Артель и Эвридика

АРТЕЛЬ И ЭВРИДИКА
Музыкальная феерия
для арфы, волка, медведя и ворона



     Населённый пункт Большие Хляби числился городом. Несмотря на это, жители его окраин почти поголовно держали самых разнообразных домашних животных и птиц: от цыплят до крупного рогатого скота. Кое у кого были даже олени. Живописные окраины Больших Хлябей с пасущейся на привольных лугах рогатой и безрогой, парно- и непарнокопытной, крупной и мелкой скотиной напоминали своими природными красотами скорее дачную местность, нежели, хотя и удалённые от центра, но всё же городские районы. Довершала прелестную буколическую картину извилистая, петляющая между пологими холмами, река Волчанка.
    
     И всё же Большие Хляби являлись городом, в коем некогда имелась даже филармония, а при ней – симфонический оркестр. В нём-то и подвизалась в лучшие годы героиня нашего повествования, Эвридика Михайловна Потапова, окончившая в большом городе консерваторию по классу арфы. (Каким образом её после консерватории занесло из большого города в Большие Хляби, история умалчивает. Скорее всего, она попросту была оттуда родом и, так сказать, «вернулась к истокам»).
    
     Однако лучшие годы давно миновали, и дела у оркестра, равно как и вообще у филармонии, в последнее время шли из рук вон плохо. Естественная убыль оркестрантов не восполнялась; словно в какой-нибудь «Прощальной симфонии», их становилось всё меньше и меньше, а на освободившиеся места никто не приходил. Посещаемость концертов также падала: население прилегающих к филармонии кварталов было не слишком многочисленно, а жители окраин, хотя и любили симфоническую музыку, однако редко выбирались в центр города, будучи всецело поглощены заботами и радостями приусадебного животноводства. Одним словом, оркестр распадался на глазах.
    
     Дольше всех боролась за существование группа медных духовых. К ней примкнула группа ударных. Большим успехом пользовались выступления коллектива на похоронах. К сожалению, взять к себе Эвридику Михайловну коллеги не могли – где уж ей было участвовать в похоронных процессиях со своим громоздким инструментом!
    
     В конце концов, филармонию упразднили вовсе; какой организации передать освободившееся здание, городские власти ещё не придумали, и оно пока стояло заколоченным. Дирижёр окончил бухгалтерские курсы и поначалу сильно тосковал по искусству: говорят, что чуть не утопился в Волчанке. Потом успокоился, удачно трудоустроился, стал жить-поживать, может, даже и добра наживать. Да и остальные музыканты, если не умерли, то более-менее приспособились к какому-нибудь полезному делу. Кое-кто, правда, и спился, не без того; зато кое-кто смог уехать в большой город, а то и в столицу, а то и за границу. Одна Эвридика мыкалась, как проклятая, со своей арфой, и не могла найти себе нормального занятия. Попыталась она было вступить в артель «Красный Монсальват» (в смысле, красивый), задуманную её устроителями как прибежище для таких же вот несуразных и ни на что не годных дамочек. Гражданки из «Красного Монсальвата» производили различные изящные изделия вроде вышивок, кружавчиков, ажурных салфеток, шляпок и искусственных цветов для оных, и тому подобную ерунду. Эвридика, в частности, вязала беретки и напульсники. Но спросом эта продукция не пользовалась, ибо рукоделиями в Больших Хлябях никого нельзя было удивить. Практически каждая жительница этого прелестного городка сама умела и вязать, и шить, и вышивать, и свои потребности в салфетках, беретках и напульсниках могла удовлетворять самостоятельно.
    
     Однажды Эвридика Михайловна, доведённая до крайности неустроенностью своей жизни, безденежьем, безнадёжьем и профессиональной невостребованностью, зашла помолиться в городской собор, где служил бывший солист их филармонии, местночтимый бас Оровезов. (Кстати, не такой уж и местночтимый: в своё время он был знаменит далеко за пределами Больших Хлябей и даже выступал в большом театре большого города – пел там Варлаама и Вотана). Поначалу оперное прошлое тяготело над ним и чуть не оборвало его едва зарождавшуюся церковную карьеру на самом взлёте. Как-то раз за всенощной он перепутал слова и, стоя на амвоне, вместо сугубой ектеньи отхватил Заклинание огня из «Валькирии». В результате чего одновременно в нескольких точках храма занялись деревянные киоты, ибо тоненькие свечки, дотоле тихо и ровно горевшие перед иконами, при первых призывных звуках радостно взметнули вверх оживившиеся и заплясавшие язычки пламени, и, если бы не своевременные и грамотные действия персонала, Большие Хляби могли бы лишиться такой культурной достопримечательности, как Преображенский собор начала XIII века. Оровезову тогда влетело от священноначалия по первое число, но, благодаря выдающимся вокальным данным, его всё-таки не выгнали. На все распекания благочинного он смиренно отвечал лишь одно: «Не могу знать, виноват, переклинило!»
    
