Лео Липский. Дороги в никуда

Лео Липский
Дороги в никуда
рассказ


   Пансионат, вписанный в склон скал. В комнате #8 первого этажа просыпался Эмиль– разминал плечи, бормотал, фыркал, дугой выгибал спину, покричал высоким фальцетом и встал, подошёл к окну и увидел голубой туман. Надев пижаму, Эмиль вышел на прогулку зелёным линолеумом коридора. Перед белыми дверьми номеров стояла начищенная обувь: у #13– огромные ботинки англичанина, приехавшего учиться у Финсена; у #15 кроме туфелек Кристины– крупные мужские, манерно спортивные («Приехал наречённый»). Перед дверью хозяйки пансионата– одинокие босоножки Эли.
   С асфальтовой террасы виднелся осветлённый зарёй туман– блещущий, розовый, лежавший на горах, казавшихся дальними и близкими. Эмиль сел на лежак и закрыл глаза. Минуту спустя он ощутил касание солнца его век– мягкое и нежное, словно кошачьего язычка. Розовые круги крови и света танцевали беззвучный балет во тьме.
   Он открыд глаза: кто-то стал рядом с ним. То была светловолосая и светлоглазая Эля в пижаме.
   — Сегодня мой день рождения.
   — Сколько тебе исполнилось?
   — Двенадцать.
   Она немного помолчала. Он отвернул голову, чтобы солнце не светило ему в глаза.
   — Прошу прощения, смею ли вас поцеловать?
   Он безразлично ответил:
   — Можешь.
   Она подошла к нему со спину, обняла его подбородок и в висок поцеловала его– бережно, не чмокнув. И касание её было как солнце, лежащее на веках Эмиля. Распахнтыми глазами она смотрелась в солнце. Девочка была бледна.
   — По случаю твоего дня рождения приглашаю тебя на мороженое.
   Он решился завершить приятную коллизию.
   — Да.
   — За завтраком скажешь мне, позволила ли тебе мамочка.
   — Да.
   Подобно театральному пажу, она медленно попятилась прочь.
   За завтраком Эмиль заметил, что наречённый Кристины рябой, и подумал: «Может быть, он наделён скрытыми достоинствами». Встретились они в коридоре. Кристина улыбнулась, представила Эмиля наречённому и сказала:
   — Знаешь, это тот интеллигентный кавалер, который позволил мне мпоцеловать его. Правда, он приятный?
   Эмиль лишь затем оценил её наглую хитрость. А пока большой господин и господин малый улыбнулись, притом первый состроил снисходительную мину.
   После обеда, в начале одиннадцатого, Эля ждала в холле и рассматривала в зеркале своё новое розовое платьице. Лесом они вышли из пансионата, и пятна свету лежали на земле, и шля рядом с ним, стараясь в его шаг– серьёзная, словно взрослая.
   — Видишь тех коров?
   — Да.
   — На что они похожи?
   — На звёзды.
   — У-у-у-у. Как звёзды... — и он улыбнулся. И она заулыбалась, и открылось маленькое кошачье небо, и показало ряды ровных зубов.
   — Я вам что-то скажу,— в глазах её блеснули озорные зайчики. — До вашего приезда я всегда знала, из какого города гости.
   — Что-о-о? Каким образом?
   — Ну... просто знала.
   — Без приёмной карточки?
   — Без.
   — А кто ещё знает о твоей способности?
