Мир Андерсена

(из цикла "Миниатюры")

Ты тоже считаешь Андерсена детским писателем? А он ведь совсем не детский. Да, в ранние годы его читал едва ли не каждый. Но мало кто перечитывал потом, взрослыми глазами.

Видишь ли, Ганс Христиан писал даже не сказки, не сюжетные новеллы, он писал притчи, смысл которых более глубок, чем видится изначально. Есть в его волшебной шкатулке один бриллиант с длинным названием "Ветер рассказывает о дочерях Вольдемара До". На первый взгляд, это – всего лишь лирическая повесть с грустным концом о том, как разорилась и погибла одна богатая семья. Но всё не так просто. Прочти эту сказку внимательно, не торопясь, и ты увидишь причины краха отдельных семей и некоторых государств, и целых империй. И увидишь то, что даёт нам силы жить в самых невозможных ситуациях.

А знаешь, что лучшие переводы Андерсена на наш язык сделаны не сейчас, а ещё в XIX веке? И принадлежат они... датчанину Петру Ганзену и его русской жене Анне. Да, переводы Петра и Анны Ганзен считаются классическими вот уже почти полтора столетия. Андерсена, впрочем, переводили и другие, и совсем неплохо. Но Ганзены были не только талантливыми литераторами, они были верующими людьми, а вера – единственный ключ к пониманию мира Ганса Христиана.

Андерсен – глубоко христианский писатель, книги которого непременно нужно читать взрослым людям. Мне думается, его очень не хватает сейчас, в наше жёсткое, торопливое время. Ты открой его для себя, обязательно открой – не только сказочника, но и романиста, мудреца, философа... Я думаю, если хотя бы некоторые из нас обратятся к Андерсену, мир станет лучше.

А что из сказок этих следует
И что пока сокрыто тьмой,
Нам ветер северный поведает
Холодной снежною зимой.

Не раз история расскажется,
Не раз под вьюгу за окном
Давно знакомое покажется
Непостижимым,
Странным сном.

Вот жизнь –
Она, как сказка, длинная,
А в ней годов – наперечёт.
… Глотает дым труба каминная,
И жар по комнате течёт.

И ветер дует, дальний крик его
Перелагается в слова
В томах датчанина великого
Чудесной силой волшебства.


Ганс Христиан АНДЕРСЕН
(1805 – 1875)

ВЕТЕР РАССКАЗЫВАЕТ
О ВАЛЬДЕМАРЕ ДО И ЕГО ДОЧЕРЯХ

Пронесётся ветер над травой, и по ней пробежит зыбь, как по воде; пронесётся над нивою, и она взволнуется, как море. Так танцует ветер. А послушай его рассказы! Он поёт их, и голос его звучит по–разному: в лесу – так, в слуховых окнах, щелях и трещинах стен – иначе. Видишь, как он гонит по небу облака, точно стада овец? Слышишь, как он воет в открытых воротах, будто сторож трубит в рог? А как странно гудит он в дымоходе, врываясь в камин! Пламя вспыхивает и разлетается искрами, озаряя дальние углы комнаты, и сидеть тут, слушая его, тепло и покойно. Пусть рассказывает только он один! Сказок и историй он знает больше, чем все мы, вместе взятые. Слушай же, он начинает рассказ! "У–у–уу! Лети дальше!" – это его припев.

– На берегу Большого Бельта стоит старый замок с толстыми красными стенами, – начал ветер. – Я знаю там каждый камень, я видел их все, ещё когда они сидели в стенах замка Марека Стига. Замок снесли, а камни опять пошли в дело, из них сложили новые стены, новый замок, в другом месте – в усадьбе Борребю, он стоит там и поныне. Знавал я и высокородных владельцев и владетельниц замка, много их поколений сменилось на моих глазах. Сейчас я расскажу о Вальдемаре До и его дочерях!