     От Оровезовского баса порой происходили и другие разрушения: старушек, какие послабее, сбивало с ног звуковой волной, с крыши срывались листы кровельного железа и сыпались кошки (одна убилась); пролетающие вороны и голуби в испуге сбрасывали на головы прохожих балласт в виде помёта, галки на крестах надолго цепенели, либо, напротив, бились в конвульсиях, скребя когтями по сусальному золоту, отчего на безукоризненно сияющей позолоте появлялись безобразные борозды… Таким образом, к описываемому нами времени, дослужился бас Оровезов до протодьякона.
    
     Здесь следует сказать, что человек он был хороший, душевный и никогда не важничал: ни в статусе солиста филармонии и оперной знаменитости, ни в своём теперешнем сане. Он искренне обрадовался Эвридике Михайловне и после службы пригласил её к себе в гости (а жил он неподалёку) – выпить чаю с вишнёвой наливкой, да обменяться новостями и потолковать о житье-бытье. Сначала они вспоминали общих знакомых и перебирали, что с кем сталось – кто умер, кто уехал, кто переквалифицировался. Тут Эвридика посетовала, что ей самой никуда не удалось с толком пристроиться, и она еле сводит концы с концами. Оровезов впал в задумчивость. «Вот что, Михална, – изрёк он после продолжительного молчания. – Как только наша регентша – дай ей Бог, конечно, здоровья – куда-нибудь денется, я всенепременно добьюсь, чтобы тебя определили на её место. Но пока она вроде бы никуда деваться не собирается, а жить тебе как-то надо. Ты не пробовала играть на свадьбах, или в ресторанах, или просто на улице – по крайней мере, летом?» «Ах, Васенька, – вздохнула Эвридика, – ты не представляешь себе, каково таскать инструмент весом в 40 кг. Я – женщина слабая…» «А-а, ну да, об этом я и не подумал, – сочувственно протянул Оровезов. – Впрочем, недавно помер один инвалид, Курвенальцев; мы с отцом Пименом как раз отпевали его на днях. После него осталась тележка – вполне ещё крепкая и приличная. А ежели её заново выкрасить и расписать, скажем, розочками и купидончиками – вообще закачаешься! Есть у нас один умелец, изограф Гурнеманский. За бутылку гамуретовки либо моржовки разрисует что хошь. Ты сможешь возить на тележке свою арфу и играть где ни попадя». И протодьякон обещал в ближайшее время доставить Эвридике наследие почившего Курвенальцева, изукрашенное опытной рукой великого мастера по питейной и иконописной части – Гурнеманского.
    
     Нельзя сказать, что Эвридику Михайловну сильно вдохновила перспектива «играть где ни попадя». Но за обещанную тележку она была от души благодарна старому приятелю. А тот продолжал: «Или вот тебе совсем уж радикальный совет. Продай свою квартирёнку – как-никак, а она всё же в центре – и переезжай на окраину. У моей старой тётки Степаниды пустует флигель. Ей он не нужен, мне – а я её единственный наследник – тоже. Бери его даром и живи на те деньги, которые выручишь за квартиру. На первое время тебе хватит, а дальше – обзаведёшься хозяйством, скотинкой, с того и кормиться станешь».
    
     Совет и впрямь был радикален настолько, что Эвридика растерялась. Ей было боязно так резко менять привычный уклад жизни, да и за скотиной ходить она не умела. К тому же была она ужасно непрактична и справедливо опасалась, что не сможет справиться без риска со столь ответственной задачей, как продажа недвижимости. Видя её замешательство, Оровезов сказал: «Не дрейфь, Михална! Объявление о продаже мы повесим во дворе собора. Публика к нам ходит приличная, богобоязненная, не мошенники какие. Случаются и заезжие туристы – у тех деньжат поболе. Глядишь, кто и клюнет на твою квартирку. А переехать мы тебе поможем: есть у меня друг Петька, у него чудесные лошади. Он весь твой скарб мигом перевезёт».
    