   — Бурубуру, этот старый портье.
   — И после моего приезда ты перестала угадывать?
   — Да.
   Они вошли в парк, где играл оркестр– в бледный парк с бюветами. Он встретил Алинку, дочь известного логика, друга отца Эмиля.
   Толстенькая Алинка выглядела медвежонком (ладным). Она отучилась год на факультете химии.
   — Что делает твой папа?— спросил Эмиль, любивший отца Алинки.
   — Ох-ох! Не знаю: он остановился в гостинице «Под Розой».
   — Но ты живёшь во «Флориде»...
   — Ну да, ведь он живёт с одной барышней.
   Она вернулась в стайку юношей и девушек и крикнула ему:
   — У твоей подружки симпатичное платьице...
   Он дежурно улыбнулся ей в ответ.
   Затем был городок и кафе.
   — Чего изволит дама?— спросил он когда подошёл официант.
   Эля молча смотрела на Эмиля.
   — Ну же, малышка?— спросил он, а Эля плакала. — Малиновое?
   Она кивнула.
   — Шоколадное?
   Кивнула.
   — Какое ещё?
   Она выдавила:
   — Земляничное.
   Кельнер принёс мороженое и три толстые округлые вафли, воткнутые наподобие ложечек.
   — Они выглядят как сигары,— и она снова была по-взрослому серьёзной.
   Посетители входили и выходили, а Эмиль думал о Кристине, о случае за завтраком. И затем они возвращались лесом,– внизу свистел паровоз,– и она шла рядом, не глядя на него, и он спрятался за дерево. Через несколько шагов она с улыбкой вернулась и без труда нашла его. И он вышел из-за дерева испуганный, почему, она не могла понять.
   Они шли дальше, и пятна свету лежали на земле, и она сказала:
   — Они как Бернард.
   — Кто такой Бернард?
   — Бернард это пегий пёс, который сдох в прошлом году.
   Вернулись они к обеду. На столе Эмиля ждали два письма и бандероль. От отца и от Янка.
   «Дорогой Сын!
   Уведомляю тебя, что единовременно с письмом отсылаю тебе две рентгенограммы. Вместе с присланной тобой историей болезни я, будучи некомпетентен по части болезней лёгких, передал их на суд доцента Ф. Состояние больной, судя по сложению грудной клетки, женщины настолько серьёзно, что лечение и отдых её в горах растянутся надолго, возможно, до конца её жизни.  Пневмоторакс в правом лёгком док. Ф не советуют оперировать из-за обширных новообразований, метод электрического прижигания которых пока не апробирован. Торакопластика, непременно обширная в данном случае, противопоказана не только из косметических соображений, но и из-за порока сердца, о котором ты написал мне. Это всё, что имею сказать той даме.
   Наконец, позволю себе просить тебя не занимать меня подобными поручениями по двум причинам: 1. время, которое трачу на них несопоставимо с сомнительной пользой; 2. как врач, не люблю участвовать в интриге.
   Кроме того, хочу тебе сообщить, что через месяц выходит моя эпидемиология. Г. оказал мне немалые услуги при её написании и корректуре. Согласно давним моим опасениям, матушке Твоей всё-таки придётся подвергнуться резекции почки.
   От всей души желаю тебе здоровья

