Чтобы вы знали

Чтобы вы знали.

Я долго думала, с чего же начать. Трудно писать об отце, которого уже нет с нами и который теперь ничего не ждет от своих детей, хотя, вполне возможно, ждал всю жизнь. А вдруг кто-то, что-то. Ведь у него их семеро. Однако, нет! Не дождался. Никто. Ничего. А сказать по совести, имел полное право. Это я точно знаю, потому как была вторым ребенком в многодетной семье и первой его помощницей. С малолетства до самого замужества я видела рядом его доброе лицо, голубые глаза и припухлые от работы, грубоватые мужские руки. Я помнила о нем всегда и знала все, до мельчайших подробностей. Так я думала. Но последнее его письмо из Крыма в Ржев, где, покинув родину, жила я долгое время, перевернуло мое сознание и осталось в душе необъяснимой болью до конца жизни.
Письмо это пришло ответом на мое, в котором я спрашивала его о наших родичах, о роде Зайцевых. по каким путям-дорогам он бродил и почему оказался в далеких предгорьях Тянь-Шаня, где до сих пор стоит красивое русское село, названное предками Осиновкой. Оно так старо, что никто не помнит, кто и как его обосновал. Мне кажется, оно стояло там вечно. Но с девяностых Осиновку переименовали в Теректы. Почему – не знаю. Что ж, бывает и так.
Отец ответил на мои вопросы довольно скупо, не вдаваясь в подробности, на одном тетрадном листе, назвал поименно своих бабушек и дедушек, их крестьянское положение (происхождение) и закончил тем, что род наш никогда не был богатым, но и до бедных не опускался, потому как работал из поколения в поколение не покладая рук. Закончив мысли свои витиеватыми словами «живы будем – не умрем», он поставил жирную точку, обведя ее чернилами несколько раз. Видимо, думал.
За этим листком было еще три листа, написанные строчка в строчку, без полей и пробелов, довольно уверенным, мелким, красивым почерком.
«Война!» – было написано папиной рукой с большим восклицательным знаком вроде заголовка. Я, конечно, удивилась, не припоминая, чтобы он рассказывал нам очень о войне. Письмо было какое-то печальное. Таких писем он раньше не писал. От него веяло грустью и странной недосказанностью.
«Наверное, приболел», - подумала я, начиная читать «Войну». Отец, по-видимому, чувствовал, что письмо это будет последним и хотел передать мне то, о чем помнил всю жизнь, с чем прожил тяжелейшие свои военные и невоенные годы, терзая себя неудовлетворенным состоянием русской души, познавшей горе войны и невнимание к его заслугам со стороны Советской власти.
«Наше дело правое! Мы победили!» - говорил он часто, когда я была еще девчонкой, и, выпив стопку, другую, хмурился, как будто что то, не давало ему покоя.
«Что означают ваши слова?» - спросила я его однажды, работая с ним на крыше нового дома, который он строил для своей все время прибавляющейся семьи, состоящей уже из девяти человек.
«Да ну их к черту», - ответил он без всякого объяснения и, махнув рукой, начал рывками забивать гвозди. Я поняла. Он ничего мне не скажет. Больше спрашивать не было смысла. И только сейчас я понимаю, что хотел сказать мой отец этими словами. Но теперь уже поздно. Его нет. И никто не поддержит его в его правоте. А в словах тех – одна правда: дело правое. Победили. А дальше? Идите! Живите, как знаете. Вы нам больше не нужны.
Отец мой похоронен в Крыму, на кладбище села Дрофино, Нижнегорского района. Небольшой памятник, поставленный дочерями, да несколько любительских фотографий. Вот и все, что осталось от бывшего красноармейца, солдата Великой Отечественной Войны, Зайцева Никиты Егоровича, защитившего Мир от фашистской чумы и сумевшего уцелеть в этой страшной, кровавой бойне. А ещё – наша память.
 Он очень хотел, чтобы мы, его дети, знали, что он не просто отец, а воин Великой Страны, прошедший дорогами войны от Дальнего Востока до Берлина. Да! Он победил! Прошел всю войну, возвратился домой целым и невредимым и прожил трудную и долгую жизнь, продолжая свой род и созидая на своей родной земле. Слава русским богатырям! Слава! 

Война.
«Дорогая доченька, - читала я дальше, - не дай бог, ни вам, ни вашим детям, ни вашим внукам, никому на свете пережить то, что пережили мы в этой проклятой бессмысленной войне, где погибли десятки миллионов ни в чем не повинных людей, молодых и старых,  мужчин и женщин, не только на полях сражений, но и умерших от голода и холода, от болезней и страха, от невыносимых условий существования.