     Кончилось тем, что Эвридика согласилась. Сказано – сделано. В церковном дворе, рядом с расписанием богослужений, было вывешено объявление о продаже Эвридикиной квартиры, расположенной в старой части города. Нескоро, но нашёлся заезжий любитель древностей, коему так приглянулись Большие Хляби и Преображенский собор начала XIII века, что он вознамерился каждый год наведываться в сии благословенные места и с этой целью обзавестись здесь постоянным пристанищем. Протодьякон Оровезов с другом Петькой и его лошадьми помогли Эвридике переехать без хлопот. Восьмидесятилетняя, всё ещё бодрая тётка Оровезова, Степанида Платоновна, была рада, что у неё появилась компаньонка, и охотно предоставила бывшей артистке филармонии пустующий, но полностью пригодный для проживания флигель. Словом, всё складывалось как нельзя лучше, и перед Эвридикой забрезжила заря новой жизни на лоне природы, среди тихих сельских радостей. Как говорится, «пора миновала страданий» и началась сплошная пастораль под титлом «Искренность пастушки».
    
     Однако всё когда-нибудь кончается, особенно – деньги. Средства, вырученные от продажи квартиры, Эвридика потихоньку проживала, а никаких источников дохода у неё по-прежнему не предвиделось. Добрая тётка Степанида бесплатно снабжала её молоком от своей коровы, для которой Эвридика играла на арфе, дабы та лучше доилась. В общем, жили они втроём с коровой душа в душу. Но Эвридика Михайловна всё чаще задумывалась, как быть дальше, когда её денежный запас полностью иссякнет.
    
     В один прекрасный день в их маленьком дружном семействе случилось прибавление – отелилась Степанидина корова Забодайка (сокращённо – Бодя). (Справедливости ради надобно отметить, что на самом деле она никогда не бодалась, Забодайкой же была названа, вероятно, по тем же соображениям, по каким в языческие времена младенцам давали имена вроде Страшилко, Дурашко, Нехорошко – дабы обмануть злые силы). Счастливая бабушка новорождённой – Степанида Платоновна – торжественно объявила, что хочет подарить телушку Эвридике. «Будет у тебя теперь своя коровушка! – молвила добрая старушка. – Не боись, вырастить её я тебе помогу и обучу тебя всему обхождению. А имечко ей выбери сама». Смущённая Эвридика Михайловна вынуждена была принять сей неожиданный дар, чтобы не обидеть хозяйку. Недолго думая, она дала коровке своё имя – Эвридика (сокращённо – Эвря). И зажили они вчетвером, лучше прежнего – Степанида, Эвридика, Бодя и Эвря.
    
     Эвря росла не по дням, а по часам, превратилась в статную молодую корову и вскоре начала давать великолепное по жирности и вкусовым качествам молоко в неимоверном количестве. Избыток молока заставил двух почтенных дам призадуматься и разработать новый план, точнее – целый коммерческий проект. На семейном совете постановили, что молочные излишки Эвридика будет продавать на городском рынке. Тётка Степанида была для этой цели уже старовата, Эвридику же давно жизнь заставила расстаться с «сословными предрассудками»; если раньше ей могло показаться диким, как она, солистка филармонии с консерваторским образованием, станет торговать на рынке, то сейчас она старалась об этом вовсе не думать. Единственное, что её смущало – это полнейшая её неопытность в торговом деле.
    
     И опасения оказались не напрасны. Эвридику частенько объегоривали ушлые покупатели; брали молоко в долг, а деньги потом «забывали» занести; местные молочницы смотрели на новенькую косо, как на конкурентку и одновременно на дурочку; а однажды из её ридикюля исчезла вся дневная выручка. Это прискорбное событие окончательно подкосило впечатлительную Эвридику. Впав в кручину, несколько ночей подряд несчастная страдала бессонницей, и как-то раз задремала лишь под утро, совершенно обессиленная. В лёгком сне ей явился инвалид Курвенальцев, на чьей тележке она возила бидоны с молоком. «Вступай в маслодельно-сыроваренную артель Передовой Надой!» – возгласил он, воздев к небу увитый плющом костыль, и растворился в предрассветной дымке. На этом Эвридика проснулась с чувством необыкновенной бодрости и трудового энтузиазма.
    
     Выяснилось, что указанная артель в городе действительно существует и приобретает молоко у населения по выгодным закупочным ценам. А главное, «Передовой надой» избавлял бывшую арфистку от лишних забот на чуждом ей коммерческом поприще: Эвридике больше не приходилось возить тележку с бидонами на рынок и сидеть там целый день, торгуя с переменным успехом.
    