   Твой Отец.»

   Письмо от Янка:

   «Представь себе: работаю на такой жаре за этим вонючим, неповоротливым и ленивым фортепиано. Краткий приступ трудолюбия– и снова лень. Мефистофель идёт прекрасно. Первую тему играю в ударе, совершенно машинально. Мучусь над сонатой до-минор. Хожу по всему городу и занимаю грампластинки. Токката до-мажор пошла неожиданно легко; на сон грядущий что ни вечер целую адажио.
   Читаю и скучаю.

   Па        Янек.
 
   Твой отец пригласил меня на завтрак. Я спрашивал у него разные глупости, нп., возможно ли обильное искрение волос и т.д. Я приготовил тебе сюрприз».

    Питавший отвращение к канцелярскому порядку, как к форме принуждения, Эмиль вырвал лист из тетради и написал на нём:

   «Сколь же это комично и крайне удивительно. Я читал «Фальшивомонетчиков» и «Кордиона» Жида, и «Nourritures Terrestres», знаю почти всё легально доступное об Уайльде, читал «Смерть в Венеции», знаю, что мыслят об этих делах Платон и Овидий, наконец, знаком с современной литературой по психологии, и несмотря на всё это выглядит для меня диковинной новинкой; несмотря на мою жажду предвидения будущего и власти над ним ради самообороны от жизни, несмотря знание того, что это продлится недолго, не могу расстаться с ощущением бесконечности этого.»
   Могу ли я Й. переделать на свой лад? Год назад смог бы. А теперь как знать. Год назад, когда он тут, на каникулах, не отставал от меня (с аппендицитом). Жили мы в сельской хижине. Он ещё ходил с трудом. Я встретил было его на станции– надо было видеть его глаза. Жаль.»
   Он бросил в картонную папку черновик, как «материал» для уже обдуманной им новеллы.
   Был в ней пятилетний Янко и манная кашка, которой кормила его служанка Марыся. И его матушка Анна. Она близится к шкафу с платьями и плащом.
   — Мама, ты уходишь?
   — Нет. (Он знает, что та лжёт.)
   В соседней комнате от рака умирает отец. Глаза его понемногу впадают. Анна уходит к восемнадцатилетнему Эмилю. Ей двадцать четыре. Янко остаётся один. Отец стонет. Янко входит на кухню. Марыся храпит и сипит во сне. Её будит насмерть перепуганный мальчик.
   «Её ноги были красные до коленей, выше– белые. Её огромные груди вздымались и опадали, вздымались и опадали. Янко крикнул: 
   — Марыся!!
   Та продрала заспанные глаза. Мальчик ударил её в плечо. И он вытащил её  из трясины сна.
   — Марыся!
   Сон понемногу сползал с глаз её.
   — Чего тебе?
   — Иди по маму!
   Огромная и тёплая как опара, она:
   — Что?
   — Поди приведи маму домой.
   — Спи, сопляк.
   Увидев, что та засыпает, Янко взял кухонный нож.
   — Марыся!»
   И т. д.
   Она наконец встаёт, берёт его на руки, несёт в кроватку. Он кричит и хватается за дверные ручки.
   Эмиль медленно скользит по тексту. В последнее, полное отчаяния и мольбы, мгновение что должен сказать Янко? К контрапункту повествования Эмиль возвращается с уймой слов и натыкается на ту же стену. И принимается ворошить собственные воспоминания, свои разговоры с детьми. В такие минуты он словно натянутая струна вот-вот прозвенит.
   Маленький мальчик в парке просил было его:
   — Дай мне часы. Увидишь, я тебе тоже дам. Дай мне...
   — Что ты дашь мне?
   Тот серьёзно и рассудительно отвечает.
   Эмиль пишет:
   «Янко кричит:
   — Прошу тебя, прошу! Погоди, дам тебе дом и золота!»
   То была меленькая молния, на мгновение сковавший сердце маленький страх. Остальное в общем написано. Людвик (отец Яна) замирает перед стеной– перед смертью. Янко заперт служанкой в комнате отца. Разговор тридцатилетнего мужчины и пятилетнего мальчика, разговор о смерти.
   «Отец:
   — Почему ты решил, что я уже не человек? Ты должен помочь мне, сынок, ты обязан. Опираясь на тебя и держась за стену, я подойду к окну. Затем ты отойдёшь от меня...»
   Ян повинуется. О чувствует страшную тяжесть отцовской ладони. Людвик смотрит в окно: внизу Анна и Эмиль держатся за руки, и она улыбается. Янко ростом ниже подоконника. Но мальчик ощущает огромное напряжение между тем, что внизу и этим, что вверху. Людвик задумывается об Анне и о смерти. Последней первую не изменить. Наконец Людвик берёт себя в руки и не бросается из окна.
   Вернувшейся матери Янко говорит лишь:
   « — Мама, я так сильно ждал тебя!
   И той ночью он больше не сказал ни слова».
   Наконец. Эмиль доволен разговором отца и сына: смерть в нём открывает своё лицо. Эмиль наслаждается мучительным крещендо, которое на пике обрывается пианиссимо, когда Людвик смотрит в окно:
   — Мама, я так сильно ждал тебя.
   В четыре пополудни Эмиль знал, что Кристина оставляет шезлонг и удаляется к себе, и что её наречённый занят каким-то делом в городе. Поэтому он направился в комнату #15.