Хорошо, что мы с 45-го года по сегодняшний день живем в мире и согласии, хотя, что тут душой кривить: то там воюем, то там погибаем. И гибнет-то кто? Наши солдатики. Давно ли 30 миллионов положили! Как дрова в лесу. Это же неслыханное дело. Вдуматься только. И снова. Не тут, дак там. Казалось бы, теперь уж можно передохнуть. В мире пожить. Радостью жизни насладиться. Так нет же! В Афганистан черт понес. И хоть бы посылали таких, бывалых, понюхавших пороху, так нет же. Молодежь толкнули. Пацанов! Сколько их там уложили! Помнишь? Пачками везли. Гробики маленькие, цинковые. Матерям смотреть не давали. А почему? Кинут в гроб то руки, то ноги. Бери, мать! Хорони свово сыночка! А его там и в помине нет. В афганистанских горах по камням размазаны. И зачем воевали? За что погибали? Все равно ушли оттуда. Но когда? Ладно, хоть дотумкались вывести наши войска. А то б до сих пор гвоздячили наших парней. Где ж нам, русским, численность населения повысить, когда миллионами укладываем в землю. Несчастный мы народ. При царе нас до 300 миллионов доходило. И как начали! То Первая мировая, то гражданская. То коллективизация, то квалификация. Потом Вторая мировая! Из Афгана вышли, в Чечню попали. Какой-то комбайнер порезал перестройкой весь Союз на кусочки. Да еще между усобицы устроил. Где ж бабам успеть, численность населения поднимать. Не успеть. Смертей больше, чем рождаемости. Подумаешь, и волос дыбом поднимается. Неужели все, кто правит миром, враги своего народа? Можешь не отвечать. Это я так думаю. Больно. Как больно! Была Держава! Раз! ;  И схавали. Простить не могу! Негодяи! Мне кажется, это все делается из-за богатства. Смотри, какие они стали. У одного фонды, у другого – заводы и фабрики. А третий успел миллиардером стать, когда люди, такие как мы с тобой, еле концы с концами сводят. Захватизация получается. Никогда не думал, что такое будет. Какой-то Дудаев, генерал Советского государства, превратился в бандюгу. Щелкает наших необученных пацанов, как утят неоперенных. А почему? Потому что волю дали подлецам. Воля – хорошо. Только дуракам она ко двору никогда не была. Они с нею так распоясываются, что под собой земли не видят. Оглобли развернут и прут. Одни ; в Америку, другие ;в Турцию. Что хотят, то воротят. Царствование им подавай. Но! Чтоб царем быть, надо ум иметь и любовь огромную к своему народу. Тогда, может, что-то и получится. Однако, доченька, я ушел от главного. Хочу, чтобы вы знали.
Две следующие строчки написаны отцом и зачеркнуты. Что-то не так, не понравилось. А дальше – следующее: всего, конечно, не расскажешь, да и времени у меня остается совсем немного. Одно скажу сразу: война ; гиблое дело, как для тех, кто воюет, так и для тех, кто остается дома, как говорится, в тылу. На фронте мужики думают об одном: как бы уничтожить врага и остаться в живых самому. А дома! Бедные бабёнки! Деток кормить надо. А в хате ни кусочка хлеба, ни щепотки муки. И деток самое малое трое – четверо. Это у нас был один сын. Мы недавно с вашей мамой поженились. Но и одного надо было чем-то кормить. Не поест мать, ребенок тоже сыт не будет. С пупинку захереет, хорошего не жди. Вот и думай, кому с войной хуже. Да, что там говорить, война, она и есть война. Ее понять невозможно. Я думаю, доченька, война ; это собранное в огромный клубок зло, которое не может стоять на месте, рвется вперед, уничтожая все на своем пути.
Я хочу одно: чтобы дети мои знали, как начиналась война, где я прошел с нею, как пережил ее вместе с моими соратниками, простыми мужиками, ставшими великими воинами-героями, защитившими свою Отчизну, свою землю, свою Родину от гибели.
Так послушай отца, моя хорошая».
 Мне показалось, что отец на этой строчке заплакал, вспоминая военные годы с их кровавым беспорядком. Читаю дальше.
«23-го июня 1941 года я и мама ваша суетимся дома. Она ; с маленьким. Он родился 2-го мая и теперь не дает никому покоя. Это твой старший брат, Алешка. Мы по-своему счастливы, хотя до счастья, как букашке до неба. И все-таки нам хорошо.
Вдруг стук в ворота. Это десятник. Лошадь под ним так и танцует. Спешит малый! Пятками в бока давит, а та и пританцовывает. Я вышел с сарая.