     Размеренная жизнь семейства отныне ничем не омрачалась. По утрам Эвридика отводила коров на поросший сочной травой пологий берег реки и оставляла их там до вечера. Место, где паслись коровы, находилось неподалёку от моста, перекинутого через Волчанку, на другом берегу коей начинались непроходимые леса. Летом в них можно было собирать грибы и ягоды. Одним словом, благодать!
    
     И вдруг грянул гром среди ясного неба. Придя в очередной раз вечером за коровами, Эвридика обнаружила, что Эвря исчезла, а Бодя пребывает в тревоге и слезах. Из её жалобного мычания арфистке удалось разобрать, что неразумная коровья дочь из любопытства отправилась на противоположный берег реки, несмотря на запрет матери. Она вообразила, будто трава там вкуснее и сочнее. Эвридика побежала через мост, пометалась по другому берегу, громко зовя Эврю, но не было ни ответа, ни каких-либо следов беглянки. Между тем, солнце садилось за лес и близились сумерки. Глубоко опечаленные, Эвридика и Бодя вернулись домой, где, в свою очередь, опечалили Степаниду.
    
     И вновь всю ночь не могла уснуть Эвридика, оплакивая потерю, и забылась только под утро; и вновь явился ей во сне инвалид Курвенальцев с костылём, увитым розмарином и омелой и повелел: «Встань, возьми мою тележку, погрузи на неё арфу и отправляйся в непроходимый лес за рекою. Там увидишь ты ручей, вытекающий из чащи и впадающий в реку. Ступай туда, откуда он течёт, и придёшь к лесному озеру. Сядь на его берегу и играй на арфе так, чтобы вокруг тебя собрались все звери и птицы. Если твоя корова жива, то и она выйдет к тебе. Если же нет, то спроси о ней у тварей лесных». С этими словами исчез инвалид Курвенальцев, а Эвридика проснулась, несколько ободрённая надеждою, и стала собираться в путь. С помощью Степаниды Платоновны погрузила она свой инструмент на тележку, затейливо украшенную мастером Гурнеманским, чья рука, несмотря на некоторую присущую ей дрожь, уверенно вывела по нежно-голубым бортам транспортного средства лоснящихся от жирка и масляной краски умильных амуров с румяными щёчками, розовую Венеру с жёлтыми локонами и тучные гирлянды палевых и пунцовых розанов с тёмно-изумрудной зеленью.
    
     Эвридика Михайловна исполнила всё, как повелел ей Курвенальцев в видении. Нелегко давался хилому созданию путь через лес: тяжёлая тележка с трудом переваливалась через вековые корни деревьев, выступавшие из земли и змеившиеся поперёк тропинки, подобно огромным полозам. У бедной арфистки едва хватило сил доставить свой груз в искомый квадрат. По прибытии в заданную точку, едва отдышавшись немного, Эвридика безотлагательно принялась играть всё, что помнила из своего прежнего репертуара. И – о чудо! – на берег озера действительно начали стягиваться дикие твари из дикого леса. Эвридика старалась играть, не отвлекаясь, а главное, не смотреть на крупных и хищных зверей, дабы зря не пугаться. Она лишь краем глаза поглядывала, нет ли среди всё прибывающих и прибывающих представителей фауны её ненаглядной Эври. Но – увы! – время шло, а Эвря не появлялась. Надежда постепенно покидала сердце Эвридики Михайловны, а на её место проникал страх. «Как же я выберусь отсюда, да ещё и с инструментом! Кругом столько зверья!» – смятенно думала несчастная, горько сожалея о том, что послушалась какого-то хромого деда, явно полоумного, вдобавок призрачного. Она играла уже несколько часов кряду и устала до полного изнеможения, но боялась прервать сей необычный концерт, полагая, что звери набросятся на неё, едва музыка прекратится. Однако лесные обитатели вели себя на редкость миролюбиво и культурно, как настоящая, добропорядочная публика большехлябинской филармонии – только и того, что не хлопали. Осмелев и вконец утомившись, Эвридика доиграла очередную пьесу и решительно встала из-за инструмента. Она обвела взглядом поляну, до отказа заполненную зверями и птицами, и обратилась к слушателям с краткой речью: «Дорогие жители леса! Надеюсь, что моё выступление вам понравилось. А если так, не откажите мне в небольшой просьбе. Я ищу свою корову Эврю, дочь Боди. Её мать сказала, что Эвря ушла в этот лес. Видел ли её кто-нибудь из вас, знаете ли вы что-нибудь о её судьбе? Пожалуйста, сообщите мне всё, что вам известно! Мы с Бодей и Степанидой Платоновной будем вам весьма признательны за любые сведения, а я обещаю дать ещё один благотворительный концерт в ближайшее время».
    
