Метагма 11

      Спасибо Тебе, Автор, за всё... Здравствуй, Боже, и ныне и присно и во веки веков! Теперь, Господи, когда я, ничтожная пылинка Твоя, уверовал в благодатный Твой Свет - Свет Разума Твоего, - молю Тебя о милости Твоей: исповедать миру то, что узрел в свете Твоем, и открыть истину того, как долго и утомительно шёл я вместе с миром древних к Твоему Свету. О, как же труден был путь мой к Тебе!
      Едва только выйдя из чрева матери моей, узрел я слепящий свет электрических ламп над больничным столом и, не поняв ничего, зажмурил глаза и закричал, истошным плачем оплакивая потерю той тёплой тьмы, что обволакивая окружала меня в материнской утробе; едва начав делать первые бессознательные движения и мучительно привыкая к своему слабому тельцу, я отворачивал глаза от яркого рукотворного света, чувствуя в нем нечто чуждое; едва делая первые шаги в том ограниченном пространстве, где волею родителей моих и, разумеется, по не зависящим от меня обстоятельствам довелось мне обитать, я тянул свои маленькие ладони к свету свечи, которую взрослые зажигали и ставили на столе в полумраке вечернего времени, когда во всех домах наших отключалось городское электричество; я тянул свои ладони к язычку пламени, похожему на крылышко мотылька, что бьётся на одной чёрной ниточке и не может взлететь, но, когда я касался этой огненной бабочки, она обжигала мой пальчик, и мне было больно, и я обижался на этот неверный свет, от коего рябило в глазах, и начинал дуть на свечу, и от этого дрожащего света по стенам шарахались тени от предметов, пугая моё воображение своей чернотой, угловатостью и кривизною; однако же я продолжал тянуться к свету во всех его естественных видах...
      Шло время, проходило всё неопытное младенческое, приходила пора возрастать. И вот я, Господи, ведомый любовью Твоею, с любопытством начал смотреть на всё окружающее меня. Я уже не боялся огня, когда налитый в жестяную банку и так резко пахнущий керосин, загораясь гудящим синим пламенем, начинал нагревать  стальную ёмкость с холодной водою - титан, закреплённый над ванной, что давал возможность помыться под душем и даже блаженно понежиться в ванне с медленно остывавшей водой; я не боялся огня, гудящего в топке титана, а со свечным огоньком подружился так, что, сидя за столом, подолгу смотрел на клинообразное пламя, различая в нём три нераздельных и неслиянных слоя - синюю глубину, жёлтую середину и красную вершину, - и, еще ничего не зная о спектральном анализе Фраунгофера, по опыту, путём простых прикосновений, знал, что красная вершина пламени горяча, но её горячее - жёлтая середина, а самая горячая - синяя глубина; и соображал я, что огонь - в своем триединстве - есть великая сила естества, могущая причинить сильную боль не только моему нежному телу, но и многим земным телам: я удостоверился, что и пламя простой парафиновой свечки может принести вред  моей коже и мясу так неотвратимо, что кожа от огненного ожога покрывается волдырями, а мясо краснея обугливается и почернев источает неприятный запах, и что ранение, нанесённое огнём, вызывает боль и долго болит, а обожжённый участок тела долго восстанавливает своё первоначальное состояние. И, тем не менее, мне было весьма любопытно проводить опыты на пламенем свечи: я жёг свою ладонь, претерпевая различные степени боли; брал швейную иголку и, накалив её, видел, как легко раскалённая докрасна игла входит в пластик, из которого сделаны всяческие предметы обихода - миски, ложки и кружки; раскалял шило и протыкал им куски свиной кожи, оставшиеся от старых ремней и ботинок.
     А больше всего, Боже, любил я испытывать на огне свечи... бумагу! Я подносил бумажный лист к самому пламени и наблюдал, как быстро обугливаются и начинают закручиваться края бумаги, а затем вспыхивают, и вот, охваченный пламенем, лист горит и осыпает стол чёрными хлопьями до того мига, пока не сгорает дотла и рассыпается в пепел и прах... Но порою, признаться, мне было жаль умирающего бумажного листика и, когда видел, как безропотно, почти беззвучно бумага с чуть слышным вздохом корчится и мучительно гибнет от огня, я прерывал эту пытку и оставлял бумажный листок с чуть затронутыми пламенем краями. А иногда, взяв молока из бутылки, налив его в блюдце и обмакнув туда кисточку, выводил белой жидкостью по белому листу белые буквы, а затем, дав молоку подсохнуть, обугленный по краям лист бумаги держал над пламенем, ожидая, покуда на листе загадочно проступят карие буквы - этой игрою в тайнопись я воображал себя то герцогом Бофором, заключённым в крепость и передающим невидимое письмо своим сообщникам, то сыщиком Холмсом, над свечой проявляющим скрытое послание от своего брата, а то и самим Лениным, из тюрьмы посылающим своим соратникам по борьбе руководство к восстанию...
     Впрочем, насколько далеко уводило меня воображение, настолько менее доверял я ему, более полагаясь на умственные способности моих родных - отца, матери, бабушки и старшего брата; ведь я был самым младшим в семье, и что же, Господи, оставалось мне, как только быть послушным воле и разуму единокровных родных моих! Так, не зная еще Пятой заповеди Закона Твоего, я исполнял ея естественно и непринуждённо, и был счастлив, будучи послушным ребёнком.

               
                29-30 Апреля 2019 РХ