Што? – спрашиваю.
«Всем в сельсовет», – кричит он и тут же скрывается за кустами ив и карагачей.
Мама, услышав крики, взволнованно выходит из сеней.
- Зачем зовут? – спрашивает, а у самой страх во все глаза.
Я оделся и быстро пошел на сход. Идти недалеко, 10 ; 15 минут. У дверей сельского совета толпится уже полсела. Со всех сторон подходят дальше живущие односельчане. Председатель уже стоит с небольшим листком бумаги. Смотрит печально, как будто не замечает собравшихся колхозников.
 ; Митрич, - кричит Варька Фоменкова,; давай, говори! Некогда ж стоять.
Митрич кашляет один, потом второй раз. Как будто, чего-то боясь, заглядывает в листок, аккуратно складывает и зажимает в кулак.
; Люди добрые! – говорит он негромко. Дорогие мои! Беда настигла нас и нашу страну. Уже два дня идет война. Германец вероломно напал на Советский Союз и убивает советских людей, жжёт села, разрушает города. Брест сопротивляется.
 Председатель запинается, смотрит на всех. Люди стоят в таком оцепенении, что можно было сказать, что их заколдовали. Вдруг чей-то высокий голос завопил на все село:
; «Бабоньки! Милые! Война!»
Дальше - чистая строчка. И снова: «Вот таким запомнился мне, доченька, тот день, когда мы узнали, что началась война с Германией. К вечеру все мужики от 20 до 50 лет сидели в кузовах грузовиков, с котомками за плечами, готовые двинуться на фронт. На дороге, взяв детей за руки и на руки, выли бабы. Ваша мама не рыдала, не кричала. Она стояла отдельно с маленьким Алешкой и смотрела на кузов, не спуская с меня глаз. Мне стало страшно. Ее бледное, осунувшееся от горя лицо, запомнилось мне на всю жизнь. Застучали моторы, и машины двинулись, увозя нас от родного села. А она все стояла и смотрела мне вслед, огромными, переполненными страхом глазами.
Судьбой моей теперь распоряжался областной военком. Он строго смотрел на новобранцев и делил нас на две части. Одни шли на фронт. Другие отправлялись на Дальний Восток, где я отслужил три года действительной службы. Теперь меня снова бросали туда, где япошки еще недавно лезли на нас и получили по мурсалам. Но желание отхватить у нас часть восточных территорий не давало им покоя. Так я оказался на востоке нашей страны. К концу сорок первого года, убедившись в недееспособности японской военной машины, командование Светского Союза решает вопрос о перебросе некоторых частей Красной Армии с Востока на оборону Москвы. Мы, солдаты-восточники, рвались на защиту столицы, осажденную фашистскими захватчиками. Но с приказом медлили, так как обстановка на восточных границах требовала осторожности и уверенности. Переброшены были немногочисленные бригады, находившиеся на более удаленных, северных рубежах. Меня, как видавшего действия врага в 1939 году, оставляли на защите восточных рубежей нашей Родины.
Под Москву, вернее за Москву, в мясорубку за город Ржев, я попаду ранней весной 1942 года.
 Опять чистая строчка. Вспомнил. Собрался с мыслями. Продолжил.
«За 8 суток езды железной дорогой по заснеженной еще холодной тайге, мы, пройдя Уральский хребет, подъезжали к Москве. Здесь уже чувствовалась весна! Снег почти растаял. Почки, набирая силу, лопались, толкая из себя клейкие, зеленые листочки. Ты знаешь, доченька, весна всегда поднимает силу духа человеческую. В теплушке было душно и сыро. Топилась буржуйка, обогревая, пахнущий смолой и краской вагон. В вагоне было тесно. Но солдаты, привыкшие к тяжелым условиям солдатской службы, ничего не замечали. Они спали, прижавшись спиной к спине товарища или к стене вагона, грели чай на буржуйке, пили и ели, делясь едой с сослуживцами. Иные, разгорячась, тихо начинали петь, простую, русскую. Другие подпевали. И лилась такая песня, душа-матушка, какую нигде больше не услышишь. Не заходя в Москву, поезд пошел на Ржев. Чем ближе подъезжали мы к городу, где сейчас проходил фронт, тем сильнее сжимала сердце тревога. Скажешь, боялись? Может, и боялись. Но не смерти! Неопределенности. Как встретит нас древняя Ржевская земля? Что приготовил нам враг? Волнение переходило от солдата к солдату, нарастая независимо от нашего сознания. Поезд остановился внезапно. Все были готовы к бою. Командиры уточняли наши действия после разгрузки.