     Внимательно выслушав её слова, звери смущённо опустили головы и стали понуро расходиться по одному. Первым, разрыдавшись, убежал с видом искреннего сокрушения Серый Волк. В считанные минуты поляна опустела.
    
     Странное поведение животных показалось Эвридике Михайловне дурным знаком. Зловещие предчувствия теснились в её душе. Она не выдержала и расплакалась.
    
     Долго ли, коротко ли плакала бедная арфистка, сидя на берегу лесного озера в позе Алёнушки, как вдруг над её головой раздался низкий, утробный голос: «О чём плачешь, красна девица?» Эвридике Михайловне было глубоко за 40, по каковой причине она давно не дерзала относить себя к «красным девицам» (скорей уж к «старым»); поэтому, хотя голос был довольно страшноватым, она не столько испугалась, сколько удивилась нежданному комплименту и перестала плакать. Над ней стоял громадный Бурый Медведь и смотрел так участливо, что Эвридика не упала в обморок и даже не сробела, а сразу прониклась к нему доверием. «Дедушко Медведушко! – сами собой пришли ей на ум фольклорные обороты, принятые в обращении к медведям в сказках. – Не видал ли ты моей коровушки, моей единственной кормилицы-поилицы? Не ломай меня и не ешь моей коровушки, я – тёзка твоя и её, ибо звать тебя Михайло Потапычем, а коровушку мою – Эвридикою, я же прозываюсь Эвридикой Михайловной Потаповой». Всё это Эвридика выпалила экспромтом, на одном дыхании, дивясь, откуда у неё только прыть взялась!
    
     «Что ты, что ты, красна девица, ты не бойся меня, не заломаю я тебя! – поспешил успокоить её Бурый Медведь. – Жаль, не поспел я на твоё выступление, в дальний лес отлучался. Сказывали мне зверюшки с пташками, какова ты мастерица играть на этой штуковине. А я больно музыку люблю, тоже вот на колоде играю. Ох, не обессудь, красна девица-искусница: коровушку-то твою мы с Серым Волком намедни задрали, уж прости ты нас, неразумных. Мы ж не знали и не ведали, что твоя это кормилица-поилица, а и нам ведь пропитание требуется. Она же сама, моя голубушка, к нам в лапищи да зубищи так и сунулась! Зато смертушка у ней была лёгкая, она даже испугаться не успела, сердешная».
    
     Пуще прежнего разревелась Эвридика и запричитала жалостно: «Каково-то мне теперь без коровушки, без кормилицы моей да без поилицы, да что скажу я Эвриной матушке, нашей старой корове Забодаюшке! Да как в глаза погляжу Степаниде Платоновне – не уберегла её я подарочка! Горемычная я, бесталанная, пропадай, моя буйная головушка, ты уж съешь и меня, Медведушко, не мила мне жизнь без коровушки, без родимой нашей телушечки, раскрасавицы с рыжими пятнами!»
    
     По морде медведя потекли слёзы. Он несколько раз всхлипнул и прикрыл лапой глаза. Тут послышался шелест листьев, и из-за медвежьей спины медленно возникла удручённо согбенная фигура Серого Волка. Весь облик зверя выражал жгучее раскаяние. Будь у него такая возможность, он наверняка посыпал бы голову пеплом.
    
     «Сударыня! – произнёс волк проникновенно. – Поверьте, мы скорбим вместе с вами! Поистине, мы не ведали, что творим, поедая вашу корову. Но погодите предаваться отчаянию. У меня есть знакомый ворон. Говорят, несколько столетий назад он летал за живой и мёртвой водой и оживлял ею каких-то богатырей. Я спрошу у него, помнит ли он, где находится эта вода, и, возможно, с её помощью удастся реанимировать вашу корову».
    
     «Сдурел ты, Серый! – рявкнул на него медведь. – Богатыри-то были почти целые, только мёртвые. А от коровы, почитай, ни клочка не осталось – чего там оживлять-то? Ты ж сам даже косточки подобрал все до единой и сожрал, ненасытная глотка!»
    
     «Кое-какие останки я сложил в дупло на чёрный день, – потупясь, отвечал Серый Волк. – Быть может, их хватит? Одно сказание повествует о богатыре, которого обманом убили и разрубили на мелкие фрагменты. Но ворон принёс воду мёртвую, от которой отдельные части богатыря вновь срослись воедино, и живую, которая воскресила убиенного».
    