   В белых коротких штанишках и в белом гольфе она лежала на кровати. На колене подобранной её ноги покоилась книга. Выше лодыжки блестела узкая золотая цепочка. Эля слегка загорела.
   Не поведя головой, она бросила: — Садись, маленький,— и указала на кровать.
   Малый сел.
   — Я зол.
   — Ты? Да у тебя такие красивые волосы, особенно вроссыпь по ветру. Я отношусь к тебе как к девочке, ибо ты отчасти девочка. Ну... в общем, без комплиментов тебе, столь самодовольному. Где мои снимки? Или тебе не угодна моя игра в госпожу Шоша (Chauchat, возм. кошка-недотрога, фр., прим. перев.)?
   — Я принёс снимки.
   — Хорошо. Теперь ответь, отчего ты злишься?
   — Он тебя...
   — ...имеет,— она рассмеялась.— Кто меня имеет? Кто вообще способен иметь меня?
   Она поболтала ногой с золотой цепочкой.
   —;В конвенционально-физиологическом смысле это он имел меня икс раз. Скажи лучше...
   Эмиль дальше не слышал: кровь загудела в висках, как однажды много лет назад в школе на уроке истории с заданием об альбатросах.
   Тем временем отворилась дверь. В двери показалась Эля. Кристина сказала:
   — Войди.
   Но та, с широко распахнутыми глазами, не вошла.
   Со звериной, провидческой уверенностью Эля всегда и везде находила его. Вынюхивала его как собака, следовала за ним как сомнамбула.
   — Входи,— повторила Кристина.
   Но Эля не вошла.
   От робости не глядя в лицо Эли, Эмиль:
   — Хочу тебя видеть.
   — Ты знаешь, что это невозможно.
   — Очень хочу.
   — Не будь смешным. Мне неловко, когда ты паясничаешь.
   — Хочу сейчас.
   — Твоя воля хотеть.
   Он встал и, насколько возможно было далеко обойдя Элю, покинул комнату Кристины.

   В четырёх пределах пансионата на четырёх роялях упражнялись ученики Финсена. Гибкий, высокий, раскосый грузинский князь на приятном «Бехштейне» исполнял начало «Валленштейна» в папиросном дыму. Он яростно оттачивал и шлифовал до полного совершенства первые тринадцать тактов– выверял акценты, отмерял пульсирующий, скрытый, приглушённый ритм.
   Из-за крупной пальмы Эмиль наблюдал князя. За столиком вчера они допоздна разговаривали о музыке, о пианистах и о Париже. Князь вдруг перешёл с немецкого на французский, окружил себя голубоватой занавесью дыма и заговорил о Нижинском, Дягилева и Лифаре, затем быстро соскочил с «vous» на «tu».
   — Est-que tu l’as vu, petit?
   — Oui, je l’ai vu une fois... ici-meme, dans les montagnes.
   — Il est beau, n’est-ce pas?
   — Il est tres beau.
   — Il n’aime pas les femmes. Le sais-tu?
   — Je le sais: il est rare que des celebres danseurs aiment les femmes. D’ailleurs, la danse elle-meme contient quelque chose de feminin. Il m’est difficile de l’expliquer en francais. Rangopal aussi est homosexuel. J’ai lu ses lettres d’amour, des lettres tres na;ves et tres belles, adressees a mon... a un de mes amis.
   — Ah!
  (— Малыш, ты видел его?
   — Да, однажды... даже здесь, в горах.
   — Он красив, не так ли?
   — Очень красив.
   — Он не любит женщин. Ты это знаешь?
   — Знаю. Знатные танцоры редко любят их. Впрочем, в само танце есть нечто женственное. Мне трудно объясняться по-французски. Рангопуль также гомосексуал. Я читал его любовные письма, очень наивные и очень красивые адресованные моему... одному из моих друзей.
   —Ах!)