; Открыть дверь! – громко приказал командир, стоя неподалеку от дверного проема. И вдруг пулеметная очередь прошила вагон по всей его длине. Стреляли рядом. Стреляли прицельно, уверенно. Ни один солдат не должен был выйти из поезда и ступить на эту землю для борьбы с врагами. Стреляли в упор, не давая опомниться. И покатились солдатушки, не успев сделать ни единого выстрела. И падали – падали – падали мои друзья-товарищи, солдаты Великой страны Советов, не осмыслив даже, что произошло и по чьей вине погибли люди, не приняв бой».
Опять пауза чистой строкой. И далее:
«Вагон наш был настолько изрешечен, что по всем мыслимым и немыслимым правилам все должны были быть мертвыми. Но я был живой. Свалившись возле буржуйки, лежал я, скорчившись в неопределенном состоянии. А возле меня сидел, пригнув голову, наш командир взвода Антон Кривомазов, мой односельчанин.
;Ты живой? – тихо спросил он, выглядывая через дверной проем из-за буржуйки.
; Живой, - так же тихо ответил я ему.
; Всех уложили, дрогнувшим голосом сказал он. Ты только посмотри. И, сжав губы горькой гримасой, заплакал.
Я приподнял голову.
; А мы-то, почему живые?
;Так печка же! Вишь. Упали и лежим. У тебя кровь! Ранен ты.
Взрыв оглушительной силы потряс заднюю часть вагона и разнес ее в щепки. На нас полетели доски, металлические прутья, фанера. Но опять я чувствовал себя живым.
; Антон! – позвал я Кривомаза.
 Тот заворушился, поднимая щепу и обломки, завалившие нас вместе со взрывом. Послышался говор чужой, не наш, и смех, довольный, режущий слух. Шли медленно, балуясь автоматными очередями. Мы прижались к печурке, стараясь слиться с ней. Снаружи был вечер. Сумерки. Скользнул свет фонарика. Автоматная очередь прошила пустое пространство разрушенного вагона.
- Генрих! Genug! – окрик фрица. ; Dort numand.
И все удалилось. И голоса, и шаги, и смех. Наступила гнетущая тишина. Наш вагон был последний. Сначала, при загрузке, он был первым. А в Омске, паровоз отцепили и, подтолкнув нас к другому, поволокли, как будто в обратную сторону. Но это просто мне так казалось, потому как зацепили нас сзади и теперь наш вагон оказался последним. Может, это обстоятельство и спасло нас с Антоном.
Осторожно, стараясь не шуметь, мы поднялись и медленно пошли к двери.
; Сразу под вагон! – предупредил я Антона, который был на 3 года моложе меня. Тот сжал мне плечо в знак понимания. Соскользнув с проема, мы нырнули в тень и поползли на другую сторону, где был крутой скат от железнодорожного полотна. Где-то простучал автомат. Но это было далеко. Мы быстро проползли по обломкам вагона и кубарем скатились вниз. Здесь, у самой речушки, росли березы и осины, прикрывая речку своей густотой.
; Рёба! – Живые! – услышали мы из-за кустов. ; Давайте сюда.
 Трое парней стояли за березами, наблюдая за нами. Мы страшно обрадовались им, кинулись обниматься. Теперь нас было пятеро.
-; Надо бы оружие посмотреть, - сказал я Антону. С голыми руками далеко не продвинешься. Один фриц всех перестреляет.
Подумав, решили вернуться. Пришлось снова перелазить на другую сторону. Собрали ружья, котелки. Фрицы ушли. Стало совсем темно. Под покровом ночи, мы уходили на восток, к своим, думая-передумывая о случившемся. Как же так? Почему поезд подкатили в самую гущу немецких войск? Почему не остановили где-то раньше? Где же командиры, которые должны были встретить нас и определить нам свое место в обороняющихся частях Красной Армии. Ответа не было. Ржев был полностью занят фашистами. Мы не смогли вступить в бой, так как с ходу были уничтожены. Не зная местности, мы шли наугад, держа путь на восток. Взошла луна. Яркая. Почти полная. От речки шел парок. Было холодно. Но снег уже стаял. Под ногами хрустели сухие ветки и шелестела прошлогодняя трава. Справа полыхало зарево. Что-то горело. Мы торопились уйти от проклятого места. Нам нужно было соединиться с войсками Красной Армии. Но рядом никого не было. Ни наших, ни немцев. И так прошло около двух часов. Мы перешли мост с разбитыми на нем машинами и, углубившись в лес, стали пробиваться по лесным дорогам, боясь наткнуться на фрицев. Близился рассвет. Неожиданно из леса к нам навстречу шагнула деревушка. Маленькая. С десяток домишек, сереньких, пригнутых к земле, да сарайки, срубленные давным-давно, черные от древности.