     «Так ведь все кусочки богатыря были в наличии! А мы что имеем? В лучшем случае – рога и копыта!» – возразил медведь, и они с волком принялись яростно спорить. Спорили они так долго, что Эвридика мало-помалу успела успокоиться. Её даже стала занимать горячая дискуссия двух хищников, грозящая перейти в потасовку. Казалось, они вообще позабыли о существовании Эвридики Михайловны. Наконец, видя, что страсти накаляются, она решила вмешаться.
    
     «Господа звери! – сказала она примирительно. – Так вы, пожалуй, поубиваете друг друга. Прошу вас остановиться. Я прощаю вам смерть моей коровы, ибо к убийству вы были понуждаемы голодом. Засим – я удаляюсь».
    
     Волк с медведем опомнились и уставились на Эвридику. «Сударыня! –  услужливо подскочил к ней волк. – Позволено ли мне будет вас проводить? Я помогу вам везти тележку по лесной дороге». Эвридика не возражала, памятуя о том, как она намучилась по пути сюда. Тогда они сделали следующее: арфу медведь взвалил себе на закорки, а Эвридика села в тележку, в которую смиренно впрягся волк, уподобившись ездовой собаке. Таким образом прибыли они к месту проживания Эридики Михайловны, произведя фурор не только в её квартале, но и в соседних. Народ отовсюду сбегался поглазеть на столь диковинное зрелище.
    
     Боде и Степаниде, дабы не травмировать их психику, Серый Волк в самых изысканных выражениях поведал дивную историю, придуманную им на ходу (ибо он был поэтом в душе): будто бы Эвря заблудилась, но, благодаря своим необычайным достоинствам, так приглянулась живущему в Холме-под-Ольхой Лесному Царю, который случайно её увидел, что тот приказал своим слугам увести корову на его молочную ферму. «Лесной Царь отбирает для своей фермы только самых лучших коров, и живут они у него сотни лет в холе и неге!» – закончил волк свой рассказ. Бодя со Степанидой сперва огорчились, что не увидят больше своей любимицы, но после утешились, поверив в волчью легенду о блестящей карьере Эври. Эвридика же сочла за благо не открывать им чудовищной правды ради их душевного спокойствия.
    
     «Но что теперь сдавать в артель? Забодайка уже стара, почти как я, и молока приносит мало, нам самим его будет едва-едва хватать. И опять жить нам станет не на что», – вздохнула Степанида Платоновна. «Я знаю, на что вы будете жить! – вдохновенно воскликнул волк. – Эвридика Михайловна столь чудесно играет на арфе, что её талант не должен пропадать втуне. Уж я-то понимаю! Я и сам когда-то...»  – тут волк запнулся, смутился и умолк. «Что же ты, Серенький Волчок, хотел сказать? Говори смело, не бойся!» – ободрили его обе дамы. «Не знаю, поверите ли вы мне… Несколько веков назад, далеко отсюда, я был придворным певцом и тоже играл на арфе. Только не на такой большой, каковы они сейчас. Злая ведьма превратила меня в волка за то, что я отказался ей служить и её воспевать. Она сказала: ты любишь петь о звёздах и луне, вот и вой теперь на луну! Когда-то у меня было человеческое имя: красивое, длинное и благородное, потому что я ведь и сам из благородных. Я помню его до сих пор, но не могу произнести вслух – таково ведьмино заклятие. Ныне же я хочу послужить Эвридике Михайловне, ибо она напомнила мне одну прекраснейшую, добродетельную и высокородную девицу, которую я любил и воспевал в своей прошлой жизни. Я буду возить её по городам и весям, чтобы она могла выступать повсюду и восхищать людей своим искусством».
    
     Всем стало очень жаль Серого Волка. Медведь сказал: «Признаться, я раньше не верил Серому, думал, что он брешет для красного словца, цену себе набивает. Но похоже, что он правду говорит. Да и замашки у него, сами изволите видеть – в нашем лесу больше никто так изъясняться не умеет, разве только ворон, его приятель. Ух, заломал бы я эту ведьму, попадись она мне! А вообще-то, Волчок ты наш дорогой, чем тебе плохо живётся? Неужто быть человеком, ходить на задних лапах, напяливать на себя какие-то тряпки вместо шкуры и охотиться на нашего брата лучше вольной жизни в лесу? А поёшь ты и сейчас здорово: вряд ли в человеческом облике ты пел красивее».
    
