***

Под усталостью век невозможность любить других,
под рубашкой упругость и жар молодой поры;
я пошарил на полках и вынул себя живым:
мне осталось немного сминаться в книжной пыли.
 
Помню лес. Небеса. Помню мыслей в мозгу надрыв.
Как молчал. Как кричал; недолюбленность, недосып.
Рассмотрев водянистые блюдца спокойных глаз, –
я похерил лицо, – растворился, обретший смысл.
Близорукая боль тормошила, но берегла,
уходя на задворки отчаявшейся души.
 
Помню, как ошибался, прощал, не копил обид,
помню, как рассуждал: не бывает исконно злых;
помню, как ломит кости от тяжести сердца плит,
как здоровалось солнце в кровавом куске зари.
И мы ждали чего-то. Куда-то бездумно шли.
 
Это я себе сам всё придумал и рассказал,
сам себе свой бестселлер и чей-то базарный китч.
Под усталостью век – невозможность свернуть назад,
под рубашкой покой от тупой молодой поры.
 
Это я себя вынул из шкафа
и заново прочитал.

Апрель, 20