Цистерна Навыворот 5. 2 Палата номер 6...

Последняя доза кота Морриса и первое настоящее интервью с профессором Скоком:


      В этот вечер, после сегодняшнего, утреннего, разоблачающего, как посчитал Иван, но всё же не дожатого до конца интервью, полуденной прогулки по местному зоновскому аквопарку, обеда, состоявшего из мраморных двух куропаток под соусом «коко де терр» и фантастическим коктейлем «Вива Сан Диего», в состав которого входил сок айвы, земляничная мякоть в сочетании с утренним чилийским вином «де ля Рембо», Иван посетил уже знакомый ему бар ресторана. Там он   присел и часа пол сидел в раздумьях, потягивая шведское «Боржоми». Думал Иван вот о чём, конечно же о Станиславском, а точнее о его методе: «Сюжет может стать лишь только тогда правдивым на все сто художественных, когда он станет одним целым с автором. Мне надо оказаться на месте этого болвана, нет мне надо стать им, нет не стать, а проиграть, при этом вернуться обратно в себя. Но как? Говорят, индейские племена муркелягос, живущие в лесах Амазонки, для того чтобы пройти линию противника, принимали аяхуаску, чтобы убедить визуально быть невидимым. Другими словами, гипноз противника». Ещё где-то с час Иван сидел и что-то тщательно обдумывал, это было видно по его бровям и покусыванию губ. Он курил, пил шведское «Боржоми», стакан за стаканом и создавалось впечатление, что как будто он подслушивал музыку, а не слушал её, а звучали «Песни и пляски смерти», Мусоргского в исполнении Галины Вишневской. Особенно он прищурился и навострил своё левое ухо, на словах:

Глянь-ка, дружок,
Мужичок
Счастливый!
Лето пришло,
Расцвело!
Над нивой
Солнышко смеется, да жнецы
Гуляют,
Снопики на сжатых полосках
Считают.

про себя Иван добавил (размышления касались услышанных строк): «ему стало тепло, смерть взяла в объятия, укрыла, как одеялом, сейчас он уйдёт, освободится, вот так оборот, превосходно», так он продолжал ещё бормотать про себя, пока пластинка не сменилась на «Прогулки», с «Выставок» того же Мусоргского. Затем он на «Богатырских Вратах» наконец-то остановил свой внутренний монолог, а когда зазвучал «Балет не вылупившихся птенцов», странно, но почему-то «птенцы» зазвучали после «Богатырских Врат», когда они по циклу стоят раньше "втрат", под номером 5, а у "втрат" номер 10, видать Иван ушёл в себя уже достаточно глубоко:))).
Тогда он увидел зеркально чистый долгий-долгий океан, уходящий в бесконечность и вправду напоминавший зеркало, так как застыл намертво и своей мёртвой неподвижностью очаровывал каждым своим иллюзорным атомом. Он уходил вдаль и Иван уходил вместе с этой далью туда, где послышался призрачный голос его же самого, голос забвенно исходящий из чего-то кратерообразного, голос не напряжный, расслабленный, в объёмном эффекте дэлея. Голос не звал, но своим текстом манил Ивана: «Останься собой, останься с собой, вернись в утробе, вернись к прежнему себе, к себе изначальному, к себе настоящему…» и так далее, слова плелись сами собой, кружа вокруг одного и того же смысла, Иван улетал, прилетал обратно и снова устремлялся туда, что так призрачно, но и при этом реальней ничего казалось более не существовало никогда и нигде, облака нежного оперения, обволакивали, ласкали и легко-легко подбрасывали и вновь и вновь ловили, всё было манной небесной и тебе уже не казалось, что возможно это всё кажется, это были настоящие материнские небеса. Где-то вдали зазвучал Шопен, точно так же легко-легко, как и облака подбрасывали тело Ивана, всё было и осталось быть. Иван уже не помнит, как вернулся в себя, но был ли он собой, остался ли он собой, теперь он был точно уверен, что именно сейчас он и есть он, он обрёл себя, он вернулся к палатам, к людям населявших их, к их мыслям, они витали в воздухе, но он был уверен в себе, в том , что именно сейчас это он — единственный и самый настоящий. Охранники казались обычными фонарями, излучавшими свет вечерних историй, историй разбитых, историй, поразивших своими новостями, историями проникновенными, историями о своих семьях и о своих мечтах, они были ему открыты, как изнутри, он их видел, он их понимал, он их ласкал своими мыслями и видел, как те мысли, что были заражены недугом суеты, излечивались. Никто не страдал, никто не мычал, никто не шумел, когда тело Иваново проходило мимо стен, дверей, углов и тел разных. Иван не думал о нирване или каком-то просветление, озарении, что здесь и сейчас, он курсировал, как бы зная куда идёт и зачем.
Двери «нейтральной» распахнулись, свет воцарился в помещение, в котором сидел Джош с открытым ртом, и свет заходил прямо ему во внутрь, так же как и заходил во внутрь охранников через всё те же открытые рты. Всё переполнилось светом и превратилось в вспышку величественного фейерверка громадной римской свечи и исчезло…