шакалы в ветре рассеченные

гурьба, гурьба!
ожила седина мышления,
его преступный говор.
пушка присобачивает поршень.
визги крупно ввергают в
излишество, в круп столовых
газет. следы мезонина преодолены,
и песня

о песня,
завывает лоском мишуры,
текстом прибавляется мясо,
мазью заглаживает рудокоп
свои аптечные способности.
реет утюг амнезии,
крупно гадит столбовая
мешанина скворечников,
гробовая извилина,
подобно источенным
патронам,
стекает в разложение
пионеров, в сутолоку
чулочных палаток.

грозно вешает,
приборы отстукивает,
заболачивая паровозную ,
проседью возлагая,
шилом пугая, маслом
ввинчивая, как стекло,
как кусочки зубных
небес,
как рыбные пестики
состязания.

в стакане, как в стоне,
сосредоточена песня алтаря,
и кровом балуется пристав,
кражей постигает ученый,
когда в селе,

в творящей местности естества,
рождается огонь стеснения,
шорох уравненной пастели.

в лестнице,
как и в утробе очевидца,
распростерты вековечные длани,
просятся улизнуть,
посодействовать увеличению,
пропасть пушечными истинами,
полковыми размножкениями.

и вплоть до дыры воспалится
благодать, русые кости стащат
марево молочных уховерток,
приилпших к сатанинской
альтернативе арматуры.

кишат. кишат.

над жизнью шепот развевается,
проникая сквозь здание,
опрокидывая постели
перелива,
отстраняя кашки ротовых
миллионов.

сталью мостка дивится
разная гребля руцею
и лобзиком. местом,
мрамором стопы,
шелком трухи,
как в вонзании
пластыря,
в единоличном приспособлении
хутора.

из пластинок,
из парнокопытных
сочинений.

хлопком повешения,
мрачными играми
тарантуловых
гибридов.

смокча столовые
стачки,
и в месте, и в седле,
когда, когда.
рожею, салом ветра,
приколом кола.
в весне, в великолепных
жалах проституции.
позвонок стяжает,
агрономом блещет,
протаранивает
оральный прибор,
инструмент благоговения.
силятся, шакалы в ветре,
роса с силою,
страда в малиннике.