; Надо бы проверить, ; сказал я Антону. Может, фрицы где-то поблизости. Напоримся. Не отбиться.
;Давай! – обратился тот к молодому бойцу, вихрастому, бойкому, не потерявшему чувство самообладания.
; Узнай, что там. Если заметишь неладное, возвращайся сразу. Не шуми! Обойдем и пойдем дальше.
 Ждать пришлось недолго. Мы видели, как парень подошел к калитке небольшого дома, как вышел мужчина и впустил солдата во двор. А вскоре мужик шел к нам сам, упрямо нагнув голову, он шагал широко, как хозяин окружающего нас лесного массива.
; И всё? – спросил он, подойдя к нам почти вплотную. – А Армия где?
 Мы молчали. Это потом, сидя у него за столом, мы рассказали этому однорукому пожилому человеку, как мы ушли из Ржева, оставив эшелон убитых солдат на железнодорожном полотне. Он вздыхал, кричал, плакал и матерился. Дав нам хлеб, соль и вареную картошку, мужчина проводил нас на дорогу, которая вела на станцию «Шаховская».
;Там наши, должны быть, – сказал он и возвратился назад, оглядываясь по пути, пока мы не скрылись.
Шли мы долго. По ту сторону леса, где проходила главная трасса Москва ; Рига, шла тяжелая техника. То в одну, то в другую сторону бежали легкие машинешки. А здесь было удивительно тихо. Неожиданно перед нами появилось большое поле. Оно было не вспахано и голо. На краю поля стояли кирпичные постройки. Это были колхозные склады для хранения зерна. Мы остановились. Начали наблюдать. Из-за угла вышел военный, внимательно посмотрел вокруг.
;Наши! – воскликнул Антон.
; Стойте здесь, я пойду туда. Он быстро зашагал в сторону складов, а вскоре махал нам рукой, чтоб мы шли к нему.
Удивительная душа русского человека. После виденного и пережитого она еще могла радоваться. Войдя в помещение, мы увидели довольно большое количество красноармейцев, стоявших у стен здания и сидящих прямо на полу. На нас никто почти не обратил внимания. Только лейтенант в новом обмундировании, осмотрев нас, записал в списки по-фамильно и приказал сидеть в помещении, не высовывая носа. Мне он не понравился. Какой-то дерганый, смотрит с подозрением, постоянно выходит наружу. Ты знаешь, доча, в натуре человеческой заложено одно сверх- чувство, оно называется самосохранением. Наверное, у меня оно было чуть больше, чем у остальных. Меня будто подмывало. Я сказал Антону, чтобы он потихоньку вывел всех наших ребят. Сначала он удивился, но через несколько минут показал мне взглядом на выход. Лейтенант как раз где-то был в отлучке. Я оставался последним, когда тот зашел в здание.
 ; Мне до ветру, ; сказал я ему.
Он, помолчав, кивнул головой. Через несколько минут мы, пятеро, стояли за оврагом и, немного отдышавшись, решали, куда направить путь. Гул самолета заставил нас насторожиться. Мы увидели его, когда он, спускаясь, полетел над полем, где находилось здание с нашими солдатами. Через несколько минут взрывы потрясли землю. Сброшенные бомбы разрушили полностью все постройки. Ни один солдат не вышел из помещения. Все были уничтожены. Мы в ужасе смотрели друг на друга. Это была диверсия. Кто-то работал на немцев. По-моему, это был тот лейтенант.
Решение идти на станцию «Шаховская» само собой аннулировалось. Посоветовавшись и обсудив все «за» и «против», мы решили пробираться на Калинин. Самое главное, нужно было найти переправу через Волгу. Где она находилась, никто не знал. Карты у нас не было. И опять мы пошли наугад. У трассы лес заканчивался. Хотя и рос он впритык к дорожному полотну, но день, не ночь. Движение по дороге было большое, и мы решили пройти вдоль трассы и в удобном месте проскочить ее незамеченными. Вскоре такая возможность появилась. Поворот дороги на мост был крутым и закрывал нас полностью от чужих глаз. Прислушавшись, кинулись все вместе. Проскочив, оглянулись. Быстро пробежали по лесу метров сто. Остановились.
; Все! – с облегчением сказал Антон. ; Теперь на переправу. Должен же быть где-то мост. Люди-то переправляются.