   Князь стряхнул пепел с папиросы. Явились из тумана светло-голубые грузинские глаза.
   — Je veux que tu sois a moi. Tu as le visage d’un faune juvenile, tes mouvements sont doux, ta peau est doree par le soleil...
   — Non,— улыбнулся Эмиль.
   Погасшие глаза князя заволок густой дым.
   — Est-ce que c’est la dame qui s’appelle Christine qui t’a perverti de cette facon?
   — Pourquoi employez-vous ce terme de «pervertir»?
   — Quelle pitie... Tu me sembles avoir beaucoup lu, et malgre cela tu ne connais pas les choses qui sont en toi, tu ne sais pas ce que tu pourrais ressentir. A ce moment-meme tu passes a cote d’un monde immense que tu ignores completement, tu passes comme un cheval a qui on a bande les yeux.
   (— Я хочу, чтобы ты стал моим. У тебя лицо молодого фавна, приятная моторика, золотистая кожа...
   — Нет.
   — Похоже, дама по имени Кристина извратила тебя таким образом?
   — К чему в этом контексте ваш глагол «извратила»?
   — как жаль... Ты мне кажешься очень начитанным, но несмотря на книги, ты не знаешь, что таится в тебе, что способно расковать твою чувственность. Именно теперь ты проходишь мимо огромного мира, о коем не имеешь представления, проходишь мимо словно зашоренный конь.)
   Настало недолгое молчание. Папиросные дымки вальяжно волновались над чёрным фортепиано. Князь поднялся с места, пожелал покойной ночи и удалился.
   Стоя за пальмой, Эмиль проводил взглядом князя, затем оделся и вышел.

   Маленькая, немного театральная долина, взрезанная ручьём по известняку. Над лопочущим потоком стоит деревянная кофеенка, где Эмиль ел землянику со сметаной. За столиком в углу с молодой девушкой притаился седовласый профессор логики, сутулый что вопросительный знак. Рядом иные девушки, держась за руки, громко смеялись, поглядывали во все стороны, смеялись снова, и их смех раздавался как маленький водопад. Глупые соплячки.
   Эмиль вернулся в пансионат «Злочень» («Златень», вроде старинного названия октября, прим. перев.). До ужина он заскучал, и ему стало гадко. Он пошёл в баньку, где мылся нарочито долго. Затем он позвонил Алинке, но её не оказалось дома. Затем написал письмо Янку о том, что намеревается остаться в пансионате ещё две недели– и не отправил его. Затем прогуливался по холлам, пробовал все четыре фортепиано, искал Элю, которая ушла было в городок. Наконец, у дансинг-мальчика Эмиль узнал, что Кристина идёт ужинать в кафе.
   На ужин дали цыплят, что вызвало необходимое сосредоточение едоков и тишину в зале. Кристина сидела спиной к Эмилю. Её платье с цветочным узором просвечивало бретельки бюстгальтера.
   За столиком с пожилой дамой и молодой парой Эмиль больше обычного наговорил глупостей. Многие постояльцы считали его идиотом, что доставляло удовольствие ему как мегаломану.
   Не дожидаясь десерту, Эмиль налегке спустился лестницей. Ветер в темноте сновал в шатающихся и потрескивающих елях. Стоя под деревом, Эмиль наблюдал освещённый прямоугольник ворот. Бурый месяц полз по косогору. Тень пересекала прямоугольник. Кристина. Он подошёл к ней. Она спросила:
   — Идёшь в городок?
   — Жду тебя.
   — Правда? Ну так проводи меня.
   Он взял её под руку и вскоре пробормотал упрямо как детка:
   — Я хочу...
   — Чего?
   — Тебя хочу.
   Она рассмеялась. Они шли прямиком через гудящий лес.
   — ...потому что приехал он!— крикнула она превозмогая ветер.
   — Возможно.
   — Малыш мой, ты возможно знаешь, что ты...
   — Выслушай меня. Князь зовёт меня малышом и хочет меня. Я– тебя. Может быть, ты– князя?
   — Возможно?
   Они приблизились к городку.
   — Если хочешь, подожди меня в саду. Вернусь около полуночи. Мы поговорим. Хорошо?
   До одиннадцати Кемпф из Мюнхена играл Бетховена и Баха. Сидя на садовой скамье, Эмиль слушал доносившееся из открытых окон начало «Апассионаты»– кошачье, готовое к прыжку. Свет из окон; колышимые деревья.