Высоко держал он свою голову — в нём текла королевская кровь. И умел он не только оленей травить да кубки осушать, а кое–что получше, а что именно – "поживём–увидим", говаривал он. Супруга его, облачённая в парчовое платье, гордо ступала по блестящему мозаичному полу. Роскошна была обивка стен, дорого плачено за изящную резную мебель. Много золотой и серебряной утвари принесла госпожа в приданое. В погребах хранилось немецкое пиво – пока там вообще что–либо хранилось. В конюшнях ржали холёные вороные кони. Богато жили в замке Борребю – пока богатство ещё держалось. Были у хозяев и дети, три нежных девушки: Ида, Йоханна и Анна Дортея. Я ещё помню их имена. Богатые то были люди, знатные, родившиеся и выросшие в роскоши.

– У–у–уу! Лети дальше! – пропел ветер и продолжал свой рассказ: – Тут не случалось мне видеть, как в других старинных замках, чтобы высокородная госпожа вместе со своими девушками сидела в парадном зале за прялкой. Нет, она играла на звучной лютне и пела, да не одни только старые датские песни, а и чужеземные, на других языках. Тут шло гостеванье и пированье, гости наезжали и из дальних и из ближних мест, гремела музыка, звенели бокалы, и даже мне не под силу было их перекрыть! Тут с блеском и треском гуляла спесь, тут были господа, но не было радости.

Стоял майский вечер, – продолжал ветер, – я шёл с запада. Я видел, как разбивались о ютландский берег корабли, я пронёсся над вересковой пустошью и зелёным лесистым побережьем, я, запыхавшись и отдуваясь, прошумел над островом Фюн и Большим Бельтом и улёгся только у берегов Зеландии, близ Борребю, в великолепном дубовом лесу – он был ещё цел тогда. По лесу бродили парни из окрестных деревень и собирали хворост и ветви, самые крупные и сухие. Они возвращались с ними в селение, складывали их в кучи, поджигали и с песнями принимались плясать вокруг. Девушки не отставали от парней. Я лежал смирно, – рассказывал ветер, – и лишь тихонько дул на ветку, положенную самым красивым парнем. Она вспыхнула, вспыхнула ярче всех, и парня назвали королем праздника, а он выбрал себе из девушек королеву. То–то было веселья и радости – больше, чем в богатом господском замке Борребю.

Тем временем к замку подъезжала запряжённая шестернёй золочёная карета. В ней сидела госпожа и три её дочери, три нежных, юных, прелестных цветка: роза, лилия и бледный гиацинт. Сама мать была как пышный тюльпан и не отвечала ни на один книксен, ни на один поклон, которыми приветствовали её приостановившие игру поселяне. Тюльпан словно боялся сломать свой хрупкий стебель.

"А вы, роза, лилия и бледный гиацинт, – да, я видел их всех троих, – чьими королевами будете вы? – думал я. – Вашим королём будет гордый рыцарь, а то, пожалуй, и принц!" – У–у–уу! Лети дальше! Лети дальше!

Так вот, карета проехала, и поселяне вновь пустились в пляс. Госпожа совершала летний объезд своих владений: Борребю, Тьеребю, всех селений окрест. А ночью, когда я поднялся, – продолжал ветер, – высокородная госпожа легла, чтобы уже не встать. С нею случилось то, что случается со всеми людьми, ничего нового. Вальдемар До стоял несколько минут серьёзный и задумчивый. Гордое дерево гнётся, но не ломается, думалось ему. Дочери плакали, дворня тоже утирала глаза платками. Госпожа До поспешила дальше из этого мира, полетел дальше и я! У–у–уу! — сказал ветер.

Я вернулся назад – я часто возвращался, – проносясь над островом Фюн и Большим Бельтом, и улёгся на морской берег в Борребю, близ великолепного дубового леса. В нём вили себе гнезда орланы, вяхири, синие вороны и даже чёрные аисты. Стояла ранняя весна. Одни птицы ещё сидели на яйцах, другие уже вывели птенцов. Ах, как летали, как кричали птичьи стаи! В лесу раздавались удары топоров, дубы были обречены на сруб. Вальдемар До собирался построить дорогой корабль – военный трёхпалубный корабль, его обещал купить король. Вот почему валили лес – примету моряков, прибежище птиц. Летали кругами вспугнутые сорокопуты – их гнёзда были разорены. Орланы и прочие лесные птицы лишались своих жилищ. Они как шальные кружили в воздухе, крича от страха и злобы. Я понимал их. А вороны и галки кричали громко и насмешливо: "Крах! Вон из гнезда! Крах! Крах!" Посреди леса, возле артели лесорубов, стояли Вальдемар До и три его дочери. Все они смеялись над дикими криками птиц, все, кроме младшей, Анны Дортеи. Ей было жаль птиц, и когда настал черёд полузасохшего дуба, на голых ветвях которого ютилось гнездо чёрного аиста с уже выведенными птенцами, она попросила не рубить дерево, попросила со слезами на глазах, и дуб пощадили ради чёрного аиста – стоило ли разговаривать из–за одного дерева!