До моста мы шли два дня. Лесом быстро не пройдешь. На дорогу выходить опасно. Вот и шли. Спасибо мужику, дал нам провиант. Ели понемногу, боясь остаться без ничего. В конце второго дня пути появилась деревня. Аккуратная. Домики пятистенки. Окна со ставнями. Покружили туда-сюда. Бабы бегают. Стадо за околицей. Небольшое, но стадо. Хошь не хошь, а заходить надо. В котомке осталось несколько картошин да кусок хлеба. Вперед опять послали Кольку, того вихрастого солдата, что ходил в первую деревню. Пришел назад он быстро. В деревне немцев не было.
; В первом доме люди неплохие. Зовут. Поговорить хотят. Немцы были, но ушли. Уже месяц, как не появляются,– говорил Колька, немного волнуясь.
Деревня и вправду была хороша. Березы кудрявые, огромные, шумят на ветру чуть распустившимися листочками. И запах! Ты тоже, доченька, знаешь этот запах, запах весны. Вдыхаешь, и голова кружиться. И все вокруг тебя кружится: дома, огороды, речка, поле и коровы. Они тоже кружатся.
Хозяева и впрямь оказались гостеприимными. Обрадовались, как своим родичам. Дед с бабкой суетятся. На стол бутылку самогона поставили. Молодуха тоже крутится. Двое деток на печке ноги свесили, смотрят, что за люди пришли. А нам-то не до посиделок. Выпили. Поели. Рассказали, что пережили. Бабка ; в слезы. Дед ; в маты. А молодуха к печке прижалась. Побледнела. «Как же это?» ; шепчет.
Дали нам опять в дорогу. И пошли мы дальше. Теперь уже дед все растолковал, куда идти, где свернуть и потом где пройти незамеченными.
; Переправу не пройдешь. Ее за километр видно. Только смотрите, чтоб немец там не шастал. Та сторона вся под немцем. Недавно слышали, что от Калинина их погнали. А где фронт идет, не знаем, - говорил дед, провожая нас до самой реки, ; он вроде как везде, куда ни сунься.
В лесу было спокойно, словно мир другой. А в душе кошки скребут. В глазах разрушенные вагоны да неподвижно лежащие солдаты.
; Изверги, - говорит самый старый из нас Сашка Мигай. Ему за 45. Но он не показывает свой возраст. Идет впереди. Котомка с картошкой. Целое ведро бабка высыпала. И ружье. Держит крепко. Но все равно расслабился. Пальни немец из-за куста! Вряд ли сразу среагирует.
Переправу мы прошли. Вернулись. Посмотрели, а там немцы. Пошли в лес. Сели.
; Придется ночевать, - сказал Антон и вздохнул. Может, уйдут. Я так не думал. Не на то они поставлены на мосту, чтобы уходить на ночь. Тут надо будет по-другому. Так же, как они с нами. Надо идти ближе к речке и наблюдать. Сколько их и что делают.
; Пойду, - сказал я Антону, отправляясь к реке. А вы тут будьте начеку. Если что, уходите в лес. Они побоятся. Леса тут дремучие. Не пойдут. Они только по дорогам умеют шариться. Сволочи!
Антон согласился.
;Идти дак идти. Может, вдвоем пойдем?
;Нет! Двоим там делать нечего.
Пошел я к реке. Сел в затишек. Наблюдаю. Немцы один за другим шнырят. Веселые. Двое даже борьбу устроили. Остальные хохочут. Человек десять. Мотоцикл у самой переправы. К вечеру похолодало. Посыпал дождь со снегом. Немцы притихли. Закуксились. Ужинать сели. Разлили по стаканчикам жидкость. Не знаю. Шнапс, видимо. Для сугреву. Повеселели. Подошла машина. Немцы побежали навстречу. Привезли ужин. Горячее. Придатные сволочи. Война, а им горячее подавай. Ели долго. В машину отправились четверо. И шесть на месте. Шесть! Три отсюда и три оттуда. Маловато что-то на такой объект. Видимо, еще подъедут. Надо успеть. Иначе не перейти.

Смеркалось. На реке тишина. Ветер слегка шелестит в березовых ветках. Мы крадемся меж кустов, нам надо перейти реку. А там – в лес. Поминай, как звали.
; Кто со мной? – спросил я.
 Мигай поднял руку.
; Справитесь? – усомнился Антон.
; Попробуем.
По спине бежал холодок. Говорят, доченька, мужики не боятся. Боятся! Еще как! Но они хитрые. Страх свой зажимают в угол и держат там. Ты спросишь, где он, тот угол? А там, под самым сердцем. Маленький такой. Если держать его хорошо. А если! Но у мужиков такого не бывает. Стыдно ему быть слабым. Ведь недаром говорят: мужик, не баба. Может, и правда.