   Эмиль:
   «Янек теперь за аппаратом. Знай я, что его исполнение «Апассионаты»– лучшее, это было бы нестерпимо. Тем более, что я не смог бы передумать. Что свойственно также сумасшедшим. В тринадцать лет я пережил такую ночь. Жуткую ночь. Я показался себе всеведущим. Небывалая сосредоточенность, пианиссимо, перед концом первой части. Наконец, срыв. В этом месте всегда хочется плакать. То была ночь страшного одиночества. Покрытый елями склон шумит как органы. Склон, врытый в небо. Начало «Фантазии до-минор». Я хотел бы, чтобы Кристина на дне рюмки увидела моё лицо. Отчасти верю, что такое возможно. При помощи магии..? Отец загипнотизировал неспокойную в клетке сову. Затем он приблизился к столу и засмотрелся в рюмку... Но он мёртв. Я хотел бы увидеть, не удастся ли явить его тем же взглядом. В то время вышла его книга о мутациях бактерий. Профессор Винцеты утверждает, что, в Европе, кроме Николетта, старик– крупнейший знаток этого феномена. Сколько детской магии было в этом?»

Месяц странствовал над его головой. Кемпф кончил играть. По горам ползли тени туч. Месяц-полубельмо. Первый час. Второй. Пели петухи. Матово поблёскивали окна. Зелёный кот вспрыгнул на скамью и втиснулся под руку. он не заметил, как та пришла и подсела к нему.
   — Я думала, ты спишь. Эмиль с удивлением посмотрел на неё. Понемногу нечто в нём затиснулось, словно улитка в домик. Его ожидание не относилось к Кристине. Так бывает всегда: ожидание неуловимо изменяет субстанцию ожидаемого– приукрашает, возвеличивает его, смещает центр тяжести, дистиллирует его. В итоге наступающее почти ничем не схоже с ожидаемым.
   — Хочешь поцеловать меня?
   — Нет,— он встал.
   — В таком случает князя поцелуй от меня!— крикнула она ему вслед.
   Он пошёл спать. Ему приснилась стекающая вода и обугленный месяц, который выносили из дому. В такт второго мотива «Апассионаты»– движения по поручню знакомой руки.
   На рассвете он уехал. С вокзала он послал телеграмму Янку. Эле он оставил мягкую игрушку– лысоватого медвежонка, которого всегда возил с собой.
   Эля с медвежонком постучалась в комнату Кристины.
   — Войдите.
   — Доброго вам дня.
   — Доброго дня, Эля.
   В голубом шлафроке Кристина делала маникюр.
   — Почему ты вчера вела себя столь странно? Возможно, по...
   — Господин Эмиль уехал.
   — Уехал..?
   Кристина засмотрелась на хорошо знакомого ей медвежонка, которого Эля судорожно прижала к себе.
   Вечером Эмиль уже издалека увидел окутанные словно ватой белёсым туманом две башенки городка. Состав въехал на гудящий мост. Над спокойной, взбухшей и созревшей рекой стояли неподвижные рыбаки. Вдоль берега бежали нагие дети. Увидев поезд, они стали и махали ему ручками.

Лео Липский
перевод с польского Терджимана Кырымлы