Затем пошла пилка и рубка – строили трёхпалубный корабль. Сам строитель был незнатного рода, но благородной души человек. Глаза и лоб обличали в нём ум, и Вальдемар До охотно слушал его рассказы. Заслушивалась их и молоденькая Ида, старшая дочь, которой было пятнадцать лет. Строитель же, сооружая корабль для Вальдемара До, строил воздушный замок и для себя, в котором он и Ида сидели рядышком, как муж и жена. Так оно и сталось бы, будь его замок с каменными стенами, с валами и рвами, с лесом и садом. Только где уж воробью соваться в танец журавлей! Как ни умён был молодой строитель, он всё же был бедняк. У–у–уу! Умчался я, умчался и он – не смел он больше там оставаться, а Ида примирилась со своей судьбой, что же ей было делать?..

В конюшнях ржали вороные кони, на них стоило поглядеть, и на них глядели. Адмирал, посланный самим королём для осмотра и покупки нового военного корабля, громко восхищался ретивыми конями. Я хорошо всё слышал, ведь я прошёл за господами в открытые двери и сыпал им под ноги золотую солому, – рассказывал ветер. – Вальдемар До хотел получить золото, а адмирал – вороных коней, оттого–то он и нахваливал их. Но его не поняли, и дело не сладилось. Корабль как стоял, так и остался стоять на берегу, прикрытый досками, – ноев ковчег, которому не суждено было пуститься в путь. У–у–уу! Лети дальше! Лети дальше! Жалко было смотреть на него!

Зимою, когда земля лежала под снегом, плавучие льды забили весь Бельт, а я нагонял их на берег, – говорил ветер. – Зимою прилетали стаи ворон и воронов, одни чернее других. Птицы садились на заброшенный, мёртвый, одинокий корабль, стоявший на берегу, и хрипло кричали о загубленном лесе, о разорённых дорогих им гнездах, о бесприютных старых птицах о бездомных молодых, и всё ради этого величественного хлама – гордого корабля, которому не суждено выйти в море. Я вскрутил снежный вихрь, и снег ложился вокруг корабля и накрывал его, словно разбушевавшиеся волны. Я дал ему послушать свой голос и музыку бури. Моя совесть чиста: я сделал своё дело, познакомил его со всем, что полагается знать кораблю. У–у–уу! Лети дальше!

Прошла и зима. Зима и лето проходят, как проношусь я, как проносится снег, как облетает яблоневый цвет и падают листья. Лети дальше! Лети дальше! Лети дальше! Так же и с людьми… Но дочери были ещё молоды. Ида по–прежнему цвела, словно роза, как и в то время, когда любовался ею строитель корабля. Я часто играл её распущенными русыми волосами, когда она задумчиво стояла под яблоней в саду, не замечая, как я осыпаю её цветами. Она смотрела на красное солнышко и золотой небосвод, просвечивавший между темными деревьями и кустами.
 
Сестра её, Йоханна, была как стройная блестящая лилия; она была горда и надменна и с такой же тонкой талией, какая была у матери. Она любила заходить в большой зал, где висели портреты предков. Знатные дамы были изображены в бархатных и шёлковых платьях и затканных жемчугом шапочках, прикрывавших заплетённые в косы волосы. Как прекрасны были они! Мужья их были в стальных доспехах или дорогих мантиях на беличьем меху с высокими стоячими голубыми воротниками. Мечи они носили не на пояснице, а у бедра. Где-то будет висеть со временем портрет Йоханны, как–то будет выглядеть её благородный супруг? Вот о чём она думала, вот что беззвучно шептали её губы. Я подслушал это, когда ворвался в зал по длинному проходу и, переменившись, понесся вспять.