Так вот, холодок тот так и щиплет, так и щиплет. А немцы почти рядом. Слышно, как один что-то по-своему трындычит. Другие внимательно слушают. Сидим. Ждем. Дождались! Схватился один за штаны да в кусты, значит. Мигай не слышно, как кошка, не смотри, что грузноватый. Хвать того! Так и остался на куче. Оттащили подальше.
; Вонючий, гад, ; говорит Мигай. ;Увидел и всю гадость из себя выпустил.
;Wo befundet sich? Отто? – позвал этого один из немцев.
 Второй что-то ответил. Оба засмеялись. Подождали еще. Появился второй. Высокий. Молодой. В очках. Озираясь, прошел несколько шагов.
; Отто? Отто! Humаnd!
Развернулся. И опять Мигай, ; точным ударом ножа. Успел крякнуть. Времени на раздумье не оставалось. Я не смог так, как Мигай. Но и во мне кипела такая ненависть, что одним рывком был рядом с третьим. Немец застыл от неожиданности. Удар мой был настолько сильным, что у того фрица ртом пошла кровь. Он не мог произнести ни слова.
На другом берегу засветили фонарем вверх.
;Условный сигнал. Надо отвечать.
Фонарь аккуратно стоял в стороне. Мигай щелкнул, посветил вверх. Там успокоились.
Забрав автоматы, мы осторожно пошли по мосту. Теперь все зависело от удачи. Немцы курили, сидя на большой срубленной березе, не обращая внимание на идущих по мосту людей, принимая их за своих. Когда один из них, окликнул Отто, встал и пошел нам на встречу, было уже поздно. Автоматная очередь прошила всех почти мгновенно. Антон с Колькой и Сергеем были уже рядом. Забрав автоматы, мы быстро скрылись в лесу. Нас била лихорадка. Мы еще долго бежали, боясь погони, и остановились тогда, когда лес, обхватив нас со всех сторон, преградил нам путь.
Две следующие строчки были прочерчены извилистой линией. Видимо, это была дорога от Ржева до переправы через Волгу и дальше в лес. В самом конце была жирная точка. Отец, вспоминая, водил ручку по одному и тому же месту, заставляя меня тоже задуматься над его рассказом.



«Судьба наша берегла нас для дальнейших испытаний и мук, ; писал он дальше, ; которые до сих пор болью отдаются в сердце. Я часто задумываюсь, почему я остался живым во Ржеве. Прошел по лесам, через болота до Калинина и там, соединившись с небольшим отрядом, вышедшим из окружения, снова пошел воевать с ненавистным врагом! Хочу открыть тебе одну тайну. О ней, кроме твоей мамы, никто не знает. Но мамы уже нет. Да и мне осталось немного коптить белый свет. Восемьдесят четыре! Я, будучи молодым, шестидесятилетних считал стариками. А тут! 84. Как ты думаешь?!
Тайна эта состоит в том, что перед отправкой на войну моя мама, т.е твоя бабушка Гарпина, взяла землю у порога нашего дома и зашила ее мне и брату Ивану в нательную рубашку. Сколько я пробыл на войне? 4 года 6 месяцев. Столько носил я ее, свою холщевую, домотканую. Постираю. Высушу. И опять на себя. Зашила и сказала: Когда придешь домой, тогда и положишь ее на место. Теперь, когда мне 84, я точно знаю, что меня хранила от смерти, моя родная земля и доброе материнское слово. Много я тебе наговорил. Осталось меньше. Без него мой рассказ о войне будет не полным. Так что, доча, наберись терпения и дочитай все, до конца».
«В Калинине, большом, но не очень ухоженном городе, я попал в учебку. Там обучали солдат подрывать танки противника собаками. Обучали и нас, и собак наспех. А потому было много случаев, когда собака не шла на танк, и инструктор полз с гранатами сам, подрывая противника и себя. Или собаки попадались такие умные, или я был баловнем судьбы, но мои животные четко выполняли мои приказы, до конца исполняя свой долг в бою. Ты помнишь фотографию, где я стою с собакой, а по полю, на наши окопы идут танки противника. Это было под Минском. В моем подчинении было 5 таких собак-смертников. Это военный корреспондент щелкнул меня с Рексом. Самая отчаянная, самая послушная собака. Она несколько раз спасала меня от смерти. А вот под Минском я ее потерял. Был страшный бой. Горели земля и небо. Скрежет носился по бранному полю. Солдаты выдохлись и залегли. На них шел новый корпус немецких танков. Нас, шестерых инструкторов, привезли как раз вовремя. Нужна была помощь. И не просто помощь. А именно наша помощь, чтобы не потерять последних бойцов, которые лежали теперь перед танками на голом поле. Мои собаки были самыми надежными. А потому был приказ пустить их первыми. Четыре танка горели, как скирды соломы. Пятый вертелся на одной гусенице. За ними пошли еще двадцать пять. И только одна сошла с дистанции. Представь себе! 29 танков было уничтожено. 29 жизней было спасено. Я тогда предложил наградить Рекса орденом Красного Знамени. Но было такое время, когда бойцов забывали награждать посмертно. А тут – собака».
