ужасом, про себя, отметила, что муки осталось, на недельку, не больше. Как жить, чем кормить семью, думала она? Мать слышала от соседей, что люди, спасаясь от голода, собирают колоски на убранных полях, потом это добро шелушат и размалывают на жерновах, как ни как – к  чему добру пропадать,  а потом, может что то изменится в лучшую сторону. Пойду, схожу к Пелагее, размышляла Матрена, она вчера в поле ходила, может, составит мне компанию, да и, боязно, одной то.
   День выдался, на удивление, жарким, не подумаешь, что начало октября. Правда, признаки осени, наблюдались повсюду – более прозрачным и цветным стал лес, озабоченными, деловыми, беспокойными  перелётные птицы, пожухшей трава, бездонным небо.   Колоски попадали очень редко: - пойдём на другое поле, - предложила соседка, - может там, чё, получше. Не счастливая ты, Мотя, - каким то, взволнованным и упавшим голосом, проговорила Пелагея, - мы, с Николаем, лонесь, еле до дому добрались, хорошо поробили, полные мешки насобирали. А с тобой, не в сноп, не в горсть. Толи ты, бога прогневила, али, другая, какая, напасть.
- Че я сделаю, - как то, обреченно, совсем упавшим голосом, ответила Матрена, - век бы не пошла совесть терять, да, деваться некуда. Голос её сорвался, ноги задрожали. – думали, совсем из нищеты выбрались, и  вот, на тебе, какая оказия, всё вверх тормашками пошло. Надолго нет, эта, катавасия - со слезами на глаз, проговорила Матрена. Как в сладком сне всё минуло, пожить толком не успели…
- Айда, ближе к деревне, - посоветовала соседка, - там мало кто ходит, объездчика, Григория - лесного, боятся. Он, говорят, мужик с понятием, по честному всё делает,  бросовое добро то, всё равно пропадёт, весной с землёй сравняется.
- Не знаю, как скажешь, - не решительно, дрожащим голосом, поддержала разговор, убитая безысходностью женщина - ты, конечно, правильно говоришь, наберём сколько ни будь, какой никакой – разоставок в еде…
   Ближе к обеду, женщины решили перекусить. У Матрены, в маленьком кузовке, лежала большая луковица и маленький кусочек хлеба.
- У тебя, что ли, больше ничего нет, - с недоуменьем и даже осуждением спросила товарка  и, на этом, ты, собираешься, весь день прожить, тебя, с такой еды скоро ноги не понесут?
- А как, - опять со слезами на глазах ответила собеседница, - не уж, из семьи последний кусок нести, перебьюсь, думала, может какие грибы с ягодами попадутся, чтоб червячка заморить.
  К вечеру, небольшая кошёлка, к радости Матрены, потяжелела.  – слава богу, - неоднократно повторяла она, - будет чем семью покормить. - Может, Параша, завтра опять сходим, или чё, так я одна сбегаю, теперь мне всё знакомо, поди, не заблужусь.
- Однако, - тяжело вздохнув, вытянувшись, разминая поясницу, чуть ли не простонав, пробормотала Прасковья, - пристала я, нонче. Мужик, не пошлёт если, то наверно, не пойду, одна сходи, время то уходит, потом вдруг снег выпадет, совсем на бобах останетесь, а впереди, зима целая.
- Смотри, смотри, а мне деваться не куда… пока погода стоит, да, сила, какая не наесть осталась, ходить буду, а то, вдруг дождь,  какие есть колоски и те к земле прибьёт, не отыщешь.
  На другой день, прихватив с собой матерчатый мешок, ежеминутно поглядывая в свинцовое небо, Матрена одна пошла в поле. Дела шли совсем плохо. Видать, не туда пошла, - про себя, сокрушалась женщина. Надо бы ближе к деревне, за кладбище идти, но там совсем опасно, вдруг увидит кто. К обеду совсем потемнело и, вроде, не осадки, а сырой туман опустился, но  сразу всё стало волглым, будто намокшим. Осень, - подумала она, - как зимовать будем, хоть бы ещё, постояла, погодка. Сильный ветер, в который уж раз, напомнил о приближающейся зиме.
 - Эй, - донеслось из далека, - что за дела в поле? Грибы, ягоды - вроде давно отошли и сенокос кончился и гулять не время. На лошади, верхом, широко улыбаясь, подъехал Максим Ветров, - Ну, что, голубушка, говорил - свидимся, а ты, вроде, против была.  Тут мешочек с зерном в кустах, случаем, не ты, припрятала. Он зло сощурясь, играя кнутом с издёвкой продолжал, - Конечно, не твой, ветром с другой деревни надуло, бывает же такое. Будем разбираться.
  Матрена была не жива, не мертва. Ой, беда - то какая, думала она про себя, этот не помилует. Она опустила голову, потом, с трудом подняв её, со стоном, проговорила – Грех тебе, Максимушка, напраслину говорить, знаешь, что не моих рук это дело, но у кого власть у того и правда.   
 - пойдём, хватит болтать, - прервал её Макся, - поди, разжалобить меня хочешь, передо мной не такие в ногах валялись, а с тебя, что возьмёшь…
 - нет, милок, - задыхаясь от бессилия, побледнев, прошептала, - не упаду я к тебе в ноги и руки целовать не буду. Не грешна я перед богом, а тебе и все вам,  воздастся ещё, всевышний всё видит.
- всё, конец болтовне, - зло прервал её новоявленный начальник, - иди домой, пожитки собирай, утром в район поедем, а там, как власть на тебя посмотрит. Думаю, кулацкому отродью, не место в нашей деревне жить, по таким как ты, и по всем репенятам вашим, давно тюрьма плачет.