Анна Дортея, ещё четырнадцатилетняя девочка, была тиха и задумчива. Большие синие, как море, глаза её смотрели серьёзно и грустно, но на устах порхала детская улыбка. Я не мог её сдуть, да и не хотел. Я часто встречал Анну Дортею в саду, на дороге и в поле. Она собирала цветы и травы, которые могли пригодиться её отцу: он приготовлял из них питьё и капли. Вальдемар До был не только заносчив и горд, но и учён. Он много знал. Все это видели, все об этом шептались. Огонь пылал в его камине даже в летнее время, а дверь была на замке. Он проводил взаперти дни и ночи, но не любил распространяться о своей работе. Силы природы надо испытывать в тиши. Скоро, скоро найдёт он самое лучшее, самое драгоценное – червонное золото. Вот почему из камина валил дым, вот почему трещало и полыхало в нём пламя.

Да, да, без меня тут не обошлось, – рассказывал ветер. "Будет, будет! – гудел я в трубу. – Всё развеется дымом, сажей, золой, пеплом. Ты прогоришь! У–у–уу! Лети дальше! Лети дальше!"

Вальдемар До стоял на своём. Куда же девались великолепные лошади из конюшен? Куда девалась старинная золотая и серебряная утварь из шкафов? Куда девались коровы с полей, все добро и имение? Да, всё это можно расплавить! Расплавить в золотом тигле, но золота не получить. Пусто стало в кладовых, в погребах и на чердаках. Убавилось людей, прибавилось мышей. Оконное стекло лопнет здесь, треснет там, и мне уже не надо входить непременно через дверь, – рассказывал ветер. – Где дымится труба, там готовится еда, а тут дымилась такая труба, что пожирала всю еду ради червонного золота.

Я гудел в крепостных воротах, словно сторож трубил в рог, но тут не было больше сторожа, — рассказывал ветер. — Я вертел башенный флюгер, и он скрипел, словно сторож храпел на башне, но сторожа не было и там – были только крысы да мыши. Нищета накрывала на стол, нищета водворилась в платяных шкафах и буфетах, двери срывались с петель, повсюду появились трещины и щели, я свободно входил и выходил, – рассказывал ветер, – оттого–то и знаю, как всё было.

От дыма и пепла, от забот и бессонных ночей поседели борода и виски владельца Борребю, пожелтело и избороздилось морщинами лицо, но глаза по–прежнему блестели в ожидании золота, желанного золота. Я пыхал ему дымом и пеплом в лицо и бороду. Вместо золота явились долги. Я свистел в разбитых окнах и щелях, задувал в сундуки дочерей, где лежали их полинявшие, изношенные платья – носить их приходилось без конца, без перемены. Да, не такую песню пели девушкам над колыбелью!

Господское житьё стало житьём горемычным. Лишь я один пел там во весь голос! – рассказывал ветер. – Я засыпал весь замок снегом – говорят, будто под снегом теплее. Взять дров неоткуда было, лес–то ведь вырубили. А мороз так и трещал. Я гулял по всему замку, врывался в слуховые окна и проходы, резвился над крышей и стенами. Высокородные дочери попрятались от холода в постели, отец залез под меховое одеяло. Ни еды, ни дров – вот так господское житьё! У–у–уу! Лети дальше! Будет, будет! Но господину До было мало. "За зимою придёт весна, – говорил он. – За нуждою придёт достаток. Надо только немножко подождать, подождать. Имение заложено, теперь самое время явиться золоту, и оно явится к празднику". Я слышал, как он шептал пауку: "Ты, прилежный маленький ткач, ты учишь меня выдержке. Разорвут твою ткань, ты начинаешь с начала и доводишь работу до конца. Разорвут опять – ты опять, не пав духом, принимаешься за дело. С начала, с начала! Так и следует! И в конце концов ты будешь вознаграждён".