«В 43-ем году война как-то спустила пар. Она продолжала убивать, но не с таким понтом, не с такой жестокостью. Русский человек, по натуре своей добрый и душевный, после перелома под Москвой, почувствовал больше уверенности в своих силах и силах государства. На ход войны и на поднятие духа солдата сильно влияют решения ведущих начальников. Воину нужна поддержка духа. Это происходит тогда, когда враг отступает, в панике бросает свою доблестную технику. Жаль, что генералы наши допускали много ошибок в ведении войны. Сколько полегло нашего брата из-за их недомыслия. Ведь солдату становится нестерпимо больно, когда загоняют его в невыносимые условия, а от этого пользы ни на грош. Бывал и я, доченька, в таких переделках. Но судьба моя хватала меня и тащила за шиворот. Из пропасти, казалось, вытаскивала. Было это и в Белоруссии, когда нас загнали в болота и мы 3 дня без еды и воды. Было и в Польше. Миллионные потери. Кровь и горе. Кровь и горе. Но я скажу тебе одно: сильна русская натура. В кошмаре войны можно сойти с ума, когда на тебя катит серая лавина уверенных в себе головорезов, или прут словно с цепи сорвавшиеся, танки. Прямо на тебя. А ты должен. Должен. Хладнокровно встретить, встать и бросить если что-то есть еще, если осталось. Мы с Антоном рука об руку, до самого Берлина. В боях я больше боялся за него. Хороший был друг и командир. Бился, как говорится не щадя жизни. И вокруг себя держал таких же.
Дошли мы с ним до Берлина. И надо ж было ему влезть! Ты сама подумай! Стреляют, напропалую. Не поднять головы. Деревенька маленькая, аккуратная. У нас таких нет. Строения там для скотины лучше, чем у нас дома. Оттуда как гвозданут, так кого-нибудь накроют. И ничего не можем. Антон кричит мне: «Пали!», а сам в обход с пятью бойцами. У меня сразу сердце ёкнуло. Ну, думаю, а сам гоню мысли. Наблюдать некогда. Стреляю из крупнокалиберного. Видно, как пули от стен отскакивают. И тут, как ахнет. Ёклмн! Голову поднял. Вижу – подхватили Антона, несут. А сердце, оно, дочь, все знает. Тук-тук – живой! И снова. Ногу Антону отняли и домой отправили. А я к Рейхстагу не попал. Нас погнали мимо, чтоб не дать нашим западным «друзьям» захватить лишнее. Они ж как! Воевать-то почти и не воевали. А победу присвоить – мастера. Вишь, что говорят: «Мы победили». Как же так? А где вы были, когда фашист захватил всю Европу, развернулся и пошел топтать Советский Союз. Надеялись, что нас захватит и успокоится. Ну, подумаешь, погибнут 50-60 миллионов. Это ерунда! Просто недостанет Зато европейская цивилизация шагнет вперед. Подчистится. Умоется. И снова схватится за жизнь. Не получилось. У самой Москвы русский очухался. Почувствовал в себе силу. И пошел громить фашистов, гнать его, чтобы прикончить в его же логове.
Еще я хотел тебе сказать, что в центре Германии, недалеко от Лейпцига, я встретился с моим братом Иваном. Не представляешь, какая это была радость. Мы с ним побыли всего минут 20. А сколько счастья поимели. Это ж чудо! В такой неразберихе, и голос командира: «Зайцев! Никита! Тебя брат ищет!» Мы от счастья плакали. Стояли и плакали оба.
Дорогая доченька. Ты уж не обижайся на меня, что столько написал тебе. Много, конечно. Читать устанешь. Но мне очень захотелось поведать всё это именно тебе, чтобы ты знала.
До свидания. Твой отец, Зайцев Никита Егорович, гвардий сержант Великой страны Советов.
15 декабря 2001 года».
 А 10 января его не стало…..
p.s
Мой отец исполнил материнское желание. Возвратившись домой, он высыпал зашитую бабушкой землю на прежнее место. Но родители не увидели этого. Они умерли от голода в 1943 году, так и не дождавшись сыновей с фронта. Старший их сын Иван пришел домой раньше моего отца на 5 месяцев, а вот меньший Николай погиб под Курском.