     «Да, я и сам давно привык, мне нравится быть волком, – отозвался Серый. – Об одном я жалею, – (тут он украдкой виновато взглянул на Эвридику), – что не могу перейти исключительно на растительные виды пищи».
    
     «Милый Волк! – растроганно молвила Эвридика, – А нельзя ли вас расколдовать?» «Ворон говорил мне, что можно, – отвечал волк. – Ворон всё знает. Но я уже не хочу расколдовываться. С тех пор прошло более восьмисот лет. Я не смогу приспособиться к нынешней человеческой жизни, к тому же у меня нет паспорта и вообще никаких документов, и мне нечем подтвердить своё благородное происхождение. А без документов и прописки, сказывал Ворон, у вас человеку жить нельзя». «Это правда… – печально согласились Эвридика и Степанида Платоновна. – Зато благородное происхождение сейчас ничего не значит, и подтверждать его не требуется, но можно купить: некоторые из тщеславия этим забавляются». «Да, всё у вас перевёрнуто с ног на голову, как мне Ворон и рассказывал, – грустно ответил волк. – Благородство не значит ничего, а паспорт, прописка, место работы и прочая чепуха значат всё. Нет, увольте, не хочу я расколдовываться! А пристрелят меня – тем лучше».
    
     «Ну, Серый, зачем так мрачно! – возразил медведь. – За 800 лет не пристрелили, глядишь, протянешь ещё столько же. Вот что: станем выступать все вместе. Эвридика Михайловна – играть на арфе, я – на пне, а ты – петь. Заодно мы послужим ей ездовыми животными. Странствуя по Руси и сопредельным землям, мы познакомим всех с её выдающимся талантом!»
    
     На том и порешили. Прощаясь, волк улучил момент, чтобы шепнуть Эвридике наедине: «Не осуждайте меня, госпожа моя, за вынужденную ложь. Не оттого я выдумал историю о Лесном Царе, что не имел мужества сознаться в преступлении, а лишь из сострадания к досточтимым Забодайке и Степаниде Платоновне». «Я понимаю, – успокоила волка Эвридика. – И пусть они пребывают в уверенности, что Эвря жива и благополучна. Эта ложь – во благо. Да и не ложь это вовсе, а прекрасный вымысел, утешительная легенда, украшающая жизнь и смягчающая горести».
    
     И начали Эвридика Михайловна с Серым Волком и Бурым Медведем странствовать по свету, давая концерты. И всюду их выступления сопровождались ошеломительным успехом. Они создали свою артель под названием АСАСА, что расшифровывалось как «Артель свободных артистов – странствующих арфистов». Впрочем, странствующими они оставались недолго. Слава их возрастала с каждым днём, и городские власти постановили выделить новому творческому коллективу помещение – то самое заброшенное здание филармонии. Таким образом, Эвридика Михайловна вернулась в знакомые, милые сердцу стены, где основала камерный зверино-человеческий музыкальный театр. Степанида Платоновна продавала билеты и программки; вскоре в коллектив влился и изограф Гурнеманский, причём, надобно сказать, что и на сей раз не обошлось без благотворного вмешательства инвалида Курвенальцева.
    
     Было же сие так. Глубоко разочаровавшись в жизни вообще и в своей работе в частности (заказов давным-давно не случалось и не предвиделось), Гурнеманский, как водится, запил с горя. В видении явился ему покойный инвалид с костылём, покрытым свежими побегами и розами – кремовыми и алыми, точь-в-точь такими, какие изобразил Гурнеманский на его тележке. «Почто испоганил ты колесницу мою личинами бесовскими, Венеркою голой с её бесенятами? – грозно вопросил Курвенальцев. – Покайся, брось пить водку и ступай помогать рабе Божьей Эвридике Михайловне!» С этими словами инвалид исчез, а Гурнеманский очнулся в ознобе и оторопи, полагая, что у него начинается белая горячка. Долго ломал он голову, кто такая Эвридика Михайловна, пока не узнал о ней от протодьякона. Тогда поспешно отправился он в театр и стал работать в нём художником-декоратором. Кроме того, Эвридика Михайловна взялась обучать его нотной грамоте и сольфеджио, ибо, по признанию Гурнеманского, на самом деле он всегда мечтал заниматься музыкой. О живописи он отзывался как о грязном ремесле, чуть не доведшем его до погибели – окончательной и бесповоротной. «Если бы не ваш театр и не музыка, я бы точно пропал!» – с чувством говорил он Эвридике. И регулярно, во все поминальные дни, стал он наводить порядок на могилке Курвенальцева – то поправит покосившийся крест, то выкрасит оградку, то лишнюю древесную поросль выкорчует…
Знаменитая же тележка стала первым экспонатом нового Театрального музея.
    