Но вот и первый день Пасхи. Зазвонили колокола, заиграло на небе солнце. Вальдемар До лихорадочно работал всю ночь, кипятил, охлаждал, перемешивал, возгонял. Я слышал, как он вздыхал в отчаянии, слышал, как он молился, слышал, как он задерживал дыхание. Лампа его потухла, он этого не заметил. Я раздувал уголья, они бросали красный отсвет на его бледное как мел лицо с глубоко запавшими глазами. И вдруг глаза его стали расширяться всё больше и больше и вот уже, казалось, готовы были выскочить из орбит.

Поглядите в сосуд алхимика! Там что–то мерцает. Горит, как жар, чистое и тяжёлое… Он подымает сосуд дрожащей рукою, он с дрожью в голосе восклицает: "Золото! Золото!" У него закружилась голова, я мог бы свалить его одним дуновением, – рассказывал ветер, – но я лишь подул на угли и последовал за ним в комнату, где мёрзли его дочери. Его камзол, борода, взлохмаченные волосы были обсыпаны пеплом. Он выпрямился и высоко поднял сокровище, заключённое в хрупком сосуде. "Нашёл! Получил! Золото!" – закричал он и протянул им сосуд, искрившийся на солнце, но тут рука его дрогнула, и сосуд упал на пол, разлетелся на тысячу осколков. Последний мыльный пузырь надежды лопнул… У–у–уу! Лети дальше! И я унёсся из замка алхимика.

Поздней осенью, когда дни становятся короче, а туман приходит со своей мокрой тряпкой и выжимает капли на ягоды и голые сучья, я вернулся свежий и бодрый, проветрил и обдул небо от туч и, кстати, пообломал гнилые ветви – работа не ахти какая, но кто–то должен же её делать. В замке Борребю тоже было чисто, словно выметено, только на другой лад. Недруг Вальдемара До, Ове Рамель из Баснеса, явился с закладной на именье: теперь замок и всё имущество принадлежали ему. Я колотил по разбитым окнам, хлопал ветхими дверями, свистел в щели и дыры: "У-у-уу! Пусть не захочется господину Ове остаться тут!"

Ида и Анна Дортея заливались горькими слезами; Йоханна стояла гордо выпрямившись, бледная, до крови прикусив палец. Но что толку! Ове Рамель позволил господину До жить в замке до самой смерти, но ему и спасибо за это не сказали. Я всё слышал, я видел, как бездомный дворянин гордо вскинул голову и выпрямился. Тут я с такой силой хлестнул по замку и старым липам, что сломал толстенную и нисколько не гнилую ветвь. Она упала возле ворот и осталась лежать, словно метла, на случай, если понадобится что–нибудь вымести. И вымели – прежних владельцев.

Тяжёлый выдался день, горький час, но они были настроены решительно и не гнули спины. Ничего у них не осталось, кроме того, что было на себе, да вновь купленного сосуда, в который собрали с пола остатки сокровища, так много обещавшего, но не давшего ничего. Вальдемар До спрятал его на груди, взял в руки посох, и вот некогда богатый владелец замка вышел со своими тремя дочерьми из Борребю. Я охлаждал своим дуновением его горячие щеки, гладил по бороде и длинным седым волосам и пел, как умел: "У–у–уу! Лети дальше! Лети дальше!"

Ида и Анна Дортея шли рядом с отцом; Йоханна, выходя из ворот, обернулась. Зачем? Ведь счастье не обернётся. Она посмотрела на красные стены, возведённые из камней замка Марека Стига, и вспомнила о его дочерях.

"И старшая, младшую за руку взяв,
Пустилась бродить с ней по свету...".

Вспомнила ли Йоханна эту песню? Тут изгнанниц было трое, да четвёртый – отец. И они поплелись по дороге, по которой, бывало, ездили в карете, поплелись в поле Смидструп, к жалкой мазанке, снятой ими за десять марок в год, – новое господское поместье, пустые стены, пустая посуда. Вороны и галки летали над ними и насмешливо кричали: "Крах! Крах! Разорение! Крах!" – как кричали птицы в лесу Борребю, когда деревья падали под ударами топоров. Господин До и его дочери отлично понимали эти крики, хоть я и дул им в уши изо всех сил – стоило ли слушать? Так вошли они в мазанку, а я понёсся над болотами и полями, над голыми кустами и раздетыми лесами, в открытое море, в другие страны. У–у–уу! Лети дальше! Лети дальше! И так из года в год.

