мирок

Кулич. А брюхо подвело -
нельзя. Конец поста.
Дождёшься, голоду назло,
нарежешь - вкуснота.
Яйцо почистишь - скорлупа
цветная - бахромой,
но вся история глупа -
в ней скачет бес хромой.
И лень прогнать его долой -
вот крест, вот плоть, вот кровь.
Божок языческий не злой,
ему не прекословь.
Терпи, терпи, глотай слюну,
ни крошки до звезды,
за лагерь, БАМ и целину,
за северные льды.
Урчит, под ложечкой сосёт,
доводит до греха.
Хоть крошку в рот - и сдаст сексот
за суп и потроха.
За пайку серого, бушлат,
за крошки со стола.
У мёртвых души не болят,
сожженные дотла.
Вот пара красных - бей, стучи,
вот паска - режь ножом,
но если вышел в стукачи -
уже не сбережём.
Гори в апрелевом огне,
на предков не кивай.
На паске кровь Христа красней,
чем солнце в головах
Петрушки, беса, испокон
живущего в умах.
Там, за окладами икон
руки прощальный взмах -
донос... Да кто его прочтёт,
сметая шелуху,
кто скажет - кажется, вон тот,
чьё имя на слуху -
Иешуа. Ну, шаг вперёд,
что храм, что трибунал
последней крошкой бросят в рот -
он слишком много знал.
И тех, кто молча предадут,
и кто добьёт копьём,
он знал, которых из Иуд
мы завтра отпоём,
как самых верных сыновей,
как лучших, от корней...
А вера? Плюнь, забудь, развей,
давай простимся с ней.
Осыпь фаллический мирок
яичной шелухой.
А новый вождь силён и строг,
и значит - не плохой.
Всё нам, дождавшимся звезды
и первого куска -
ночь, Гефсиманские сады,
предсмертная тоска.
Прошедшему наперерез,
всему наперерез,
твердим себе - Христос воскрес,
воистину воскрес.