     На радостях, что наконец-то сбывается мечта всей его жизни и, хотя и с досадным промедлением, но открывается перед ним его подлинное призвание, Гурнеманский бросил пить и начал петь. В основном – оперные арии и городские романсы. Между прочим, у него обнаружился весьма приятный баритон, но и с некоторыми теноровыми партиями он отлично справлялся. Отказался он разучивать лишь «расстрельную» арию из «Тоски». И не потому, что не смог бы её спеть – ещё как смог бы, диапазон позволял. Но, узнав от Эвридики Михайловны сюжет оперы, Гурнеманский с глубоким удовлетворением констатировал: «Вот это – так! Вот это правильно! Я бы тоже всех богомазов к стенке поставил, и себя в первую очередь – за то, что столько лет впустую потерял. Так что арию эту я петь не стану. Больно жалостно написана, а я не хочу, чтобы нашему брату-дегенерату народ сочувствовал».
    
     Неподражаемым басом у них, конечно же, был сам Оровезов, в свободное от основной службы время охотно принимавший участие в представлениях. Причём он всегда отказывался от гонорара, говоря, что на жизнь ему и так хватает, а на сцене он выступает исключительно из любви к искусству и для собственного своего удовольствия, ибо это даёт ему возможность перенестись в молодые годы – а что может быть лучше воспоминаний молодости? Церковное начальство не чинило препон Оровезовской деятельности на поприще светской музыки, лишь предписало протодьякону никогда больше не петь Вотана: во-первых, дабы невольно не пропагандировать языческих богов, а во-вторых, из соображений пожарной безопасности.
    
     Бурый Медведь с Серым Волком выступали в театре наряду с людьми и пользовались ничуть не меньшей любовью зрителей. Медведь играл на своей пень-колоде, а волк удивительно гармонично и мелодично выл. У него был превосходный слух и восхитительный тембр голоса, отчего его вой не казался заунывным или устрашающим, а напоминал звучание деревянных духовых. Хотя и слышалась в нём порой затаённая грусть. Но она навевала на слушателей лишь умиротворение.  Волк и медведь беспрепятственно могли ходить в лес, чтобы по-прежнему видеться со своими друзьями и сородичами. Они рассказывали о своей новой жизни в городе, среди людей, а волк уговорил ворона прилетать время от времени к ним в театр, дабы тоже участвовать в концертах. «Ты станешь украшением любой программы!» – уверял волк ворона, и был прав. Ведь за свою долгую-предолгую жизнь ворон успел запомнить великое множество стихов и эпических песен на разных языках. (Преимущественно на древнеисландском, старопровансальском, средневерхненемецком, а также гэльском и карельском). Всё это он декламировал нараспев, волк в нужных местах подвывал, а медведь аккомпанировал на пень-колоде (такое официальное наименование получил его любимый инструмент, который он приволок с собой из леса). Публика не понимала ни слова, но слушала, как зачарованная.
    
     Театр процветал и превратился во вторую, после Преображенского собора начала XIII века, главную достопримечательность и культурное достояние Больших Хлябей, а имена Эвридики Михайловны Потаповой, Василия Оровезова, Серого Волка, Бурого Медведя, Чёрного Ворона и примкнувшего к ним Гурнеманского ныне известны каждому просвещённому человеку и сияют в ряду других имён прославленных деятелей мирового искусства. Если вы их до сих пор не знали, это печально и удивительно, однако наше добросовестно и правдиво составленное повествование поможет вам восполнить столь досадный пробел в вашем образовании.

Тут и сказочке конец,
Кто осилил – молодец!



Апрель 2020.
    


Медведь, играющий на пне - иллюстрация Е.Чарушина к рассказу В.Бианки "Музыкант".

Некоторые фамилии действующих лиц образованы от имён, заимствованных из разных опер и средневековых легенд: Оровез(о), Курвенал, Гурнеманц... Однако автор ручается, что сами персонажи данного повествования ничем, кроме созвучия имён, не связаны с персонажами, перечисленными выше. Посему родственники последних, буде таковые обрящутся, да не сочтут это некими нежелательными намёками или насмешками.


*****

30. IV. 2023
Подписывайтесь на канал "Союз пера и левкаса"! Ссылка внизу страницы.