Что же сталось с Вальдемаром До, что сталось с его дочерьми? Ветер рассказывает: – Последней я видел Анну Дортею, бледный гиацинт, – она была уже сгорбленной старухой, прошло ведь целых пятьдесят лет. Она пережила всех и всё знала.

На вересковой пустоши близ города Виборга стоял новый красивый дом священника – красные стены, зубчатый фронтон. Из трубы валил густой дым. Кроткая жена священника и красавицы дочери сидели у окна и смотрели поверх кустов садового терновника на бурую пустошь. Что же они там видели? Они видели гнездо аиста, лепившееся на крыше полуразвалившейся хижины. Вся крыша поросла мхом и диким чесноком, и покрывала–то хижину главным образом не она, а гнездо аиста. И оно одно только и чинилось – его держал в порядке сам аист. На хижину эту можно было только смотреть, но уж никак не трогать! Даже мне приходилось дуть здесь с опаской! – рассказывал ветер. – Только ради гнезда аиста и оставляли на пустоши такую развалюху, не то давно бы снесли.

Семья священника не хотела прогонять аиста, и вот хижина стояла, а в ней жила бедная старуха. Своим приютом она была обязана египетской птице, а может, и наоборот, аист был обязан ей тем, что она вступилась когда–то за гнездо его чёрного брата, жившего в лесу Борребю. В те времена нищая старуха была нежным ребёнком, бледным гиацинтом высокородного цветника. Анна Дортея помнила всё.

"О–ох! – Да, и люди вздыхают, как ветер в тростнике и осоке. О–ох! Не звонили колокола над твоею могилой, Вальдемар До! Не пели бедные школьники, когда бездомного владельца Борребю опускали в землю!.. Да, всему, всему наступает конец, даже несчастью!.. Сестра Ида вышла замуж за крестьянина. Это–то и нанесло отцу самый жестокий удар… Муж его дочери – жалкий раб, которого господин может посадить на кобылку. Теперь и он, наверно, в земле, и сестра Ида. Да, да! Только мне, бедной, судьба конца не посылает!" Так говорила Анна Дортея в жалкой хижине, стоявшей лишь благодаря аисту.

Ну, а о самой здоровой и смелой из сестёр позаботился я сам! – продолжал ветер. – Она нарядилась в платье, которое было ей больше по вкусу: переоделась парнем и нанялась в матросы на корабль. Скупа была она на слова, сурова на вид, но от дела не отлынивала, вот только лазать не умела. Ну, я и сдул её в воду, пока не распознали, что она женщина, – и хорошо сделал!

Был первый день Пасхи, как и тогда, когда Вальдемару До показалось, что он получил золото, и я услыхал под крышей с гнездом аиста пение, последнюю песнь Анны Дортеи. В хижине не было даже окна, а просто круглое отверстие в стене. Словно золотой самородок, взошло солнце и заполнило собой хижину. Что за блеск был! Глаза Анны Дортеи не выдержали, не выдержало и сердце. Впрочем, солнце тут ни при чём, не озари оно её в то утро, случилось бы то же самое. По милости аиста у Анны Дортеи был кров над головой до последнего дня её жизни. Я пел и над её могилой, и над могилой её отца, я знаю, где и та и другая, а кроме меня, не знает никто.

Теперь настали новые времена, другие времена! Старая проезжая дорога упирается теперь в огороженное поле, новая проходит по могилам, а скоро промчится тут и паровоз, таща за собой ряд вагонов и грохоча над могилами, такими же забытыми, как и имена. У–у–уу! Лети дальше!

Вот вам и вся история о Вальдемаре До и его дочерях. Расскажи её лучше, кто сумеет! – закончил ветер и повернул в другую сторону. И след его простыл.

Перевод на русский язык
Анны и Петра Ганзен.
 ______________________________
 * Автор портрета Г.Х.Андерсена 
    Сhristian Albrecht Jense (1792 – 1870).